Я стоял на Дворцовой площади и смотрел в странное, казавшееся мне незнакомым небо… По небу метались тяжёлые тучи: коричневые, серо-тёмные, чёрные. В промежутках между ними открывалось голубое небо и прорубали себе путь тусклые лучи солнца.
Передо мной боком лежал ангел с лицом императора Александра. С крыльями за спиной и с поломанным крестом в руке, он укоризненно смотрел мне прямо в глаза и безмолвно общался со мной. О том, что нельзя, нельзя с ним так поступать… Что люди бесчеловечны и потеряли всякую веру. Что мир обезумел, сошёл с ума и бросил его, ангела с крестом, здесь одного умирать…
Колонна, на которой стоял ангел, при падении раскололось на три части, местами рассыпалась, местами покрылась чёрной пылью. Один кусок монолита упал сильно накренившись. Представлял собой большой чёрный ствол невероятных размеров пушки, которая навечно умолкла в своем последнем бое.
За ангелом стоял Зимний Дворец. Краска с фасада вся облупилась, осыпалась, почернела от копоти, сажи и времени. Лепнины расплавились. Фигурки с крыши здания попадали наземь, разбились. Через чёрные проёмы окон насквозь проникал свет с неба. Перекрытия Зимнего полностью выгорели. Левый фасад оказался наполовину разрушен и зиял мрачным остовом. Здание было невозможно узнать. Только судя по расположению, я догадался, что это Зимний Дворец. Кроме него здесь ничто не могло стоять. Удручающая догадка.
Позади меня полукругом стоял штаб. От жёлтого цвета ничего не осталось, только тёмно-коричневые и чёрные цвета с грязными пятнами по всему фасаду. Крыши не было. Колесницы лошадей над триумфальной аркой тоже. По периметру дворцовой площади беспорядочно стояли перевёрнутые машины и каркасы сгоревших автомобилей. Тишина. Город был мёртв. Поэтому его так и назвали 'Мёртвым Городом'. Величественный Санкт-Петербург перестал существовать.
Я сидел на выкорченном то ли людьми, то ли разрывом снаряда большом булыжнике и смотрел под ноги — смотрел как пробивается через щели молодые ростки природы… Безумие людей прошедшего года дала ей возможность это сделать, и она этой возможностью воспользовалась…
Я много думал. Многих проклинал в своих мыслях. Много рассуждал и долго сдёрживал слёзы. Мне хотелось выть — но это мало сказано — мне хотелось выкрикнуть во весь свой рост: 'Да будьте вы прокляты, род человеческий! Паразиты хреновы! Какой город сгубили!.. Создали ещё одну большую Буферную Зону!!' Но меня сдерживало то обстоятельство, что в Мёртвом Городе могут оказаться живые люди. Они могут быть на крыше любого дома, в котором осталась эта крыша, со снайперской винтовкой в руках. Они со зверским удовольствием и хладнокровием меня подстрелят — ради случайной наживы, или просто так, ради интереса, забавы ради… Мне это всё осточертело и я просто сидел не шевелясь. Как будто бы сюда пришёл и нашёл свою смерть.
Ветер мне трепал края рубашки. Пыль забивалась в истоптанные башмаки. А радиация делала своё дело… Мне не советовали долго оставаться в Мёртвом Городе. Сутки — максимум, иначе получу достаточную дозу радиации, чтобы заметно сократить свой строк жизни.
Но никуда идти мне не хотелось. Я уже много прошёл километров, как по городу, так и в своих мыслях, чтобы сильно устать, ослабеть, разочароваться во всём, сдаться и просто остановиться… ждать своего рока.
***
Это случилось на следующий день после объявления войны. Мало кто осознавал, что война будет серьёзной. Что она будет именно такой — ядерной. Все привыкли к мелким конфликтам, к информационным войнам, к несерьёзным провокациям, к гуманной, в каком-то роде, войне, где солдаты воют против солдат, а подчас, где одна технология соперничает с другой — и в такой войне страдает лишь техника, металл. Да, были такие 'технологические войны'. Но это война сразу отличалась от ранее прошедших войн. В самый первый день, всё пошло не так. На деле два больших альянса налетели друг на друга как два разъярённых скакуна. Десятки стран стали в один миг заклятыми врагами другим десяткам стран. И миллиарды против миллиардов — оказались по разные стороны границы, которая превратилась в чёрную, подкопчённую и облитую людской кровью линию фронта. И это уже не был какой-то маленький и не долгий локальный конфликт, как дуэльянские пощёчины друг другу. Это был глобальный конфликт и начало его стало таким же — глобальным, свирепым, разрушительным.
Первая баллистическая ракета была сбита в июле прошлого года. Чётко сработал оборонительный щит. Её сбили над Финским заливом. Все видели яркую вспышку, потом жаркий ветер пронесся на городом и немыслимый грохот. И вот тогда началась паника. Город срочно стали эвакуировать. Упрашивать многих не приходилось. Все взяли пожитки, кто что успел, а кто-то и ничего не брал — просто садился за руль и давил на газ — стараясь быстрее покинуть опасный города. Была грандиозная паника. Машины шли широкими потоками в одну сторону — прочь из города. Но не все успели покинуть город, когда произошёл второй удар. В Кировском районе над портом в ста или двухстах метрах над землёй взорвалась атомная бомба. Взрыв оказался такой мощный, что сорвал крыши со всех домов, даже с Зимнего дворца. И, похоже, именно этот взрыв повалил Александрийскую колонну. Как выяснилось многим позднее — то была четвёртая ракета, две ранее были подорваны ещё на подлёте — над Эстонской территории, а третья над Финским заливом — которую которой видели петербуржцы.
На следующий день последняя — пятая баллистическая ракета упала на почти безжизненный Васильевский остров. За неделю остров фактически полностью ушёл под воду…
Это мне рассказал водитель того грузовика, который меня привёз в Колпино.
Мы приехали в Колпино, не через 4 часа, как я ожидал — а много позже. Дорога оказалась тяжёлой. Мы несколько раз съезжали с трассы и шли в объезд — из-за близкого положения линии фронта. Петляли по разбитым дорогам, делали большие крюки, один за другим. Я видел многочисленные посты. К счастью, они нас пропускали без проволочек. Лишь пару раз заглядывали в кузов и смотрели документы. Много военной техники, танков, БТР, бронемашин ехало нам на встречу и в узких местах мы вынуждены были стоять, пропуская колонну. Много техники, сожжённой, подорванной валялось на обочине — грудой искорёженного металла вперемешку с обгоревшими телами солдат и мирных жителей. Что-то ещё тлело там. Все понимали, что здесь недавно произошёл вражеский налёт, но никто не говорил ни слова. Молчали. Кто-то крестился и благословил выживших, рядками шедших по обочине. Кто-то просто смотрел и на глазах наворачивались слёзы.
Водитель останавливался и брал раненных. Пришлось уступить место и сесть на трясущийся борт кузова. Держался за поручни, поглядывая по сторонам — как бы не свалиться.
Иногда дорогу обстреливали артиллерией, враги просто знали где находится трасса — и обстреливали её надеясь попасть во что-нибудь, не так важно во что. Я видел и слышал взрывы. Конечно, они были в стороне от дороги — тяжело попасть даже прямой наводкой, но они были страшно близко. И мне делалось не по себе. Тошно мне становилось после каждого гулкого удара. Я дрожал как лавровый лист на ветру. В этот тёплый летний день мне становилось жутко холодно. Я видел розовые всполохи за далёкими верхушками деревьев по левую сторону дороги. Хотя я понимал, что там играет смерть — но они были необычайно красивы. Я не мог оторвать от них взгляда… И стоял грохот, то усиливающийся с беспокойным нарастанием, то пропадающий до природной тишины.
В Колпино мы приехали поздно вечером. Я бы сказал ночью. Нас высадили на привокзальной площади. Город часто бомбили — и самое первое — успели разбомбить центр города. Перед нами стоял памятник Ленину, немного повреждённый от ближнего взрыва, без правой руки, накренённый. Напротив него находилась железнодорожная станция, точнее, то, что от неё осталось. Поезда уже давно не ходили — так как дорога была разбита. Раньше я часто был в Колпино проездом и не раз видел центр города. Но сейчас я его просто не узнавал. Это был другой город, мне совершенно не знакомый. И то, что Питер сейчас выглядит не лучше, судя по рассказам — мне верилось с трудом.
Приехав в Колпино, я ощутил жуткий голод, который я не испытывал, пожалуй, никогда. Я не ел почти сутки. Да что там почти — так и есть, я сутки ничего не жрал. Тогда я нашёл ближайшую свободную лавочку, достал из сумки тушёнку, нож и ловко вскрыл банку. Ел я большими кусками прямо с ножа, так как других столовых предметов у меня с собой не было. И эта тушёнка мне показалась такой божественно вкусной, что я несколько раз мысленно поблагодарил Николая за такую заботу. Смяв за пару минут полбанки тушёнки, оставшуюся часть я решил прикончить потом… Подошёл водитель грузовика. Присел. Закурил и решил со мной пообщаться. К моей радости не о дивизии, не о военных, а большей части о своих делах, о себе.
Зовут его, как и меня, Алексей. Это обстоятельство немногим способствовало дальнейшему нашему доверительному разговору. Также выяснилось, что он тоже из Питера, и жил, конечно, не на Петроградке, как можно подумать, а в районе Ленинского проспекта… Сам он успел уехать и увезти родных из города. Но с нескрываемой грустью рассказывал, что некоторые его друзья остались в городе и погибли. Теперь он живёт в Колпино. Благо здесь есть родные, которые смогли приютить. В Мёртвом Городе больше не появляется. Да и мне не советовал — шайки мародёров орудуют в городе и чужих не любят. К тому же военные время от времени устраивают зачистки, так называемую 'травлю тараканов' — без разбора отстреливают всех шатающихся в городе, чтобы усмирить мародёров. Но мародёрство — дело наживное, и под пули некоторые всё же рискуют пойти. От сюда из Колпино, небольшими группами устраивают поездку в город за наживой. Где-то в пятимиллионном городе остались целыми, не тронутые войной квартиры, машины, драгоценности, в конце концов. И если повезёт, наткнешься на такие богатства и прокормишься как-нибудь. Алексей сказал, что сам несколько раз гонял в город за 'товаром'. Но потом нашёл работу водителем на автостанции и перестал заниматься ерундой. Платят не много, но на еду и первые средства для жизни ему хватает. А большего и не надо. С грустью вспоминал прошлые года, когда работал финансистом в банке и зарабатывал приличные деньги. Думал пойти добровольцем в армию — побить империалистов за утерянное навечно, но года уже не те, да и два сына служат армии и дерутся сейчас под Новгородом. Вот поэтому он и ездит постоянно в Новгород, навестить сыновей, единственным рейсом. Этот маршрут считается рискованным и кроме него никто туда не ездит.
Водитель мне помог. Он подсказал, как мне можно будет добраться до Мертвого Города, если я так желаю туда поехать вопреки всему. Он знает людей, которые собираются с утречка сгонять в Город за 'товаром'. Но дальше Дунайского проспекта они не повезут. И порекомендует меня взять с ними, если я никого 'не сдам'. 'Сдавать' я, конечно, никого не собирался и был очень рад, что Алексей мне помогает. Правда ему я соврал об истинной цели поездки в город — сказал, что хочу, навестить свой родной дом и прихватить вещи, какие ещё остались, раз выпала мне такая возможность в увольнении побывать рядом с родным городом. Истинной цели поездки я не знал. И вообще не понимал, зачем я туда прусь? Чтобы убедиться, что город действительно Мёртвый? Или, может, в правду увидеть свою родную квартиру, квартиру родителей, дома друзей — что с ними сталось? Что сталось с Квадрантом и той дверью, через которую я прошёл в мир Битурта? И в который я, в тайной надежде, хочу ещё раз попасть, хотя бы через эту дверь?.. Я понимаю, что такое вряд ли возможно… Но чудеса ведь, чёрт возьми, случаются! Почему бы и нет?.. Я не понимал, как отблагодарить его, Алексея, за помощь, за его доброту и бескорыстность. Он лишь отмахивался, сказал что всех солдат, как своих сыновей любит, и поэтому его помощь не требует никакой награды. Те, кто защищают Родину, говорит он, должны быть сыты, одеты и обуты… Он даже меня приютил на ночь в своей 'берлоге', как он высказался о своём доме.
'Берлога' была гораздо лучше той, в которой жил Николай в Новгороде — как-никак трёхкомнатная квартира. Супруга, такая же добрая и отзывчивая, как её муж, накормила меня вкусными щами. Она встретила своего мужа, Алексея, невероятно ласково и нежно, будто бы счастлива что он жив, что он вернулся целым, невредимым… Ещё в квартире жили их родители и брат с супругой. Но все, кроме супруги Алексея уже мирно спали в это позднее время. Мы же сидели на кухне и пили чай.
Я не хотел много врать таким гостеприимным людям, поэтому я сказал прямо, что из-за сильной контузии — при бомбардировке Новгорода, я потерял память и мало что помню. Помню только своё прошлое, где родился, где жил и в туманных очертаниях кем я являюсь сейчас. Алексей с супругой понимающе на меня смотрели. И тут же на кухне постелили мне на полу постель — матрас с простынёй, подушкой и одеялом, потому что в других комнатах всё было занято. Я поблагодарил их за всё и вскоре лёг спать. Мне предстояло рано вставать и ехать с группой в Мёртвый Город.
Спал я плохо. Ворочался. Глядел на чёрные силуэты табуретов и всё представлял себе поездку в Мёртвый город…
***
Оказалось всё иначе. Город не был похож на то, что грезилось. Реальность оказалось куда страшней. Уже на подъезде к городу — я увидел тёмные безжизненные высотки зданий, и мрачные, непривычно белюдные улицы, заполненные машинами. Начиная с посёлка Шушары Московское шоссе было забито автомобилями. Сотни тысяч автомобилей выстроились в несколько рядов вдоль шоссе, напирая друг на друга. Все они были брошены, оставлены, как бесполезный хлам кривыми рядками стояли по всей ширине улиц. Некоторые сожжены до колёс. Многие разграблены так, что угадывался только каркас и видны рваные кресла в салоне. Один ряд был расчищен для проезда — для этого машины сдвинули вплотную и поскидывали с дороги в кювет. А то и вообще были расплющенными тяжёлыми гусеницами танков в лепёшку.
Чтобы не нарваться на патруль или посты, мы ехали дворами, какими-то заброшенными улочками, тихо и осторожно пробираясь в Мёртвый Город.
Мои попутчики не интересовались мной, моими целями. Они лишь знали, что мне нужно в центр, и что меня нужно только 'подбросить'. Они это сделали. Высадили меня на Дунайском проспекте, который был также тесно забит машинами.
Дальше я шёл по Московскому проспекту в центр, пробираясь через безмолвные толпы машин. Автомобили стояли везде — даже на пешеходных тротуарах. Машины были разные — старые, ржавые, новые и современные. Я практически не увидел иномарок, это мне казалось странным. Были последние, для моих 'воспоминаний', модели Лад и Волг, были, по всей видимости, их новые модели, компактные, эргономичные, футуристические в каком-то роде. Были также чудом сохранившиеся, копейки, старые Жигули. Встречались также автобусы, трамваи, троллейбусы с погнутыми рогами и порванными проводами, фуры с начисто опустошёнными кузовами. Во всех машинах были выбиты окна. Возможно от взрыва. А возможно от мародёров. По сторонам шоссе стояли брошенные дома, унылые, с чёрными синяками-впадинами вместо окон, жуткие, страшные…
Я старался не глядеть на них, не пробовал разглядеть внутренности и спокойно пробирался в центр по безжизненному тихому проспекту. Шёл я очень долго. Возле триумфальных Московских ворот я остановился, поглядел на тёмный памятник. Ворота одиноко стояли на забитом машинами проспекте. Одна колонна была повалена. Рассматривая отпавшие чугунные детали, рядом со станцией метро, я перекусил оставшейся тушёнкой из первой банки.
Намазав последние куски тушёнки на хлеб, который мне дал в дорогу Алексей, я внезапно услышал позади себя странный приглушённый шум, словно что-то упало. Я вздрогнул. Замер. Осторожно отложил получившийся 'бутерброд' в сторонку и, крепко сжав нож, резко развернулся. За мной никого не было. Стояли сожжённые остовы машин, сгруженные вплотную, без зазоров и просветов. Между ними не пройти — только по крышам можно переползать. Кто это был? Человек? Если бы человек — я бы услышал. Может, что-нибудь отвалилось от здания или упало сверху?.. Сдерживая страх и успокаивая взволнованное сердце, я долго вглядывался в тёмные салоны пустых машин, заглядывал в просветы под колёсами — стараясь разглядеть кого-нибудь или что-нибудь. Так ничего не увидел. Показалось… Может, и вправду, что-то отвалилось, осыпалось…
Я выдохнул. И вдруг опять тихий удар совсем рядом. Что-то тёмное прошмыгнуло сбоку от меня — я уловил движение боковым взглядом, но рассмотреть не успел. Тварь быстро нырнула в тень и исчезла. Что это?! — я занервничал. — В таком злачном, мёртвом месте обитать может что угодно. Хоть крысы-мутанты, крысы-переростки, хоть тараканы-людоеды. Проступил холодный пот, душу беспокоила тревога. Надо двигаться. Валить отсюда надо! Не хватало мне нарваться на голодных, одичавших крыс или на радиоактивную тварь-мутанта, которая, понятно что, не будет церемониться со мной.
Я схватил бутерброд и засунул в сумку. Направляя острие ножа в тёмный проём между машинами, куда шмыгнула тварь, я осторожно попятился назад, беспокойно осматривая захламлённый тротуар. Никого не было. Но через секунду я заметил шевеление в тёмноте и вскоре оттуда показалось морда какого-то животного. Мне почудилась морда крысы. Щурившаяся морда большой, жирной крысы. Её глаза недобро смотрели на меня. Я в ужасе отпрянул, чуть не запнулся об вывороченный бордюр. Крыса вылезла полностью и я уже мог её рассмотреть. Она зашипела, оскалив клыки.
Нет же! Это кошка! Чёрная, страшно облезлая кошка с рваным хвостом. Никакая не крыса. Чего это я вдруг, подумал что крыса? Морда ужасно потрёпанная. Глаза страшные, противные. Шерсть слежалась, отсырела и облезла комками. Видны гнойные раны по всему телу. Уши потрёпанные, оборванные. Просто жуткий вид.
— Пошла прочь! — я замахнулся ножом на неё. — Иж, напугала меня.
Она издала 'шш-ш-ш' и отошла в тень под колёса, выставив дикие глаза. На мгновение мне стало её жалко. Она смотрела на банку с тушенкой. Она ужасно голодная. Я схватил банку, чуть подошёл. Кошка остервенело взревела, провалившись в тьму. Я осторожно положил банку на бордюр рядом с колёсами. Выждал. Через минуту кошка высунула морду. Любопытно взглянула на банку. Принюхалась. И в мгновение подпрыгнула к ней, чем меня перепугала снова.
'Дикая кошка, — подумал я. — Может, год назад была домашней, со своим домом, кормильцем. Как ей удаётся жить в радиации целый год? Как ей вообще удаётся жить?.. Видимо, не очень' — я посмотрел на облезлые тело с многочисленными ранами и ссадинами, жадные до ужаса глаза, на то как она вытягивается к банке, слизывает остатки, грызёт её, раздирает когтями.
— Как ты живёшь в этом мёртвом городе? — вслух сказал я. Она услышала. Недоверчиво посмотрела. — Интересно, как тебя зовут? Как тебя звали? Кис-кис…
Она снова зашипела, требуя чтобы я отошёл на безопасное расстояние и не приближался. Я отошёл. Вытащил свой бутерброд, отломил кусок, бросил ломтик в её сторону и начал жевать. Прикончив банку, слизав и растерзав её полностью, она принялась проглатывать брошенный кусок.
Худая, истощавшая до костей, но тем не менее подвижная и злая, она умяла хлеб с тушёнкой раньше меня. Мне пришлой её отломить краюху, чтобы она не смотрела меня такими дикими, до боли жалкими глазами, пока я доедаю свой кусок. Она зверем набросилась на брошенный хлеб. Потом запрыгнула на помятый капот, вытянулась, скобля когтями об металл, и, заметив моё движение, сиганула в тёмный, выжженный салон. Оттуда издалось протяжное грозное шипение.
— Да нужна ты мне больно! — я спрятал нож в сумку, поправил смятые стельки башмаков и двинулся прочь. — Ну, бывай.
Я потопал дальше. Какое-то время кошка увязалось за мной — она крадучись под днищами машин, двигалась вдоль тротуара, держасть на удалении. То шумно вскарабкивалась на каркасы машин, то спрыгивала с них, то отваживалась пробежаться рядом. Я посматривал за ней. Шикал на неё. Но, подогретая халявной пищей, она не торопилась уходить.
Пройдя так со мной с километр, она, видимо, отчаялась ждать и внезапно исчезла. Больше я её не видел и не слышал. Шёл себе дальше.
Прошёл Сенную площадь и не узнал её. Лишь когда прошёл, понял, что это была именно Сенная площадь. Не поверил… Вскоре вышел на Адмиралтейский проспект. Посмотрел на столбы выгоревших деревьев, за ними разрушенное Адмиралтейство без шпиля. И подбрёл к Дворцовой площади.
За всё время движения я так и не встретил людей. Никого. Никаких больше кошек, ни собак, ни крыс. Кое-где слышался шум, но тот был далёкий и непонятный. Кое-где мерещилось движение — но то было тоже непонятно и невозможно рассмотреть… Действительно, Мёртвый Город. И, в общем, хорошо что никого не встретил и никто не попался на пути. Встреча не обещала быть радужной. В лучшем случае — перепугали бы друг друга. А в худшем? В худшем — я бы валялся мёртвым среди сотен тысяч трупов машин и людей… Ещё одна несчастная жертва войны.
***
Дальше мне идти не хотелось. Даже когда я встал с булыжника и прошёлся вдоль фасада Зимнего дворца. Я понимал, что дальше сил мне не хватит. Я уже полдня пробыл в городе и больше оставаться в нём не хотел. Меня тошнило здесь находиться. Мне осточертело здесь находиться! Мне неожиданно стало страшно, что какой-нибудь снайпер, сидящий на верхнем этаже или крыше, сейчас возьмёт и подстрелит меня. Умирать мне не хотелось. Это не входит в мои планы. Хотя планов у меня никаких, собственно, нет. Я просто чётко осознал, что жизнь, чёрт возьми, продолжается! Даже не смотря на весь этот хаос, войну, ядерную бомбардировку, миллионы смертей и вымерший, опустошённый город. Моя жизнь продолжается. И что этот мир — не мой мир вовсе — а чужой. Это чужой мир! Здесь я лишь случайный свидетель. И даже если Я, который жил в этот мире, погиб, то Я, чужой для этого мира, должен жить и не имею права здесь умирать. Каждый должен умирать в своём мире. Это закон вселенной, чёрт возьми!
И я определённо хочу умереть в своём мире, не здесь, не при таких обстоятельствах. Однако, как вернуться в свой мир, я не имею представления… Но складывать лапки и тонуть не хочу. Из засасывающей трясины надо выбираться, во что бы то ни стало.
Я не понимал, как обживусь здесь, в этом жестоком, беспощадном мире. Где мне жить и чем мне питаться? Идти ли мне в 'свою' дивизию, где так или иначе должен быть мой сын — Владислав Алексеевич? Или идти в другие места — подальше от фронта? Вообще, что делать?
Я не знал ничего и просто шёл прочь, из этого Мёртвого Ада, тихого кладбища мёртвых душ и металлических гробов. Шёл прочь.
Мне крупно повезло — в городе в этот день не было зачисток, так называемой 'травли тараканов', да и сами 'тараканы' не появлялись у меня на пути, или просто держались стороной от меня, таская за пазухой свои 'крошки'.
К тёмному вечеру обессиленный я вышел из города. Дошёл до посёлка Шушары. В беспамятстве куда-то забрёл, в какой-то дом. Рухнул на что-то мягкое. Мгновенно уснул, как мне показалось, вечным сном…
***
Очнулся я на кровати с одним матрасом, одетый, в пыльных грязных ботинках, с сумкой крепко сжатой в руке. Я огляделся. Помещение было светлым. Из разбитого окна ярко пробивались лучи света. Слышались чьи-то отдалённые голоса и далёкий лай собак. Что они говорят, я не расслышал. Но понимал, что долго находится здесь опасно. Я так и не понял где я оказался — или квартира, или общежитие, или какой-то санаторий… Уже было поздно и не важно. Я поспешно шёл дворами в неизвестном мне направлении, прочь от голосов, от живых людей. Именно живых, и этим свойством, опасных. Ужасно болели ноги. Суставы ломились от перегрузки. Я не мог долго идти и вскоре остановился. Стал приводить себя в порядок.
Где-то в хламе мусора нашёл зеркало и посмотрел на своё запыленное и грязное лицо. Зашёл в пустой дом с выбитыми проёмами, отыскал раковину — но воды не было. Тогда пошастал по другим помещениям и вскоре обнаружил ванную наполненную мутной жижей. Пахло отвратительно, но с помощью рваной тряпки мне удалось привести себя в порядок.
Посёлок был наполовину жилым — по улицам ходили люди, что-то говорили, общались меж собой, кричали, плакали, смеялись. Слышался шум проезжающих машин. Недалеко дорога.
Я брёл по посёлку. Они смотрели на меня как на незваного чужестранца. Наверное, принимали меня за мародёра, но ничего не говорили, не осуждали, и не подходили ко мне. Чурались. Просто провожали немым взглядом. А то и вовсе прятали свои любопытные взгляды. Сумка у меня была почти пустой — и это позволяло мне в какой-то мере, чувствовать себя спокойно. Не такой уж я мародёр, получался. Или какой-то неправильный мародёр… Вскоре я покинул посёлок и брёл по пустынному шоссе.
В кустах я вскрыл вторую банку тушёнки и с жадным аппетитом её опустошил. Полежал под осиной, пока не стало холодно. Ну, и двинулся дальше — куда глаза глядят.
Дальше мало что помню. Да и рассказывать не интересно…
Как последний бродяга сновался по полуживым-полумёртвым пригородам Питера. Был опустошен внутренне и внешне. Исходил все ботинки до дыр. На ногах вспухли тяжёлые мозоли. Моя светлая рубашка почернела, а штаны разодрались. Щёки и подбородок обросли щетиной… Питался я кое-как: где найду случайно банку, консервы или прочую еду — в пустой квартире, разграбленном магазине, или просто так кто-то зазевался и положил кулёк рядом на скамейку, хватал и бежал без остановки. Кто-то меня кормил, подкармливал, как бездомного щенка. Иногда выручал временный пропуск. Особенно, когда хватал за шкирку патруль. Объясняться было сложно — но как-то выкручивался ведь… Придумывал всякие небылицы, безбожно врал. Рассказывал о вооружённой банде, которая меня ограбила — 'солдата в увольнении, представляете, взяла и ограбила. Вот сволочи же пошли! Всё украли. Шмотьё пришлось по дворам искать, чтобы как-то одеться. Вот пропуск кое-как выписали, смотрите'. Патрульные верили, понимали непростую ситуацию, мне давали немного денег, даже угощали, чем не жалко было. Я их бесконечно благодарил: 'Братцы, выручили. Спасли Душу. Ввек не забуду!' Но потом всё начиналось заново…
Так продолжалось четыре или все пять дней. Ночи постепенно становились холоднее, да и спать на открытом воздухе уже стало опасно — так как мог заснуть и не проснуться, замёрз бы или сгорел бы. И такое бывает…
За эти дни я изучил в ускоренном курсе все виды бомбардировок уничтожающей силы империалистов. Мне в жизнь не доводилось знать, что бомбардировки могут чем-то отличаться. А оказывается, они отличаются. Да ещё как! Вот есть по крайне мере три вида бомбардировок: лёгкие, средние и — самые опасные — тяжёлые. Лёгкие — это когда массивная группа по сто-двести беспилотников (есть такие, которые управляются дистанционно, не пилотируются) налетает на город или посёлок и выпускают ракеты по домам, да ещё самоподрываются как камикадзе. Эти самолёты маленькие и много вреда не наносят. Хотя жертвы от них тоже есть. Они, как правило, выбирают военные цели — танки, бронемашины, группу солдат и, самое важное, стараются найти и уничтожить зенитную установку. Мирных не трогают, если не врежутся случайно в дом или не подорвутся над толпой. И поэтому в какой-то степени казались неопасными. Летят очень низко и очень быстро. Их крайне сложно сбить с зенитных установок. Да и заметить тяжело со спутника. Это так, кто увидел — передал по радиации, мол 'мошкара' летит, готовьтесь… Очень эффектно их сбивать радиопомехами. Специальными установками создаются электромагнитные помехи, в зоне которых беспилотники теряют дистанционный контроль и беспорядочно сыпаться на землю, как вытравленные мухи, взрываясь и поджигая взрывом всё вокруг. Поэтому зоны радиопомех не создают над населёнными пунктами и стараются это делать над полями, чтобы ущерб был минимальным, если над лесом получается — то лес, обычно, выгорает…
Средние бомбардировки — это такие, какие мне доводилось видеть в Новгороде, в свой первый день пребывания в этом чуждом мире. Днём или ночью пролетают чёрные самолёты-треугольники выпускают ракеты по целям и стараются смотаться побыстрей, покуда их не сбили. Это уже пилотируемые самолёты. Не сказать, что они безнаказанно летают над нашими просторами — примерно треть самолётов успешно сбивается зенитными установками. Поэтому пилотируемые бомбардировки происходят реже, чем беспилотные атаки мелкой 'мошкары'…
Наконец, тяжёлые бомбардировки — вот это то, что страшнее двух предыдущих вместе взятых. Мне довилось видеть один раз такую 'тяжелую' бомбардировку в эти прошедшие 4 или 5 дней. По-моему, на второй день после возвращения из Мёртвого Города, когда я был в Павловске и обитал в заброшенных бараках на окраине…
Эти громоздкие, сверхтяжёлые самолёты летают только ночью. Днём — они хорошая мишень для зениток. Поэтому только ночью…
Я проснулся той ночью от воя сирен, которые предупреждали об очередной бомбардировке. Мне это всё осточертело и хотелось спать. Но сирена выла очень протяжно, до костей пробирала тревогой и не собиралась умолкать. Судя по поднятому шуму, эта бомбардировка обещала быть сёрьёзной, основательной. Поэтому я поспешил покинуть заброшенный барак, в котором остановился и побежал в ближайший лес. Притаившись в лесу, я слушал канонаду орудий. А забравшись на сосну — наблюдал за происходящим. В воздухе проносился гул и натужный рёв. В небо пускали лучи прожекторов, стреляли, я видел россыпи трассирующих пуль по всему ночному небу. Доносился свист пуль и бомб. Отчётливы запуски ракет — инверсивные прямые лучи, рассекающие чёрное небо. Это была война. Настоящая война. Не нарисованная. Не как в кино. Страшная, ужасная война. Над городом сверкали вспышки взрывов, метался огонь. Не смолкая, выла сирена… С протяжным свистом упала многотонная бомба. Она была единственной, но самой мощной. Раздался страшный клокочущий взрыв, потрясший землю, лес и сосну, за которую, вцепившись до крови, боясь что снесёт вызывной волной, я держался, как казалось, из последних сил. Целый жилой район вмиг превратился в щепки. В небо взметнулось алое зарево. Стало светло как днём. В осветлённом небе на мгновение я увидел стаи пролетающих самолётов-убийц. По ним ожесточённо стреляли. Стреляли успешно (подбивали, те с рёвом падали, в черту города, за город, взрывались ярко красным заревом) и безуспешно, многие спешно ретировались и мчались назад. В этот момент мне казалось, я попал в ад. И молил только об одном, чтобы происходящее было сном и не более того…
Когда утихло, я трусливо слез с дерева. Пошатываясь, побрёл в город, ярко освещённый огнём и всполохами остаточных взрывов. Я приблизился к тому району, в который угодила многотонная бомба. Жар от горящих домов был нестерпимый. Из окон на улицу выплескивался, как вода, огонь. Десятки пожарных расчётов прибыли на место трагедии и старались затушить пожарище. Кричали женщины, визгливо плакали дети. Пожарные бегали, суетились, матерились, но тушили пожар, а в перерывах спасали людей, кого ещё можно было спасти. Ещё на подходе я видел толпы страшно обожженных людей. Ковыляя, они брели прочь, как можно дальше от пекла. Кто-то стонал, прихрамывал, но шёл сам, кого-то вели за руку, оттаскивали под локти, кого-то везли на носилках. Кто-то обречённо сидел на выжженной земле, весь чёрный, ждал свою смерть. А кого-то уже штабелями складывали у стены. Я тоже ринулся на помощь раненым. Увидел парнишку, лет 15. Он уже не мог идти — он полз. Полз прочь по разкочагаренному асфальту. Я подбежал к нему и, обхватив руками, поднял на ноги. Но парень не мог держаться. Половина лица у него было в грязи… Нет… это не грязь — это такой черный ожёг. Страшный, черный, на пол лица, ожёг. Меня передёрнуло. Ноги и руки его сгорели, а кожа смешалась с одеждой и представляла собой обожжённые светящиеся угли, как от костра. Я оттащил его от пожарища — поближе к целым зданиям. Заметил свободную лужайку, и понёс парня к ней, приговаривая:
— Терпи, парень. Терпи, братец…
Подросток стонал. Хрипел от боли, время от времени тяжело говорил:
— Нет… Нет!… Я не хочу… Не хочу умирать… Как больно! А-а… Как больно!
— Нет, ты не умрёшь, — твердил я. Достал из сумки шмотки и стал разматывать, разрывать на длинные части. Я начал перевязывать ему обожжёные руки, а потом ноги, не понимая особо — а поможет ли это?
Но парень уже не стонал, и шептать 'я хочу жить' перестал. Он обмяк и ничего не говорил. Не дышал. Он был мёртв. И он него пахло жаренным мясом, таким приятным, и от этого до тошноты противным запахом жаренного человеческого мяса.
Я тихо отошёл в сторонку. На глаза наворачивались слёзы. Хотелось плакать, рыдать. В горле ком размером с яблоко. На душе холод и отчаяние…
В этом пожаре погибло более 500 человек. Это не те люди, которые остались в домах во время протяжного воя сирен. Они как раз все до единого спустились в бомбоубежище. Но огонь не разбирает пустые дома или заполненные людьми подвалы, он всё выжигает на своём пути. И практически все до единого погибли, сгорели заживо, в этом страшном пекле.
Вот что значит тяжёлая бомбардировка. Мне и одного раза хватило, чтобы я боялся этого вида бомбардировки как лютого зверя, как страшного монстра-людоеда. Меня до пяток пробирало страхом при упоминании таких бомбардировок. И я с гневом ненавидел своих врагов — империалистов.
Я так и не понял, почему натовцев называют империалистами? С другой стороны подумал, а почему фашистов называли фашистами в своё время? Здесь империалисты — такое же ругательное слово как почти сто лет назад фашисты. Они захватывают наши территории и расширяют свою Империю. Им нужны наши ресурсы. И им плевать на человеческие жизни и чьи-то страдания.
Я понял, что это как раз та самая первая ресурсная война, из двух прошедших в 21 веке, которым я не уделил должное внимание, когда изучал историю. Почему её не назвали третьей мировой войной, когда она по всем своим характеристикам и масштабам на неё тянула? — я не знал. Видимо, так рассудили потомки. Здесь война называется, просто Войной, или войной империалистов, противостояние НАТО и Антиальянса, глобальной войной, да кто как называет… кому как удобней. Война есть война, как её не называй.
Что стало причиной столько кровопролитной войны, мне популярно объяснили мои коллеги по несчастью — бездомные, обездоленные, беженцы, переселенцы, местами повторяя слова Николая.
Так получилось, что Россия на пороге 30 года 21 века оказалась весьма богатой страной, богатой ресурсами. Благодаря своим необъятным территория и неизведанному северу — вдруг выяснилось, что у России очень богатые сбережения в земле скрыты, которые их хозяевам начали приносить неплохие дивиденды. И тут разыгралось: какая жестокая несправедливость по отношению к Америке и Европе, что у каких-то славян, отродясь живших в бедности и нищете, вдруг оказалось такое величайшее наследство, которое не видывали за всю историю: триллиарды кубометров нефти, газа, минералов, водорода и прочих ресурсов. И по прихоти судьбы у Америки и Европы эти ресурсы неожиданно иссякли. Они, конечно, старались выкроить что-нибудь с необжитых районов, с краешку, так сказать, отщипнуть. Стали захватывать территории. Тогда начинались арктические конфликты (в простонародье их называли 'арктические войны') и вроде бы на этом всё и ограничивалось. Но когда дело дошло до голода, до ужасного мора, устроенного природой, тут уж наши уважаемые европейские соседи, подстрекаемые штатами, церемонится не стали и в наглую решили забрать у богатого нищего все его владения, покуда он, нищий, не имеет право на них претендовать… Однако сложилась такая нелепая ситуация, что нищий, мягко говоря, им не являлся по глубокому убеждению других. Он поднялся с колен, поднял сельское хозяйство, развил в себе промышленность, как бицепсы и трицепсы, технику на новый уровень вознёс, себя преодел, преобул, да как вдарил в ответ на такую дерзость, что мало никому не показалось.
Европа в последние два года испытывает страшный голод, который она пожалуй не испытывала с тёмных веков. Впрочем, и тогда, может быть, было куда проще жить. Голод продовольственный, голод промышленный, голод ресурсный, транспортный. Голод во всех своих проявлениях. Дошло вплодь до того, что в малых странах, таких как Хорватия, Португалия, Чехия и Венгрия начались кровопролитные бунты, очень смахивающие на революцию. Эти бунты, конечно, жестоко подавляло гуманное демократичное правительство. Но понимая, что сдерживать недовольство масс становиться сложнее, страны НАТО собирали армию для захвата территорий богатых различными видами ресурсов. Так альянс подмял под себя всю восточную Европу — за прошедший год. Сейчас вполне серьёзно нацелилась захватить всю среднерусскую равнину, с северными и южными территориями, вплоть до самого Урала. С другой стороны, наш заклятый враг США, при поддержке Японии вторгся на Дальний восток и километр за километром пробирается вглубь Сибири, стараясь отхапать себе кусок побольше, посытнее.
России ещё не приходилось так воевать на два фронта. Причём очень протяжённых и тяжёлых фронта — так как силы, определённо, были неравными. Многие именитые аналитики, просиживавшие европейские кресла считали — это дело двух-трёх месяцев и Россия падёт… Но прошло лето, прошла осень, прошла лютая зима, прошла весна, вот идёт второе лето — а успехом НАТО пока не может похвастаться. Да, есть кое-какие подвижки у империалистов, как-никак к Новгороду подобрались, Орёл и Курск смотрят из биноклей. Ну, а дальше?.. Не кажется ли Вам, уважаемые господа демократы, что вы невольно повторяете ошибки неких социал-националистов, которые, дайте посчитать, 93 года назад также себя вели… Да. — ответят они, — мы учли ошибки наших глупых предшественников и начали беседу сразу с топора, да с таким размахом — раз и нет Питера, два — и нет пол Москвы, три, четыре, пять — и Урал погребён под руинами. Да, мы, конечно, знали, что последует ответный удар — и он не заставил себя ждать, но у нас были наготове щит. И вот беда, щит сломался. Раз, два, три и нет полевропы — только грибочки радиоактивные растут на том месте…
Эх, к чему всё это?! Когда Ваши же солдаты впроголодь воюют и готовы, порой, сдаться в плен, жить здесь на горячих харчах, пусть и в неволе… Когда наши, попав в плен не унывают, знают, что их рано ли поздно обменяют на ящики тушёнки и консервов, выменяют обратно. К чему это всё? Ради чего это всё задумывалось? Скажите мне?..
Я знал, я чувствовал, я верил, что это война затеянная Европой и Америкой — ими уже проиграна… Странно, что мою позицию мало кто разделял. Очень странно. Такое чувство, что здесь зарубежная пропаганда куда эффективней работает, чем родная. Да, я постоянно слышу голоса, что устали от войны, от крови, от бомбёжек, от каждодневных запугиваний, от артобстрела, от всего. Хочется мира и покоя. И лучше пойти на уступки — отдать часть богатства, чем изматывать себя.
Постоянные беспрерывные бомбежки — это программа империалистов по запугиванию, затравливанию, по ударам в тыл, чтобы дрогнули ряды, испугались, струсили, сбежали. Они не жалели ни техники, ни людей — это всё можно восстановить, а войну надо им любой ценой выиграть. И только так, когда подсекаешь подножкой, можно повалить соперника. Это нечестно, но эффективно. Да, это же чистой воды провокация!
Я ходил из города в город. Изматывал ноги. Общался с камтиком, чтобы не сойти с ума. Но в силу его ограниченного интеллекта, не вёл жаркие дискуссии. Камень быстро соглашался с моим решением и мне становился сразу не интересным, простой подлизой. Тогда я предпочитал общаться с некоторыми попутчиками, которые мне рассказывали о своей жизни, о своих мыслях на этот счёт, бредя со мною по пути, по дороге и по бездорожью. Каждый имел разное мнение, кто-то был патриотом и собирался драться до последних сил, кто-то категорически не приемлил войну и считал это всё одной большой роковой ошибкой, фарсом, бессмысленными играми политиканов, кто-то срать и плевать на это хотел, отворачивался и шёл другой дорогой.
Как раз на четвёртый или пятый день моих путешествий, устав от постоянных поносов, болей в животе, дисбактериоза из-за некачественной пищи, нарушения питания и грязного немытого тела, которое чесалось во всех местах, я понял, что пора прекращать эту бомжовско-бродяжнеческую жизнь и что-то предпринять для спасения своей Души и маломальского обустройства в этом моём новом обществе со всеми из него вытекающими проблемами.
Я узнал, где можно найти людей, которые скупают 'товар' добытый из Мёртвого Города. Покупали далеко не по высокой цене, но приемлемой за риск. Каким-то образом купленный товар они очищали от радиации, приводили в порядок и перепродали уже гораздо дороже.
В посёлке Тосно я встретился с такими людьми. Показал им один из своих сувениров. Не тот, что мне подарила Сифиль, этот подарок я готов был продать только в крайнем случае, или предпочитал не думать о том, что когда-нибудь это надо будет сделать. А второй. Суть его была проста — показывать пространственную голограмму с разнообразными трёхмерными картинками. Безделушка для мира будущего — но очень необычный артефакт для этого мира.
Способности безделушки 31 века я продемонстрировал покупателям. Один из них, главный и мажорный, был заметно удивлён товаром, но старался не показывать виду:
— И что ты хочешь за эту хрень?
— Пять тысяч, — сказал я.
— Иди ты! И тысячи я не дам за такое. Где-то на помойке раскопал — и стараешься сбыть подороже?..
Я вздохнул — продажа обещала быть долгой и утомительной. Мне пришлось нагло врать и удивительно детально рассказывать историю обнаружения такой вещи под тяжёлыми бомбежками, с невероятным риском для жизни и здоровья. Наконец, я намекнул, что этот предмет может быть в равной степени новым технологическим прорывом империалистов, так и инопланетной неизведанной штучкой, невесть оказавшейся в горячей зоне. В итоге мы сошлись на полторах тысячах рублей. Я понимал, что этот 'сувенир' они легко продадут за десять тысяч, но торговаться я мне надоело, да и предложенная сумма меня устраивала.
После продажи, я смог приобрести сколько-нибудь нормальной одежды, обуви, наконец, покушать хорошо, сходить в баню, где я целый час отмывался, купить кое-каких лекарств от поноса и дисбактериоза. Всё это мне обошлось примерно в 400 рублей.
Все беженцы, кто потерял кров, не имел родных и не любил бомжевать, спать на вокзалах, в заброшенных домах и на скамейках, отправлялись в центральную Россию, подальше от фронта, в надежде, что там что-то перепадёт, найдётся место, работа, а там уж и выкрутиться можно будет. Рабочая сила была нужна везде, тем более, в тылу — на заводах, на различных предприятиях. Конечно, с меня спросят, почему не в армии, почему не на фронте, и это создавало кое-какие неудобства. Объяснять что моё место, так или иначе, занято, причём собственным сыном, выглядело далеко не просто; что мне на самом деле 55 лет… не смотрите, что так молодо выгляжу — внешность, знаете, обманчива… Такое объяснение казалось нелепым. Говорить правду, о злом роке, который меня сначала отправил в одно примечательное место, но потом выкинул в это, проклятое Богом, было наивно-бессмысленно. Поэтому на сортировочном узле я просто сел в пустой товарняк, который катил порожняком на юго-восток и думал о своём относительно недалёком будущем…
А поезд тихонько катил по железной дороге, монотонно постукивая по рельсам.