Поляна светом до краев залилась. Полыхали костры жарко. Высоко огонь в небо искры кидал, отсвечивает сполохами на лицах мирян, играет красным заревом на силуэте Ханги. Села ведунья посередине, меж кострищ на низкую лавку, за спиной истуканы каменные серыми тенями высятся. На одном, самом высоком, венок из цветов. На том, что справа — джид навешан. К тому, что слева, копье приставлено, лики вырезаны причудливые, не поймешь: то ли сердятся божки, то ли выселятся; то ли женский образ, то ли мужской.
Потянулись к кострам миряне, подходили, кланялись в пояс, кидали в огонь, кто с шепотками да мольбой, кто отходил после, к столу двигался, а кто-то к Ханге приближался, уже ей в пояс, как кострищу, поклон клал, на колено вставал. Ведунья ладонь к темени прикладывала, говорила что-то и отпускала. Одни словно светлее лицами становились, на других будто хмарь нападала, и никто меж собой не говорил, молча все, и в очередь, с почтеньем к старице и с уважением к другим. Однако Халена заметила, что в большинстве своем девчата к Ханге в очередь стоят, молодки да пара молодцев всего-то.
— Зачем им Ханга? — спросила она у Гневомира.
— Знамо зачем, — хмыкнул тот насмешливо. — Суженного девчата ворожат, что им еще-то надобно, одно на уме — молодца привабить, да чтоб справный попался, и ликом, и статью видный, да хорошо б еще и подворье не самое худое было, родня б здрава была, маманя не серчала, отец не злобился, любому не супротивничал. Дитяти чтоб крепкие народились. Все, почитай.
— Да, что ж еще? — улыбнулась Халена. — А Ханга знает, что их ждет или предполагает?
— Ведунья она, ей все ведомо и воля богов, и мысли смертных, — серьезно ответил Гневомир.
Халена посмотрела на отрешенный лик ведуньи и поверила, сердце трепыхнулось в надежде, забилось сильней: может, знает женщина кто она? И он — тот синеглазый.
Неудобно было в ряд с девицами вставать, вроде дружница она, а княжьим воинам ерундой заниматься не по чину, насмех еще поднимут, но увидев Славко, решилась. Ему можно, почему ж ей тогда нельзя? В конце концов, ее пол никто не отменял — девка она, а узнать свое прошлое не зазорно, а вот не знать — стыдно.
Халена решительно шагнула к кострищам, за спиной Славко пристроилась.
Гневомир только крякнул досадливо: богиня, а туда же! Еще б на ромашке поворожила, воительница! И на Миролюба глянул пытливо: ты-то, мол, что мерекаешь?
Тот, ежели что и думал — при себе держал, бровью не повел, пошла к Ханге, знать так тому и быть, и следом шагнул. Гневомир того не ожидал, растерялся, округ взглядом обвел — видали, дескать, что деиться? Хмыкнул и за Миролюбом встал — не отставать же. Да и знать ему не меньше девок хотелось. Был у него один вопрос важный, желание и уж такое тайное, что казалось и от самого себя в секрете держит. И не ведал, что было б зеркало, он бы это желание у себя на лице прочитал со всеми знаками препинания, безошибочно.
Миролюб недовольно покосился на сотоварища и вздохнул: вопрос у них, по всему видать, один на двоих.
Только, как ответ поровну делить станут?
Мирослав глянул на Халену и дружников, чуть качнул головой укоризненно да за стол сел: пора и пир начинать, кому ворожить охота — его дело, а праздник своим чередом идти должен, алабор для того и надобен. Ему хоть ворожи, хоть нет, вся жизнь уже сворожена, не переворожишь, а что гридни воспрошать бажат и без Ханги ясно — на лицах писано. Почитай, каждый неоженок на Халену косится, кто не таясь, а кто словно невзначай, смущаясь и робея.
Неладно то, девчата вон как захорошели с весны, в самый цвет вошли, сговаривать пора, по осени б избы новые покрыли, срубы-то вон сколь отстаиваются, пора б и в дело, было б место для молодых, а к следующему лету, глядишь, и дитё народилось, племени прибыток…
Эх, Солнцеяр, почто дщерь свою к нам послал? Морок один, душе смута, девка-то со всех сторон ладная, а не подступишься! Вот и смута на сердце великая, маята — углядеть бы. Оно, конечно, бережат ее побратимы крепко, да и охальников скверных в аймаке не сыщется, по чести живут миряне, но спокою все одно — нет. Норовиста девка, шалая, горяча не в меру, что кострище Солнцеворотово. Бередит лик ее душу, глазища по ночам блазнятся… А думал — стар уже, видать, приспело и ему женихаться, только где ж смертную под стать Халене сыскать? Вот ведь и не думал, а задела…
Халена к Ханге, робея, шагнула, на колено, как другие встала, та ежели и удивилась, то виду не подала, глянула пронзительно и вздохнула то ли с сожалением, то ли с укоризной:
— Тебе-то что надобно?
У той вопросов много да все в кучу сбились от волнения, смешались, в горле сухо стало и по спине холодок пополз, только и вымолвила:
— Не помню ничего…глаза синие. Кто он? Почему?…
— Ишь ты, — прищурилась женщина недоверчиво. — Не надобно тебе того знать, вместе вам боле не бывать. Судьба твоя здесь княжить, почести ждут великие…
— Не нужны мне почести, Ханга, про него скажи, — качнула головой девушка.
— Шальная ты, глупая. Его Морана караулит, а тебе жить.
— Морана? Богиня смерти? — недоверчиво переспросила Халена, сердце зашлось от тревоги и волнения. — Он умрет? Значит, он не плод моей фантазии, а живой человек?
— Суженый твой, живой что ни на есть.
— А причем тут Морана?
— Уж тебе ли не знать? Она за тобой, почитай, с рождения ходит, токмо здесь ей тебя не взять, вот и живи.
— А он?!
— Возьмет она его.
— Нет! — Халена качнулась от этой вести, и помнить она его не помнила, и имени не ведала, а мысль, что случится беда с синеглазым, как стрела в сердце вошла, пронзила, горем душу до краев наполнила. — Как же так?..
— Так боги порешили.
— Боги?! — вскинулась девушка, глаза что сталь. — Не верю! Наверняка есть какой-нибудь способ предупредить его, исправить, изменить, уберечь? Ты ведь — ведунья.
Отпрянула Ханга, нахмурилась:
— Стара я с богами спорить.
— Но можешь?
Ведунья молчала с минуту, сверлила девушку странным взглядом- то ли сердилась, то ли жалела, наконец, кивнула нехотя:
— Могу, но плата за то непомерная, по себе знаю.
— Все равно помоги!
— Да знаешь ли ты, что просишь? — наклонилась женщина к Халене, в глаза пристально глянула и сердито вздохнула. — Глупая… Здесь бы любой была, закняжила.
— Нет, нет! Ему помоги!
— Будь по-твоему, дщерь Солнцеярова, помогу, — после минутного молчания сказала ведунья. — Но прежде, послушай: ты тем и себе, и ему судьбу поменяешь, а как оно будет — богам ведомо. Одно скажу — его спасешь, но для себя потеряешь, а смерть его с тебя спрашивать станет.
— Я согласна! — и секунды не думала Халена. Ханга головой укоризненно качнула, вытащила из-за пазухи мешочек кожаный на веревке, развязала и извлекла из него две склянки маленькие словно игрушечные — одна темная, вторая светлая, протянула:
— Темную изопьешь — его в ту же ночь узришь, как наяву, а поутру судьбы ваши навеки изменятся — жить он будет да тебя боле не признает, не услышит, а ты Моране за то дань платить станешь горькую, жуткую…Но ежели поутру из светлой изопьешь, все как должно останется, не повернуть. Он уйдет, да ты останешься, и горе тебя не коснется, Морана не найдет, им насытится. Думай, девонька, крепко — стоит ли он того, чтоб ты муки принимала? Не стоит — поверь.
— Не нам судить, — ответила Халена и пузырьки в ладони зажала — не отберешь.
— Жаль мне тебя, ежели б в другой день пришла — не упросила б… Сердце у тебя большое, а ум что волос — короток. Судьба у мужей такая, за род свой голову складывать, а бабья доля- род длить.
— А я слышала, что цена жизни одинакова и для мужчины, и для женщины. У каждого она одна. И неважно чем платишь, важно — на что ее тратишь, — Халена поднялась с колена и низко поклонилась. — Спасибо!
— А я б благодарить поостереглась, — задумчиво заметила Ханга, глядя ей в спину.
Девушка подождала побратимов, поглядывая на склянки в руке, быстро те управились, минут десять на двоих, и по всему было видно — не рады гридни, что за посестрой к Ханге встали. Лица потерянные, взгляды смурные, Гневомир словно со смертью встретился — белый весь.
— Плохое сказала? — спросила девушка.