Я дрожал. То ли от холода, то ли от стыда. Трудно понять. И понимать не хотелось. Хотелось пить, хотелось есть. Особенно жутко хотелось есть — аж кишки сворачивало. Жрать! — настырно просило тело. Я старался не обращать на это внимание. Но минут через пять или даже раньше желудок натужно урчал, да так громко — я стал не в шутку беспокоиться, что меня услышат.
Прислонившись к обожженной стенке, я лежал в сыром подвале какого-то полуразрушенного дома, стараясь не шевелиться. Сверху слышался периодически гром, разрывы, иногда доносились истошные вопли человека, его жалобные призывы о помощи: 'Помогите! Ради Бога, помогите! Прошу, ну, кто-нибудь… Пожалуйста!' Человек где-то наверху, на втором или на третьем этаже умирал, обречённо и бесповоротно. А его вопли через щели и отверстия просачивались до подвала. Спешить к нему на помощь я не хотел и не собирался. Он умирал в своём мире, в своём окружении. Так зачем же звать с собой ещё кого-то? Я предполагал, что в дом сверху попала бомба или снаряд, а несчастный в этот момент оказался там. Не повезло ему. Крупно не повезло.
Мне было плевать, выживет он там или нет. Это его проблемы и меня не касались. Рана на руке кровоточила от давления, от бега, от усталости. Вокруг кружились тёмные облака — помутнение перед глазами, как иногда бывает от резких скачков давления. В руках я держал на изготовке пистолет и если кто войдёт, друг или враг, не важно, я в него выстрелю, не раздумывая, без промедления, без сожаления. Лучше бы никто не входил. Для него же лучше.
Так я пролежал, как мне казалось, вечность. На самом деле, чуть больше часа — Камень подсказал, тактичный мой товарищ. Начались бомбёжки. Очередные. Вторые за сутки… Или третьи? Не помню… Правей, левей меня, предо мной, за мной, сверху разносились разрывы бомб и ракет — больше бомб, чем ракет, 'тяжёлых' бомб, всепожирающих бомб. Ужасный, нестерпимый шум и грохот стояли повсюду. Лучи света, которые проникали в подвал через щели, через пулевые отверстия в гипсовых перегородках, периодически пропадали, затихали, исчезали от застилающего густого дыма, поднимающийся всё выше в небо. Сырой пол под ногами постоянно вздрагивал, колыхался, тряс меня как пьяницу, пытаясь протрезвить. Дрожала кирпичная стена. Сыпались грудой плиты навесного потолка, и штукатурка со стен ослаивалась, падала, шумно рассыпались гипсовые перегородки. Это было нечто больше, чем война. Я не мог себе представить что-то большее, чем война, страшнее, чем война. Но теперь я это видел воочию. Словно ад на земле воцарился. Ей-богу, ад. Разгневанные черти, демоны и безжалостный Сатана гуляют по миру и крушат всё на своём пути. И я не мог сказать точно, жив ли я или уже угодил в ад, предстал перед дьяволом? Или это что-то между? Между двух миров? Между мирами живых и мёртвых?.. Что-то есть похожее тот самый коридор между жизнью и смертью, о котором так много говорят, но описать толком не могут. Вот он! И я, блин, в нём, в самом, что ни на есть, пекле — в эпицентре.
Надо было убираться, дом меня похоронит заживо. Он и так шатается, ходуном ходит. Даже если бомба не угодит прямо в дом, а рядом разоврётся, то это уже окажется фатально — для него и для меня.
Человек на верхнем этаже больше не кричал, не звал на помощь. Может, плитой придавило, камнем пришибло или сам помер от потери крови или от безумного болевого шока. Ему в любом случае легче, чем мне. Он уже ТАМ. А я ещё где-то посредине. И ни туда и ни сюда не могу перебежать. У меня тупик. Бежать мне некуда — везде бомбят… Все дома одинаковые. На улице ещё опасней — с верха падают большие глыбы бетона, плиты, кирпичи, стены обваливаются и осыпаются — насмерть придавит, не успеешь пройти и десятка метров. Внутри такая же беда — всё сыплется, а если дом сложится от взрыва, от пожара — так ещё круче, сплющит всех своих обитателей в тонкие блины — в одно большое сырое месиво. Нет. Нигде нет спасения. Остаётся лишь надеяться на чудо. Что бомба не упадёт. Не упадёт она на этот перекошенный, отчасти уже разрушенный и сгоревший дом. Кому он сдался этот чёртов дом? Он же пустой… фактически…
Можно, конечно, себе выстелить в висок. Избавить себя от мучений и страха перед смертью. Ещё семь патронов осталось… Всего лишь семь. Но достаточно, чтобы сделать один прямой выстрел в башку… Размозжить себе черепную коробку, выплеснуть мозги в тёмную лужу на полу и дело с концом. И проблем нет! Невероятно, нет проблем! Нет боли, нет страха, нет трусливой дрожи, нет голода дикого и жуткого, нет ничего, нет меня… потому что нет меня. А ведь выход! Выход, чёрт возьми… Но, нельзя. Гордость, совесть, дрянной инстинкт самосохранения не позволяет, не даёт, не разрешает. А ведь так хочется… И несложно сделать: поднести пистолет, строго перпендикулярно прислонить к виску, между глазом и ухом, плавно нажать на спусковой крючок — и всё… Ан-н нет, надо жить, приказывает мне что-то внутреннее. Может быть, даже камтик. Хотя ему-то какая разница? Ну, помер хозяин, ну и что. Для него всё равно нет ни жизни, ни смерти. Ничего нет. Он не знает что такое смерть, он с этим не сталкивался. Он не знает, что такое война, что такое боль и голод; страдания! Он знает определения всех этих слов и может мне скороговоркой их произнести. Но он не может прочувствовать значения этих слов, понять, ужаснуться, задрожать от страха, как я… Ему хорошо, можно завидовать, он не понимает происходящего ужаса, он воспринимает происходящее как отдалённый участник, зритель, ему всё ни по чём. Ему это безразлично…
А мне — нет!
На колени сыпались с потолка бетонные крошки плит, ещё что-то грязное и омерзительное, обгоревшее и вонючее. Больно ударялось о ноги. Попадало за шиворот. Било по голове. Наклонив голову ниже, прикрыв затылок ладонями, я старался успокоиться.
'Бежать некуда. Бежать некуда… Бежать, мать вашу, некуда! — мысленно повторял я. — Пошло всё в жопу! В большую, толстую, нечеловеческую, не знаю в какую, но в жопу!'
Жизнь мне казалась немыслимо далёкой и нереальной. А смерть невероятно близкой и чуть ли не родной, которая ходит где-то рядом, ласкает меня, баюкает, то по головке погладит, то прильнёт ко мне и дыхнёт теплом и холодом одновременно. И все эти осколки, пыль, хлам, который ворошится рядом, падает на меня, падает рядом — это вся она, целиком и полностью… Рядом!
Умру я в это мгновение, в эту секунду, в следующую или через несколько секунд, или даже через несколько минут — какое блаженство, целых несколько минут — или через час, другой, третий, или завтра, послезавтра, через неделю, год, второй… Не важно. Я всё равно умру. И умру я в этом мире, что бы я ни делал, как бы я ни бился за жизнь, я всё равно умру. Рано или поздно… Скорее, рано. Скорее здесь и сейчас… А значит нет никакого смысла. Нет ничего. А есть только смерть и это есть скрытый, замаскированный смысл моей жизни, впрочем, как жизни любого человека…
Сильный удар. Страшный удар. Невероятно громкий удар охрененно большого чего-то о не менее большое что-то произошёл прямо над моей головой. А может быть, это лишь эхо отдалённого взрыва стремительно ворвалось в подвал, отразилось от потолка, от пола, от всех этих акустических граней подвала — и ударило страшным рёвом мне в уши так, что глаза я закрыл с силой, зажмурился, как никогда в жизни не жмурился и замер, застыл… Всё.
На мгновение я потерял сознание. Очнулся. Руки в серой пыли. Куртка тоже. Ноги, руки целы. Надо же, целы. Голова цела. Что-то рухнуло мне на затылок. Тяжёлое, увесистое. Но не убило, не придавило. Что это было, трудно было понять — перед моими ногами лежали грудами куски плиток, осколки бетона, керамики, какие-то проржавевшие камни. Всяко, кто-то из них на меня упал. Я стряс с коленей навалившийся мусор. Огляделся. Было тихо. Была подозрительная, не предвещавшая ничего хорошего тишина. Словно всё как ножом отрезало — только что было шумно, непереносимо паршиво. И вдруг стало тихо, спокойно… Куда делись взрывы, титанические удары, звуки крушащихся и рассыпающихся в мелкую щепь зданий? Куда это всё делось? Разве упал последний снаряд? С трудом верится…
Пол подрагивал, колебался, словно идёт бесшумное землетрясение. Свет также прерывисто играл в помещении свой бессмысленный спектакль, как и раньше. Тени то давали слабые отблики, то исчезали. Светопреставление продолжалось. С потолка по прежнему сыпалась керамика и штукатурка… Бесшумно… Зловеще бесшумно. И тут я понял, что я оглох. Огромной взрывной волной, цунами, этим ударом, меня обкатило и я оглох. И я не слышу ничего. Меня контузило. Я потрогал уши. Были целы. Но я не слышал шевеление пальцев. Я помассировал, поковырял уши. Не помогло.
— Камень, ты меня слышишь?
Сказал я вслух и не услышал собственных слов.
— Камень! Ты здесь? Со мной?!
Он не отвечал долгое время. Он выпал, — я опечалился. — Он, чёрт возьми, выпал и угодил в эту груду осколков, в эту прорву осколков. Как же сейчас его найти такого маленького, микроскопического. Это даже не иголка в стоге сена. Это кончик иголки в стоге сена! Он пропал… Навсегда.
Я думал, что мой слух также пропал навсегда. Но спустя какое-то время я начал слышать отдалённые звуки — взрывы, шум, падение чего-то большого о что-то большое. Они были такими тихими и такими отдаленными, что я принял их за своё воображение. Но постепенно с каждой минутой звуки приближались, становились громче, чётче. Словно кто-то по проценту прибавляет громкость на экране телевизора, тихонечко так, не спеша… А куда, собственно, торопиться? Умереть всегда успеем…
В итоге я начал слышать практически также как и раньше. Правда, ощущение, что уши у меня забиты какой-то ватой — не проходило. И все звуки всё равно не проникают, как положено. Пропала чёткость звуков.
Как и всякая бомбардировка, эта закончилось. Была она тяжёлой, злой, бесчеловечной и жестокой. Но она закончилась. Я слышал, как улетают последние самолёты. Как отдаляется шум их двигателей. Как постепенно становится относительно спокойно и тихо, если не брать в расчёт канонаду дальних артиллерийских орудий, пулемётных очередей, одиноких выстрелов.
Ад прекратился. И я к счастью и или к несчастью остался жив. Опять…
Камтик не выпал у меня из уха. Через час после бомбёжки или около этого он дал о себе знать. Объяснил, что от звукового удара он потерял соединение со мной, чуть не вывалился и ему пришлось двигаться, удобней располагаться, выбирать более лучшее, более надёжное соединение. Как-то не предусмотрено его конструкцией такая тряска. Я был несказанно рад, что он не выпал, не разбился. Поинтересовался его мнением, по поводу бомбёжки — он ничего вразумительного, кроме как слишком громко и постоянно трясёт, так мне и не ответил.
Я вышел из своей берлоги на свет божий. Осторожно, бесшумно стал пробираться вдоль стен по разрушенным улицам, старясь определить есть ли люди. Если люди объявлялись или слышал что-то подозрительное, я опрометчиво ложился на землю, замирал и выжидал. Два раза я так проделал — но шум и шаги людей мне чудились. Люди словно все вымерли. Это и неудивительно после такой бомбёжки. Если бы не адский голод, я бы не решился выйти. Но жрать хотелось нестерпимо и выжидать чего-либо я уже не мог. Голод гнал меня на поиски еды.
Город был разрушен. Ни одной мало-мальски целой стены. Все либо испещрены трещинами, либо выбоинами от разорвавшихся снарядов или угодивших осколков, либо стена была похожа на разорванный помятый листок бумаги, дополнительно вымоченный в чернилах. И всё горело. Всё, что могло гореть — горело, догорало, углилось… Я залезал в более-менее уцелевшие дома, рылся в мусоре, в хламе, в вещах, какие ещё можно было назвать вещами и искал что-нибудь съестное. Мне везло, в груде мусора я нашёл завалявшуюся краюху хлеба, затвердевшую как сухарь. Ничего, подумал я, в воде размочить — и есть можно. Нашёл также разбитую банку с какой-то тёмной дрянью. Попробовал на палец эту дрянь. Отдалённо напоминало варенье. Настолько отдалённо, что я не сразу смог понять, что когда-то это было вареньем. С трудом, кое-как, нашёл воду. Проще было вычерпать из лужи. Но мне подфартило. Нашёл сильно просроченную газированную воду в подплавленной бутылке и принялся жадно пить. А затем закусывать с тем, что нашёл.
Так мало-мальски утолил свой обезумевший голодный приступ.
С того дня, как я сбежал с вокзала и когда погиб Игорь прошёл целый день. За мной не гнались и не устраивали погоню. Кому я нужен? Ну, свалил — ну, моё счастье! Им меньше тушёнки достанется… Я бежал безостановочно долго. Мог угодить под снайперские пули, но не угодил. Мог нарваться на другой патруль — но не нарвался. Бог меня хранил… зачем-то… Весь день я прятался в подвале, не решаясь выйти наружу. И только сегодня я вышел. Осмелел.
Но мои хождения по городу оказались недолгими. Я, идиот, заснул. Как поел, так и заснул, переваривая пищу. Проснулся от шума. Кто-то ходил по дому. Близко. Очень близко. Опасно близко. Я постарался притвориться мёртвым. Типа смерть свою застал в этом злачном месте — как лёг, так и помер. Услышал разговор.
— …Ага, скоро высадятся. Недолго осталось…
— Чего? — отозвался кто-то.
— Чего 'чего'?
— Чего они тормозят. Провизия уже вся заканчивается…
— Ну и что? — ответил первый. — Сегодня и высадятся. Вторжение уже идёт… А ты не знал?
— Догадывался…
— Э..э. Догадывался он. Ну, так вот… — продолжал первый голос, довольно покряхтывая. — Давай теперь полезай наверх, я здесь пошуркаю, может, что найду пожевать.
— А может, наоборот, — предложил второй, по голосу молодой здоровый голос. — Ты полезешь наверх, а я здесь гляну… А то, чего это я, наверх? Да там херос-два провалюсь под пол. Стены вон шатаются…
— Чё, такой умный?!
— А чё, нельзя?
— Не положено. По инструкции не положено… — голос притих, слышно было, как он топтался на месте. — Да хрен с тобой, давай я полезу наверх, раз такой умный нашелся.
Я притаился в ожидании. Ждал, что сейчас молодой и здоровый войдёт в помещение, где я лежу на полуразвалившемся диване и всё поймёт. Ему понадобится две секунды, или одна. Может быть меньше. Всё зависит от того, насколько удалено от руки оружие и спусковой крючок от пальца. Открыть хотя бы глаз я не решался. Мне это казалось невероятно сложно проделать и крайне опасно. Мой пистолет, зараза, оказался во внутреннем кармане куртки. Прямо под моим боком. Вытащить его незаметно вряд ли возможно. Нужно было привстать и вот тогда я смогу его вытащить. Но успею ли? И хватит ли у меня духа стрелять в живого человека? В предателя, в мародёра или кто он там… Но живого человека! Так взять и стрельнуть… Раз и убить навсегда… Боюсь, что не хватит у меня духу. Какой-то я мягкотелый, трусливый, неправильный для такого мира.
Даже если выстрелю, я могу промахнуться, могу только ранить, могу не успеть — меня прошьют первым. И даже если попаду, с Божьей помощью убью этого парня, выстрел услышит второй и поспешит на помощь. Тогда шансов остаться живым у меня станет заметно меньше.
Я слышал, как спокойно, размеренно приближаются шаги человека, раздавливая сапогами мелкие крошки штукатурки.
— У-у, да тут жмурик… — протянул он и, похоже, начинал приближаться ко мне. Я всем телом напрягся. Сжался. Готовился к прыжку.
Неожиданно кто-то прокричал — мня чуть не хватил удар и всё моё тело, как мне показалось, вздрогнуло.
— Эй, там, два хера! Вы что оглохли?… Вертолёты приближаются. Надо бежать на свою позицию!
Я не сразу догадался, что это кричали с улицы, а не рядом. Второй слышно встрепенулся, отвернулся от меня, крикнул в проём:
— Чё ты, сволочь, кричишь! Я чуть не помер от внезапности…
— А-а. Нервы шалят!
— Иди ты!..
Тот в ответ хохотнул. Было слышно, как по лестнице засеменил второй, спрашивая на ходу:
— Что уже?.. Зачем нас тогда послали на поиски…
— Пошли, — то ли предложил, то ли приказал третий.
Шаги начали удаляться. Голоса становились тише и неразборчивей. Они что-то между собой ещё спорили, ругались, время от времени ржали. Через минуту звуки с их стороны не доносились вовсе… Про меня, про жмурика, молодой видимо забыл…
Я поразился тому, что уже в который раз мне невероятно везёт. Попробовал сосчитать сколько раз я был на грани жизни и смерти и не мог сосчитать, потому что постоянно сбивался… Ещё же была бомбёжка и не единственная, принимать её как за один раз, или каждый раз отдельно или вообще в расчёт не брать?… фиг поймёшь.
Скорей всего, я везунчик. Уж как-то мне везёт на этой войне. Столько раз смерть проносилась рядом, забирала других, кто оказался поблизости, но не меня. Почему она меня щадила? Или это Бог меня щадит?.. Зачем?.. Зачем ему вдруг помогать заядлому безбожнику?.. Чтобы уверить в своём существовании? Это же глупо. Или статистика такая? Мат. вероятность? Просто случай, везёт мне. Удача?..
Я облегченно выдохнул. Пронесло. Осторожно пошевелился. Посмотрел вокруг. Было тихо. Вот же дурак, заснул, прямо здесь заснул, наплевал на осторожность и внимание. Чего это я так расслабился?..
Вторжение.
Были слышны нарастающие звуки приближающихся вертолётов. Только так, по воздуху, они могли вторгнуться в этот город. Потому что подрываться на минах-ловушках никто не желал. Может быть, пробовали, но поняли, что дело гиблое, бесполезное — так в город не попасть, не вторгнуться. Надо только по воздуху…
Ну, нафига, скажите мне, им этот город понадобился? Вся инфраструктура уничтожена, все коммуникации подорваны, все мосты разрушены, все дома горят, беспрерывно днём и ночью горят, даже по нескольку раз. Многие кварталы лежат в руинах — сравняли с землёй ковровыми бомбёжками. Город лежит в руинах. В нём ни одного камня целого не осталось. Зачем эта груда обломков, бетона? Что они будут с ними делать?.. Стратегический объект? Да к чёрту он им сдался, могут же обойти стороной — здесь всё равно все склады с провизией уничтожены или разворованы, здесь нет никаких ресурсов, все ресурсы давно сгорели. Они ничего не найдут для себя — лишь горстку выживших жителей, отчаянных, вымученных, да патрули AL. Что это им даст?
Не понимаю логики врагов своих. Не понимаю…
Я, нервно оглядываясь по сторонам, вышел из дома. На улице было тихо. Или казалось тихо. Осторожно, стараясь делать меньше шума, я побрёл в свой излюбленный до отвращения подвал, в свою 'берлогу', где я находился в относительной безопасности. Над моей головой с шумом, с треском винтов пронёсся вертолёт — длинный, чёрный, стремительный. Он буквально промелькнул, обдав меня горячим, злым, напористым ветром, и сразу же скрылся за ближайшим зданием с рваным верхом. Я слышал, как где-то стреляют из пулемётов. Но не мог понять: сверху по городу, по живым людям стреляют, или же снизу — по вертолетам? Наверное, и то и другое. Одновременно. Иначе с чего бы это стрелять? Патроны расходовать впустую?
Что-то взорвалось. Или пустили ракету, или вертолёт, быть может, сбили. Было не понято. Это случилось за моей спиной. Но я не хотел оборачиваться. Если бы я повернулся — ничего бы не увидел, дым от кострищ был очень плотным. Ничего не разглядеть.
В центре города свободно разгуливали солдаты AL, предатели. Мельком я их видел — вдали. Чего-то суетились, копошились. Что-то таскали, кричали, матерились. Те, что заходили в дом, где я лежал, уже без сомнения, были именно AL. Какие мародёры в том пекле, ты что? А свои были на окраине города. Свои ещё как-то обивались, из последних сил, последними патронами, снарядами, боеприпасами. Но к ним идти мне было также опасно, как к предателям. Что опасней — было не известно. У меня не было документов, я от них инстинктивно избавился, как только нарвался на первый патруль AL. Иначе бы они меня сразу расстреляли. А так просто бросили на вокзал, где всех собрали, кого можно. И что странно — не обыскали меня…
Без документов — я не человек, я никто. Я — сомнительная личность. Для AL — я мародёр или дезертир. Для своих — я предатель. А значит, нет мне места в этом мире, в мире живых. Да и вообще ни в каком мире нет. Нет у меня такой возможности, уж, извините, нет.
Как я попал обратно центр? Я же бежал по железке на север… Хотя, потом свернул направо… зачем-то. Бежал по узким улицам, по дворам, вдоль зданий, не разбирая дороги, сворачивая из угла в угол. Вот и оказался в центре. Не удивлюсь, если выяснится, что рядом со мной вокзал, из которого я недавно сбежал. Такое бывает, знаете ли, со мной.
— Стоять! — кто-то прокричал повелительно.
Я подумал, что это вдалеке — где-то за углом ближайшего дома. Повернул голову и увидел человека. Дуло его автомата грозно смотрело на меня своей зияющей черной, как смерть, дырой. Был он в 20 метрах или чуть дальше. Я могу успеть выхватить пистолет, упасть на землю, на камни и дать отпор. Но неожиданность этого события меня словно парализовало. Мои мышцы затвердели, застыли, и не слушались меня.
— Не дёргайся, — предостерёг меня этот человек. — Не рыпайся. Я успею всадить в тебя несколько пуль, не переживай… Так и думал, что ты не похож на жмурика…
Я вспомнил его голос, такой молодой, самоуверенный — это тот самый человек, который заходил в дом, где я лежал, претворившись мёртвым обрубком…
— Да, это я! — как бы читая мои мысли, весело ответил он. — Давай, бросай, что у тебя есть. Пушку, ножи… Только без резких движений…
'Где же я ошибся? Где просчитался? В каком месте?!.. — тревожно думал я. — Нет, я не везунчик… Я — неудачник! Самый настоящий неудачник'…
Я отбросил пистолет на побагровевший от ржавой лужи асфальт.
***
Мы вышли в большой двор: я впереди, позади молодой парень с автоматом, стволом которым постоянно, видимо, для значительности, для показа своей властности, тыкал мне в спину. Больно тыкал, урод. Двор был закрытым — только лишь с одной аркой, да с небольшими сквозными чёрными щелями в углах — результат бомбёжек. Двор был люден: несколько, с десяток, с дюжину людей в камуфляже с автоматами и пулемётами. Да несколько десятков людей, может сотня, которые покорно сидели ничком на голых камнях и булыжниках, некогда просторной, отделанной площадки с бордюрами. Это были пленники. Узники. И мне, по всей видимости, предстояло присоединиться к ним.
— Кого привёл? — задорно спросил немолодой человек, с очень знакомым голосом — похоже, тот, кто кричал с улицы.
— Как и говорил. Жмурик-то не жмуриком оказался… Притворялся, безобразник.
— Ну у тебя и чутьё! — воскликнул тот. — Не зря, значит, остался? Подкараулил гада.
Молодой солдат подвёл меня к нему и прикладом ударил с тыльной стороны по ногам, чтобы я упал на колени перед старшим.
— Кто таков? — почти весело, спросил меня вояка, в форме с бляхой 'AL', противно улыбаясь при этом своими неполноценными рядами выщербленных зубов.
'Не вашего ума собачье дело' — хотел ответить я. Но понимал, что одно неверное слово или движение и оно меня погубит.
— Кто? — ещё раз повторил он.
Я краем глаза видел, как в дальнем углу двора лежат небрежной кучкою, навалившись друг на друга всем телом, люди с пустыми глазами на лицах. И другие, живые люди, без видного энтузиазма, стаскивают туда мёртвые тела. Таскают за ноги, так, что раскинутые в стороны руки мертвецов волочатся по брусчатке, по камням, по щебню, местами по траве. В другой стороне двора стояли люди у самой стены, испещренной пулями. Они почему-то стояли, когда все остальные пленные сидели, прикрыв затылки ладонями. Напротив этих людей в почётном удалении стояли солдаты с автоматами на изготовку… И я всё сразу понял… Расстреливают. Расстреливают здесь натовские прислужники, верные псы, наивные шлюшки, нашего брата. Казнят пленников. Даже не понятно, за что их расстреливают… Может за сопротивление, может за дело, а может просто так расстреливают веселья для…
Были и натовцы. Настоящие натовцы. Англичане, французы… Европейцы, в общем. Я видел вблизи одного из них. Действительно худощавые, с впалыми щёками. Даже не верится, что это некогда зажиточные европейцы. Стояли они вальяжно, разухабисто, с неподдельным интересом общались с солдатами и друг с другом. Глазели на пленников. На меня глазели… Пожирали меня взглядом.
— Ты что, язык проглотил?.. — спросил меня вояка, уже не улыбаясь, и достаточно сурово на меня смотрел. — Он что, язык проглотил? — обратился он к молодому солдату. Тот пожал плечами, но зачем-то ляпнул:
— У него вот это было. — Он достал мой пистолет из-за пазухи и показал.
— Оружие?.. — почему-то искренне удивился вояка, будто бы тут все без оружия были, я один такой придурок с оружием хожу.
'Обидно, чёрт подери. И даже не выстрелил, не дал отпора этим тварям. Выкинул пистолет с семью патронами в магазине, как мне и было приказано. И для чего я берёг эти патроны? Чтоб вот так, отдать им, шакалам, чтобы они этими же патронами мне башку продырявили… Идиот!'
— Не хочешь, значит, говорить?
— Мне нечего сказать… — ответил я.
Тот вздохнул как-то наигранно грустно, словно не хотел он этого, но если ты такой упорный, так придётся тебя проучить, уж не обижайся.
Нежданно, камтик, долгое время молчавший, кратко сообщил непонятную фразу: 'Он здесь!'…
— Кто?! — резко спросил вполголоса я.
И в ту же секунду мир очень резко крутанулся по своей оси (даже не догадывался, что у мира есть своя ось), я всем телом прильнул к щебёнке, которая оказалась с левой стороны. Мой правый висок пронзила дикая боль.
— Ты что-то сказал? — спросил меня вояка, убирая приклад автомата.
— Кто здесь? — спросил я очень тихо. — Камень, ответь 'кто здесь'? Что ты имел ввиду?…
Камень молчал. Я видел, как что-то мелкое, белесое выпало у меня из уха и укатилось в расщелины, где скопилась пыль и грязь. Не оставалось сомнения, что это был камтик. Мой славный и верный товарищ. Так неожиданно, не вовремя, ни к месту выпавший и уха. Угодил в какую-то густую грязь и достать его оттуда уже не представляется возможным в текущих условиях…
Странная фраза 'Он здесь'… Можно по-разному трактовать эту фразу. Враг здесь?.. Ну, и так понятно, что он здесь — вторжение идёт во всю силу, вот он передо мной. Друг здесь?… Так какой друг? Саня? Николай? Кто?! И как могли они сюда попасть? Или, быть может, среди пленных Камень кого-то узнал?.. Я вгляделся в унылые лица, пробежался по рядам — никого знакомого… Не понятно. Но он что-то явно хотел мне сказать — но не успел. Что же он хотел сказать?..
— Он тронулся умом? — спросил кто-то надо мной.
Ответа не было. Я догадывался, что молодой солдат, пожал плечами, как обычно.
Послышался хриплый выкрик 'Пли'. Раздался автоматный залп. И четверо пленных, стоявших у кирпичной, горбатой, исполосованной пулевыми отверстиями, багровой от крови стены, подёрнулись на месте и упали, как мёртвые куклы. Впрочем, они были уже мертвыми…