Я ещё был жив.
Заложив руки за спину и покорно опустив голову, я стоял на коленях как все, перед строем натовцев и эйэловцев, которые усмешливо и безучастно поглядывали на нас. Колени мои промокли. На сырой земле смешанной с обрывками асфальта и тщательно перемещенной с кирпичной крошкой, щебёнкой, какой-то гнилью и грязью, стоять было жутко холодно. У меня отобрали куртку и содрали даже рубаху. Забрали мои ботинки с налипшей грязью. Причём, эту грязь заставили очистить, соскоблить пальцами. Подавай-ка им чистенькое всё после себя. Я оставался только в одной майке и дырявых штанах. А что ещё нужно смертнику?
В смертники меня определили сразу. Раз я такой не сговорчивый, не цепляюсь, так сказать, за жизнь языком, и представляю теоретическую угрозу для продвижения миротворческих (как они себя называют) войск. И кроме того оказывал какое-то сопротивление, о котором я даже не подозревал. Не смотря на то, что у меня перевязанная и обильно кровоточащая рука, меня каким-то мимолётным проведением старшего эйэловца, чью фамилию я принципиально не стал запоминать, разом определили в многочисленную группу пленных, чья судьба была изначально предрешена.
Была другая группа пленных. Насколько я мог догадываться, этих пленных ждала участь менее суровая и вполне возможно их ожидает два варианта исхода событий: либо их обменяют на консервы и хлеб, в общем, на еду, либо их отошлют работать на военную машину НАТО в рабских условиях. В обоих случаях у них есть большие шансы на выживание. Участь нашей группы пленников, куда угодил я, была предельно проста — смерть в ближайшие минуты. От нас спешили избавиться… Нет. 'Спешили' это излишне сказано. Спешить натовцам пока было некуда. Подлетали новые вертолёты. На пустынные улицы высаживались враги, новые группы 'миротворцев'. Заходили в нашу арку. Здоровались с командованием. Кто-то оставался, а кто-то уходил. Натовцев во дворе скопилось уже с десяток. Эйэловцев было примерно столько же. Они то выстраивались в шеренгу, то расходились. Время от времени отбирали пятерых добровольцев для экзекуции над пленными. По четвёрке выводили пленных к стенке. У меня даже глупый, задушевный вопрос возник: почему пленных четыре, а палачей пятеро?.. Скидывали на плечо автоматы. Старший натовец чего-то мямлил не по-русски (могли бы и перевод устроить раз такое дело) и после этого отдавал приказ 'Fire' или 'Пли' (это у них как-то чередовалось наравне с эйэловцами), звучали автоматные очереди. Люди падали. Их оттаскивали пленные, которые были определены в группу живых — раз уж дали вам шанс, то и поработать не грех — в угол, где скопилось ужа гора мёртвых тел. За несколько таких итераций уже отчётливо появился на сырой каменистой почве тёмно-кровавый шлейф от мира живых — к миру мёртвых, вдоль стены двора.
Расстреливали в строгой очередности. А так как я оказался практически в конце списка, то и моя очередь подходила, как на кассе в магазине, безумно долго. Ожидание казни, ожидание своей заслуженной смерти было ужасным, томительным, нервным и невыносимым. Мне было любезно предоставлено полчаса времени для размышлений, для того чтобы вспомнить все последние события, чтобы кратко вспомнить свою жизнь, и сделать какие-то выводы. А выводы были утешительными — я прожил хорошую, добрую жизнь: не курил, не употреблял наркотики, не злоупотреблял алкоголем, уважал и чтил своих родителей, а также дедушку с бабушкой (царство им небесное!), обрёл отличных друзей, почти нашёл свою любовь, обзавелся своей собственно квартирой, и даже какое-то время в ней жил. Встретил своего сына в мужественном возрасте. Встретил храброго, боевого, любящего отчизну и отца сына! И отлично пропутешествовал по трём мирам — с кучей весёлых и не очень впечатлений. Особенно за последний месяц…
И теперь пришло моё время умирать…
'А прямо так взять и умереть? Ничего не предпринять? — подумал я. — Какие у меня есть варианты?.. Простой вариант — дождаться своей очереди, подойти к стене, выпучить грудь и гордо умереть, при этом чего-нибудь выкрикнуть в глаза убийцам, типа 'Смерть фашистам!', или 'Смерть натовцам!', или 'Вы подохните, ещё хуже нас!' И умереть достойно, храбро и смело в рамках текущего двора. Однако я не актёр и выступать не люблю, особенно на сцене или где-либо на подобных площадках. К тому же услышат меня, разве что, мои товарищи-смертники. Натовцы не поймут. А эйэловцы даже не вслушаются… Есть такой вариант — встать и побежать. Прямо сейчас встать и побежать. И умереть сразу… Чем не вариант? Однако, глупо… Такой ещё вариант — встать и побежать на натовца, и умереть не добежав до него… Почему же не добежав? Если резко и в три прыжка, то успею, может быть, даже успею выбить у него автомат, прицелится на кого-нибудь, на него же! Он ближе всего, в него точно не промахнусь. И умереть… Храбрый, смелый поступок. Но очень рискованный: шансы, что всё это я успею сделать, не от отбросив копыта раньше времени, крайне малы. Больше риска — что я умру глупой бессмысленной смертью даже при попытке резко встать… К тому же, мне хочется жить. Какое-то время хочется пожить, хоть немного подышать в этом мире воздухом. Почувствовать, хотя бы это щемящий голод, беспощадный холод, сырость и дикую боль в челюсти — и то хорошо… Хотя перед смертью не надышишься, как говорят… Все варианты одинаковы — во всех вариантах я буду мёртв, буду лежать лицом в сырой грязной земле. Так не дождаться ли мне своей очереди на небеса? Мне же ничего делать не придётся — всё сделают за меня. Пух — и нет меня. Два — и меня волокут за ноги к во-он той большой груде тел. И мне уже не холодно, не страшно, не боязно, и ничто меня не тревожит. Все отстали от меня. Отвязались… А так придётся суетится, куда-то бежать, у кого-то выдёргивать автомат из рук… Проблемы себе и другим создавать… А с чего это я взял, что от меня отстанут после смерти?! Влад же говорил, что натовцы в голодном позыве иногда едят человеческое мясо — не брезгую трупьём. Вот возьмут вечером или ночью, чтобы меньше народу знало, с ножами начнут кромсать и потрошить тела убитых в углу. Будут вырезать куски мяса и готовит супчики для своих воинов и для пленных… И говорить при этом, типа радуйтесь: свининкой обзавелись!.. А им-то что? С голоду и человек — мясо!.. Так что покой мне только снился… Или это всё нервы? Всё это суровость мира? Боль, отчаяние, война?.. Что ждёт меня в том мире, куда тянется кровавая тропинка? Что будет после команды 'Пли' или 'Fire'?.. Быть может, я проснусь в своёй кровати на Петроградке и сочту это всё за кошмар, за разгулявшуюся фантазию разума? И даже не попробую запомнить этот сон, сохранить в своей памяти? И через пару часов напрочь забуду обо всём этом?.. Или я очнусь в какой-нибудь психушке, может в своём мире, а может на Битурте? А может весь Битурт был выдуман мною сегодня?.. Что? Камтик? А где он? Помню, что-то выпало из уха. Это может быть как соринка, так и что угодно. А с камтиком я не общался — я разговаривал сам с собой!.. Может я всю жизнь прожил в этом мире и от отчаяния выдумал прошлый мир, или так начитался историей, что его воссоздал за раз?.. Что меня ждёт? Что там за дверью под названием Смерть? Может быть, как раз та самая чёрная пустота? Мир чёрной бесконечной пустоты? Бездонная, без верха и низа, без прошлого и будущего, даже без настоящего — просто пустота. Я войду в эту дверь. Дверь за мной захлопнется. Улетит она в бездну, или я провалюсь в бездну — что будет одно и тоже. И буду существовать в тёмном мире бесконечное время. Если это можно назвать таким словом: 'существовать'…'
Выяснить это я уже мог через пару минут. Моя очередь подходила. Натовцы вытащили следующих четверых жертв. Они, дрожа толи от страха, толи просто замёрзли и озябли, уже стояли вдоль изрешечённой кирпичной стены. За ними в четвёрку совершенно очевидно попадал я. Наконец-то. Дождался. Ура.
Старший натовец опять чего-то там промямлил. В обще-то от мямлил по-английски и не смотря на тихий голос и его безразличие к слушающим, за постоянно повторяющимися раз за разом фразами я уловил некий смысл: 'Вы обвиняетесь в сопротивлении натовским войскам, причинению ущербу и порчи военного имущества, здоровью миротворцев, а также за подрывную деятельность, пропаганду сопротивления и тыры-пыры… Высший суд мирового общества, в чём лице мы выступаем, вас приговаривает к смертной казни — через расстрел. Приговор исполняется немедленно'. После этого солдаты вскидывают автоматы, прицеливаются. Отдаётся последняя команда. И всё. Казнь свершилась.
Четвёрка разом упала. Безмолвно и устало. Словно мгновенно заснули. К нам подошли натовцы, резко схватили за руки и повели к стене. Ох, как я остолбенел от холода! А ноги-то как затекли. Я упал от бессилия и меня какой-то участок пути бесцеремонно протащили по грязи. Затем я последним усилием встал на ноги и дошёл до стены практически самостоятельно. Встал последним, если считать слева. Чёрт! А хотел бы быть посередине, вторым или третьим. 'Может, предложить поменяться?' — какая-то до безобразия дикая мысль пронеслась. А ладно! И так сойдёт.
'Ну, так что, выкрикнуть, быть может, напоследок чего-нибудь? — подумал я. — Последняя минута моей жизни исходит как-никак. И ведь сердце так бешено колотится в груди — последний шанс дан ему так разволноваться. Глупое сердце, не бейся!.. Вот только что выкрикнуть?.. Да крикну просто: 'Смерть фашистам!', потому что они фашисты или даже хуже их… А что может быть хуже фашистов? Не знаю… Ладно, пускай буду 'фашисты'… Натовец начал мямлить нам приговор… Едрить твою мать, у меня же челюсть еле шевелится?! Чего я скажу с такой челюстью, а тем более выкрикну?.. Даже мыши не услышат? Вот уроды, ведь знали, куда прикладом бить надо!.. Вот чёрт! Не исполниться моё последнее желание… Ну и ладно! Всё одно — умру. А как умирать: гордо или понуро — мне какое дело? Особенно после смерти?.. На ногах еле как стою, дрожу весь, как осиновый лист и от страха и от холода дрожу… Страшно это… умирать… А ведь все умрём рано или поздно. Вот я рано умираю… В смысле биологического возраста. А Димон вот умрёт позже… Хотя может быть он уже и не живой сейчас — 27 лет прошло всё же. И Мария умрёт, если ещё жива… И Сифиль ещё поживёт в своё время в своём тысячелетии и тоже умрёт… У всех одна дорога… Вот эта самая кровавая тропа от мира живых к миру мёртвых… Чёрт, время заканчивается! Последние секунды истекают… Он уже нас приговаривает к смерти… Всё, он уже ничего не мямлит. Старший офицер уже отдаёт приказы… Ах… Это смерть! Я чую запах её: запах едкого дыма, который сюда пригнал ветер с далёкого пожарища перемешанного с запахом человеческого мяса (ну, пожалуйста, ни слова о еде!), запах пороха, и запах гари, запах грязи, запах сырых луж, запах ещё живых людей стоящих поодаль и рядом со мной, запах этой кровавой стены, повидавшей мнОго смерти… — Я переглянулся с соседом. От также боязливо как и я, озирался вокруг, стараясь УВИДЕТЬ ЭТОТ МИР, ПОЧУВТСВОВАТЬ ЕГО. Его руки подёргивались мелкой дрожью. Он мне кивнул и я ему кивнул в ответ. — Мы вместе, брат, сейчас и до конца… Нас смертью не сломить. И не запугать вовсе! За нас придут и отомстят — сурово, жестоко. А всех предателей повесят на столбах. Лишь бы столбов хватило на всех… Последние секунды. Какие же они быстрые, суетливые… Эх, время, ты неумолимо! Оказывается, тебя можно обогнать, можно тебя перегнать… Но замедлить твой шаг невозможно… А меня ждёт последний приказ 'Fire', а не русское 'Пли', это всё же какое-то утешение перед неминуемой смертью…'
Нестерпимо дрожа, я стоял из последних сил. Те, кто не мог стоять, и падал раньше времени, их не поднимали — их расстреливали в упор, прямо в лицо. Я не хотел, чтобы мне стреляли в лицо. Пусть лучше в грудь… Из последних сил — но я стоял. Как же хочется уже упасть… Возведены автоматы. Стрелки нацелились на меня, на нас четверых. Приготовились. Старший офицер словно специально задерживает последнюю команду. Поиздеваться решил, скотина… Наконец он взмахнул рукой и выкрикнул: Fire!
Я закрыл глаза…
C неба падал снег крупными хлопьями — таким белыми пушинками, словно в небесном царстве без конца и без разбора потрошили пуховые подушки. Он падал везде, кругом, устилал белым одеялом землю, падал на крыши зданий, на газоны, на проходивших людей, на улицы — на машины, под машины, под колёса проезжающих автомобилей и грузовиков. Он падал на меня — на мою шапку, на мои плечи, на мои руки. Падал мне в ладонь. И тут же растворялся, превращался в каплю.
Я шёл и думал, до чего же непредсказуема погода — вчера шёл дождь. А вот сегодня идёт снег, плотной пеленой устилая всё вокруг, пушистый и необычайно красивый снег. Сегодня был приятный день во всём своём проявлении — и люди казались от чего-то добрыми, приветливыми, жизнерадостными. И мир казался светлее и добрее, чем обычно. И водители уступали прохожим, даже если они переходят дорогу в неположенном месте. Всё вокруг было в белых, приятных для глаз, тонах — может из-за этого у меня такое настроение? — Может из-за этого. А может из-за того что шёл я на встречу с Марией. Пятую или шестую встречу с Марией. С девушкой, которая меня понимает, с которой необычайно приятно общаться. Которая рассказывает странные истории, казалось бы о невероятных вещах, но при этом рассказывает с таким воодушевлением, с таким порывом, с такой широкой фантазией, с таким трепетом и вниманием к деталям, что в какой-то момент я начинал думать, что она сама была участницей всех этих событий.
Она была умна и знала практически всё. Она не увлекалась косметикой, не любила яркие наряды, не хотела и не собиралась идти в модельное агентство, хотя была высокой, стройной, необычайно красивой. Я всегда думал, что девушки могут быть только двух типов: либо они умные, либо они красивые. Так вот, Мария не относилась к этим двум типам, а представляла третий тип, о существовании котором я не подозревал всё это время — она была умной, она была красивой, она была талантливой. И это всё в одной девушке, представляете? Она была идеалом для человечества и для меня в частности. И я был в неё влюблён уже после проведённого первого часа знакомства. Я был бесконечно в неё влюблён, как никогда. Я не думал, что когда-нибудь смогу так влюбится…
День начинался прекрасно. Одним словом — красиво. Последние дни у меня начинались каждый раз всё лучше и лучше… От чего светлеет мир, и всё вокруг становится таким нежным, приятным, неожиданно милым? И это всё заслуга — именно Марии…
Я шёл к ней на встречу. Я был счастлив.
Боже, как же хорошо быть счастливым…
В ушах ещё звучало эхо автоматных очередей. Я приготовился к разительному удару в грудь. К самому болезненному и последнему акту своей жизни. Нестерпимо тяжело было переживать этот конечный момент жизни… Отчего-то мне вспомнилась Мария. Возможно в последний раз в жизни. Как славно, что она мне вспомнилась именно в этот момент… В последний момент…
Автоматная очередь была. Где же смертельные удары в грудь? Ну почему так долго летят пули?!
Я открыл глаза и не поверил увиденному. Пули остановили своё движение. Россыпи пуль словно замерли, так и не пролетев полпути от ствола до цели. Что это?! Мне удалось остановить время? Притормозить его безумный ход?.. Да?! Или это так всегда происходит перед смертью — словно всё замирает… Или это рука Бога, который с чего-то вдруг забеспокоившись в последний миг, решил принять не последнее участие для спасения моей Души… С чего бы, спрашивается?.. Что же это?!
Солдаты изумлённо и ошарашено переглядывались. Я посмотрел на соседа — он был испуган и тоже не понимал, что происходит. Натовцы, стоявшие поодаль, негодующе на нас посматривали — чего это мы тут стоим и не падаем, вроде как в нас уже выстрелили. Перепуганы были мои товарищи-смертники, которые покорно стояли на коленях и ждали своей очереди. Более всего был удивлён главный офицер, который отдал последний приказ. Разинув рот, он смотрел прямо на застывшие в воздухе пули и тянул руку к ним, пытаясь понять, в чём же дело?
Я задавался вопросом: может ли быть, чтобы пули застыли в воздухе. Насколько я знаю физику — нет. Они могли застрять в металле, в кирпиче, что за мной, в конце концов в толстом бронестекле… Но никак не в воздухе!
Не прошло и двух секунд после выстрела, после того как пули застыли на пол пути к нам, как во дворе начали происходить очень странные вещи. Друг за другом начали ни с того ни с сего падать на землю и гулко ударяться натовцы. Почему-то у них вдруг подкашивались ноги и они беспомощно валились на асфальт и щебень, словно их в один момент передозировали снотворным или вырубили ударом в затылок. Автоматы у них разом выпадали из беспомощных рук. Но кто-то успевал выстрелить в землю, в воздух, в своих же. Раненные визжали и тоже падали. Кто-то успевал выкрикнуть. А кто-то падал тихо, звучно брякаясь каской об камни. Эйэловцы уже лежали ничком и выглядели мёртвыми. Солдаты, которые в нас только что стреляли, не успевали повернуться, чтобы посмотреть, что, собственно, происходит и тоже падали запрокидывая голову. Последним упал офицер, странно так на меня взглянул — словно это я всё сделал, потянулся к кобуре и тут же подломив ноги беспомощно упал… А пули всё ещё висели в воздухе.
Но весели они недолго и через ещё пару секунд осторожно упали на землю, так и не долетев до моей груди.
Я был потрясён! Я был потрясен не тому, что я каким-то чудом остался жив в данную секунду, а тому что все мои сиюминутные враги беспричинно пали, будто бы это невероятный розыгрыш! Вся эта война — это просто дикий розыгрыш!
Ещё через секунду во дворе начали происходить другие странности — что-то начало мельтешить вдоль лежачих врагов, какие-то движения чудились глазам, словно приведения ходили или души поверженных врагов начали бродить по двору. А потом я услышал чей-то голос, очень рядом, впереди себя, такой жутко знакомый, только я не смог сразу вспомнить, где я его слышал:
— Алекс! Алекс, очнись, это я!
— Кто? — задал я вопрос в пустоту, потому что я никого перед собой не видел.
На голос камтика это не было похоже. На голос Влада тоже не было похоже… И спустя немного я понял, я догадался — меня спросили по-альверски! Я вспомнил этот голос.
— Это я. Паут Воэ, — подтвердил мою догадку голос из пустоты.
— Где ты? Я тебя не вижу…
— Я здесь…
Из пустоты начало слабо формироваться чьё-то тело. Мои соседи испуганно глядели на метаморфозы происходящие в пустоте. Из ничего начал проявляться силуэт человека — очертания какого-то прозрачного, стеклянного, я бы сказал, человека, потом прозрачность его начала растворятся, и наконец, он стал полностью серым. Он снял шлем и я узнал лицо генерала западного сектора Паута Воэ.
— Как ты? — спросил он взволновано.
— Меня расстреляли… — сказал я неуверенно.
— Пока ещё нет. Мы им не позволили… Ещё б чуть-чуть, и было бы поздно… Кое-как успели, — он осмотрел двор, небрежно покосился на груду мёртвых тел, выговорил. — Вот же средневековье!
За его спиной во дворе начали из пустоты появляться силуэты людей. Их было десяток или вся дюжина. Они были вооружены странными предметами. Они ходили и осматривали поверженных врагов. Пленные тревожно шахарались от них. Но люди в сером их жестом успокаивали… Мол, не бойтесь нас, мы не причиним вреда.
Мы говорили по-альверски. Нас никто не понимал. И это ещё больше всех напрягало. Пленные (а оставались только пленные) боязливо озирались на меня и на 'приведений', как им, наверное, казалось. Так как возникли они из пустоты, из воздуха… А скорей всего это обычная технология 31 века. Чего тут удивляться? Особенно мне…
Я обнаружил себя в сырой, вонючей футболке, в перепачканных грязью и кровью штанах и жутко грязных и влажных носках. Я стоял на холодном камне. Руки были расцарапаны. А повязка на левой руке вся смокла от почерневшей крови.
— Я хреново себя чувствую, — признался я.
Ко мне подошли двое в серых костюмах и взяли за плечи.
— Ты ранен. И ты сильно ослаб, — констатировал Паут. — Замёрз до костей ведь… Где твоя одежда?
Я пробежался глазами по эйэловцам. Увидел знакомого молодого солдата. Направился к нему. Двое в сером направились за мной. Заметил возле лежащего солдата свою куртку и пистолет. Накинул куртку и положил пистолет с семью патронами во внутренний карман. Покосился на солдата. Он казался безжизненным, мёртвым:
— Что с ним? Что с ними? — поинтересовался я.
Ко мне подошёл Воэ:
— Он в отключке. Они все в отключке. Это специальные снаряды — моментально отключают сознание померян. Это часа на два, не меньше… Тебе ни к чему одевать куртку… У нас есть костюм для тебя. В нём ты согреешься…
— То есть, он жив? И через два часа очнётся?
Генерал кивнул. Мне дали серый костюм, помогли надеть его. Пока надевал костюм, я спросил у Паута:
— Как Вы меня нашли?
— Твой камтик дал пеленг. Мы засекли его и по пеленгу вышли на это место… — пояснил генерал.
— А как ты вышли в этот мир? Была же одна дверь? И теперь её нет!
— По началу это оказалось не просто. Когда ты ушёл с Эвианом надолго и не вернулся, и когда послышались выстрелы, мы всерьёз забеспокоились. Начали собирать команду на помощь. Потом раздался взрыв и дверь отключила соединение — так как форма двери этого мира была нарушена… Но мы не могли Вас оставить в опасности. И начали искать способ, как попасть в этот мир, где Вы остались. Потребовалось два месяца, чтобы Эринс и Сифиль нашли новое решение. В технические особенности как им это удалось я не вникал. Но им это удалось! Соединение произошло в этом же городе, в его северной части. Мы не понимали, в то же время попали или нет? Но когда мы сориентировались на местности и нашли то здание, куда вы попали, то обнаружили…
— Эвиана, да?
— Да. Нашли труп Эвиана. И ещё какой-то женщины… Тебя там не было. Мы подумали, что тебя засыпало и ты оказался под развалинами здания. За сутки собрали кое-какую технику — что можно было протиснуть через дверь и расчистили завалы. Под завалами нашли чей-то труп. Поначалу думали — твой, но потом выяснили что это чужой…
'Наверное, тот лейтенант, который гнался за мной… Ах вот почему завал был расчищен! А я-то думал…' — вспомнил я.
— Нашли дверь, — продолжил Паут, помогая мне застегнуть костюм. — Точнее то, что от неё осталось. Искали тебя по близости. Но так и не нашли. Ты мог уже уйти очень далеко. Потому что прошло более суток с того момента, когда мы обнаружили труп Эвиана…
— То есть, — спросил я, — если бы я вернулся на следующий день — я бы застал Вас?
— Да, мы бы сразу тебя заметили — по пеленгу камтика. Мы маскировались, чтобы не вызывать подозрений у местных жителей… Но радиус распространения сигнала у камтика небольшой — не более 500 метров. Поэтому запеленговать тебя было крайне сложно, так как ты, по всей видимости, ушёл очень далеко…
— Я вообще уехал из города, — сообщил я. — Чёрт. Если б я знал, что вы вернётесь… А ведь я ни на что не надеялся. Я думал, что застрял здесь навечно…
Паут Воэ тревожно посмотрел в сторону арки двора.
— Здесь оставаться опасно. К нам приближаются люди. Поторопимся.
— Уходим? — спросил я.
— Нет. Улетаем.
— Как это?
— Сейчас всё увидишь, — сказал генерал и потянул меня за рукав.
Я обратился к пленным товарищам, а теперь уже свободным гражданам, и поспешно сообщил, указывая на лежачих солдат:
— Они ещё живы, эти твари. Но вы свободны!.. Не дайте врагу занять город… Вершите свой суд!
Паут Воэ и ещё один воин подхватили меня за плечи и я взмыл в воздух. Вначале я подумал, что меня просто приподняли, но, посмотрев вниз, я увидел стремительно уменьшающую землю под ногами. И понял, что взлетел вместе со всеми воинами в серых костюмах. При этом не генерал с помощником меня подняли в воздух, а костюм меня поднимал, нарушая физический закон гравитации. А генерал с помощником меня лишь направляли — так как летать я, управлять этим костюмом, не умел. Необычно так осознавать, что я лечу, словно во сне. Под до мной уменьшался двор с пленными, которые, после того как остались наедине со своими врагами, стремительно подбежали к лежачим, выхватили из их беспомощных рук оружие и приставили автоматы к каскам… Я отвернулся. Послышались автоматные очереди.
Генерал сообщил:
— Маскируемся!
Я заметил как мои руки и всё тело стало растворяться в воздухе, постепенно становилось прозрачным. Я поднёс руку к лицу — и не увидел её. Она была настолько прозрачна — что я её не видел. Паут Воэ надвинул на меня шлем. Теперь я был, полностью не видим. Но мне в это трудно было поверить. Шлем был военный со встроенным обзорным монитором — я видел других воинов, я видел генерала, а точнее я видел силуэты. Наверное, чтобы ненароком не столкнуться друг с другом… А то, представляете, две невидимки столкнулись в воздухе и кубарем упали вниз!
Мы уже поднялись на высоту птичьего полёта. Я видел как подо мной пролетают натовские вертолёты шелестя винтами, как на площади идёт ожесточённое сражение — перестрелка, взрывы… Я увидел как протянулась широкой серой лентой река Волхов, разделяя город надвое. Видел полуразрушенный далёкий кремль — детинец. Купола церквей. Густой дым крупных пожарищ. Вторжение продолжалось…
По всей видимости, генерал передавал своим подчинённым приказы мысленно, через камтик. Но так как у меня не было камтика, то в шлеме послышался его голос — передаваемый динамиками:
— Как ты, в порядке?
— Всё хорошо… ответил я. — Немного необычно. Не привычно…
— Мы сейчас полетим в северную часть города, — сообщил он. — Там установлено соединение. Мы вернёмся в мир более безопасный и гостеприимный, чем этот. Я говорю про мой мир… Мы установили в городе маяки-пеленгаторы. Небольшие, правда. Большие пронести через дверь сложно. Поэтому радиус пеленга у них был всего на 3–5 километров. Они искали сигналы на стандартных частотах, которые используются камтиками — но выйти на твой камтик так и не смогли. Да и не знали — с тобой ли он ещё, или пропал, сгорел, сломался. И город ещё постоянно бомбили. Маяки часто выходили из строя — то сгорят, то завалит их чем-то, то аборигены на них наткнутся и испортят… Мы стали устанавливать маяки в ближайших городах. Даже собирались запустить спутник — но это очень хлопотная работа, по деталям через дверь спутник крайне сложно пронести. А уж запустить его — ещё трудней… Как только мы получили сигнал от твоего камтика, мы сразу снарядили группу для выполнения операции — спасти тебя. Так удачно сложились обстоятельства — я как раз был на Битурте и решил лично возглавить операцию…
— Камтик! — очнулся я. — Он остался где-то там?
— Не переживай, мы его уже нашли и подобрали. Так что не волнуйся за него. Он тебя спас — подавал устойчивый сигнал пеленга.
— Это Вы пули остановили? — спросил я.
— Да. Когда мы прибыли на место — я сразу тебя заметил. Тебя сбирались расстрелять. Мы выпустили сетку-ловушку квадропрочностного поля между тобой и стреляющими. Она и остановила пули.
Мы пролетали над разрушенными крышами домой, над опаленными пламенем покрытиями зданий, изрыгающими огнём сквозь мелкие проёмы, над мёртвыми улицами, усыпанными осколками, камнями и трупами… Мы пролетали над умирающим городом.
— Мне только что доложили, — сказал Паут, — в северный район, в наш район, движутся винтокрылые военные машины…
— Вертолёты что ли?
— Может и вертолёты. Они нам могут помешать.
— Идёт вторжение, — предупредил я. — Это десантные вертолёты врагов. Они хотят захватить город… Надо их сбить.
— Мы их попробуем сбить… — уверенно сказал генерал. — Попробуем порезать их на части.
Я не мог понять, что он имел ввиду под фразой: 'порезать на части'. Но через минуту уже понял. Я сразу заметил эти винтокрылые машины. Их было несколько. Они действительно летели на север и мы их обгоняли. Вражеский десант рассевшийся по бокам машин уже приготовился спускаться по канатам вниз. От нашей группы отделились силуэты пяти или шести человек. Они осторожно подобрались, а фактически подлетели к вертолетам, выпустили какой-то тонкий длинный луч в направление машин — и хвостовая часть вертолёт мгновенно отпала, словно ничто её не держало всё это время. Вертолет закружился на месте, бешено ускоряясь. Потом второй, третий… В конце все уже кружились и выпускали чёрный дым. Некоторые десантники, не удержавшись за края проёмов, упали на землю. Некоторые успели зацепиться рукой или ногой и повисли на верёвке, кружась вместе с вертолётом. Вертолёты стремительно теряли высоту…
'Вот же они офигеют от этой внезапности. Подумают, что у русских появилась какое-то мощное секретное оружие, которое распиливает вертолёты по полам, — подумал я и добавил оговорку. — Если они конечно выживут после падения'.
Мы не стали задерживаться на месте и наблюдать как падают вертолёты. И смогут ли они аварийно приземлится в таких условиях, не разбившись? Мы подлетели к какому-то серому зданию, каким-то чудом уцелевшим, и через балкон зашли на этаж. Ввалились в темноту коридора — прошли и вышли в узкую комнату, где была открыта дверь перед ней и за ней нас ждали люди. Я уже не мог перебирать ногами — сильно сказывалась усталость — какая-то неведомая тоска на меня навалилась всем грузом. В глазах мутнело. Напряжение спало. Руки и ноги обмякли. Меня подхватили и понесли воины генерала, а Паут Воэ шёл рядом и говорил: 'Потерпи немного'.
Меня пронесли через дверь — в светлое помещение, где суетились люди и громко разговаривали. С меня сняли серый костюм, который на время меня сделал летающей невидимкой. Поверить только, 'Летающая невидимка'! Не просто невидимка, а ещё умеет летать. Это ж надо! Меня аккуратно положили на носилки, которые висели в воздухе и понесли куда-то. Меня знобило. Болела голова и безумно хотелось спать. Но я пытался увидеть среди суетившихся людей кого-нибудь знакомого. И увидел. Сначала подбежал Эринс, чего-то взволновано говорил. Но я не слышал его в общем шуме. Потом я увидел лицо Сифиль, она прижалась к носилкам с другой стороны и говорила что-то успокаивающее, вроде: 'Ты нашёлся! Теперь всё будет хорошо'. Услышал вблизи себя знакомый голос полковника Велитри. Он визгливо говорил, что необходимо провести дезинфекцию… Кто-то с ним соглашался: 'Да, да полковник. Мы обязательно это сделаем. Только чуть попозже. Ладно…' и старался его отстранить от носилок. Я запрокинул голову и смотрел в клетчатый потолок, который время от времени закрывался чьими-то тенями и силуэтами, я видел лицо Паута Воэ, он ободряюще меня хлопал по плечу. Видел лицо Сифиль. Он что-то говорила мне. Но я уже ничего не слышал. Мне было приятно её видеть. Но и её силуэт начал растворятся и я уже видел только смутные тёмные пятна и белые пятна потолка перед собой, который менял цвет с яркого на яркого, с яркого на серый, с яркого на серый… тёмный… чёрный…
Я потерял сознание.
Оперуполномоченный следователь Анатолий Иванович Ларионов, обживаясь в новом, уже светлом, кабинете штаба в посёлке Чудово в который раз прослушал старые микрофонные записи, и старался понять суть происходящего. В бывшем подвале микрофон у него работал в постоянном режиме и делал записи разговоров. Это его такая работа — узнавать правду. Но то ли запись получилась некачественной, то ли частые помехи от взрывов и дребезжания мебели смазывали всю картину. Помаленьку глотая пиво, Анатолий Иванович старался вслушаться в диалог двух братье Губановых, или которые представлялись ему братьями:
— Не перебивай меня, пожалуйста, — доносилось из миниатюрных динамиков. — Я понимаю, в это сложно поверить, в это невозможно поверить, а может быть, даже нельзя в это верить. Но я прошу выслушать меня до конца, а уже потом делать выводы: правду я говорю, или вру…
— Да уж… Полная бредятина… Ка-вар-дак… — выговорив последние слово по слогам, призадумался Анатолий Иванович, нервно перебирая карандаш в руке.
А в это время Александр Георгиевич Кузнецов сидел в своём любимо диване в Твери, попивал из гранённого бокала лучший сорт савиньона и рассматривал трёхмерную голографию планеты Битурт.
— Вот, смотри, что я заметил, — обратился он к своей гостье, Кате Крыловой.
Он приблизил изображение Урвальда. Он научился управлять трёхмерной голографией. Оказалось всё до гениальности просто: голограмма реагирует на прикосновения как сенсорная панель. Саня нашёл самый высокий небоскрёб в городе, забрался на самый вверх, и тут красочным фейерверком над небоскрёбом, над всем городом — разлетелись латинские слова: 'Yamurg liari!' и подпись ниже: 'Sifil Anturgayn'.
— Он мне рассказывал про неё. Про эту девушку, Сифиль. Я не до конца понимаю смысл фразы — но вроде должно быть всё просто… Я так думаю… Вот здорово! А он эту надпись, интересно, видел?
Катя заворожёно смотрела на трёхмерную голограмму и уголками рта улыбалась, прильнув к крепкому плечу любимого хакера…