С нетерпением я ждал, пока пройдут сутки дежурства, чтобы снова вернуться в этот волшебный райский мирок у черепахового озера. В то лето сюда мало кто приезжал и когда появлялись мои друзья из 84 года - Коля или Гриша, с компанией, музыкой, шутками и весельем, я был рад их видеть, прикасаясь через них к миру людей. Сам же человеческий мир, который я на время покинул, казался из моего отшельничества далеким и нереальным, но после того, как несколько месяцев не появляешься в городе, этот мир начинает приобретать некоторую притягательную силу.
Сидя на поляне под березами или в траве на краю обрыва над черепаховым озером, я осознал, что если в прежние годы меня привлекали странствия по новым дорогам - ведь я искал место силы - то сейчас такое место найдено. Можно, конечно, в любой момент встать, собрать вещи и отправиться по дорогам куда угодно - в Трахтемиров, в Канев, в Тростянец или в Глинчу. Но зачем? Дороги влекли меня, когда я ещё не нашел сердце этих гор. Теперь я постоянно нахожусь в нём и поэтому больше не хочется никуда идти. Лежать на песке и созерцать маленький цветок, пёстрые крылья бабочки или камень этого оказывается вполне достаточно, чтобы запредельный дух волшебных гор входил в мою душу.
По утрам, пока было не жарко, по мокрой от росы траве я шел в яры, в отроги Голубого каньона. В то лето я увлекся эзотерической геологией и носил с собой книги, посвященные строению этих гор, считая, что места силы связаны с геологическими разломами и деформациями пластов.
Когда солнце поднималось выше, я возвращался к своей палатке и день проводил на берегу. Там у меня была любимое бревно, лежавшее на камнях у самой воды, сидя на котором я видел синеющую вдали вершину Марьиной горы в Каневском заповеднике.
Часами сидя на бревне под жарким солнцем, я одевал наушники и слушал плейер.
Однажды Миша привез кассету с какой-то совершенно необыкновенной по тем временам музыкой - это был Андреас Волленвейдер, которым я тогда проникся. Волленвейдера я обычно слушал, лежа в пасмурную погоду в траве под березами или ходил, одев наушники, в окрестностях Бабиной горы - ощущая босыми ногами ветки и камни, медленно поднимаясь по дорогам и тропинкам на склонах поросших травой холмов.
По вечерам мне нравилось подниматься на Бабину гору и ложиться на вершине, пахнущей нагревшейся на солнце землёй и летними травами. В глубине неба плыли редкие белые облака, а передо мной был весь мир, простирающийся до самых далёких горизонтов. Так я лежал, заложив руки за голову, глядя вдаль, и мне не хотелось ни думать, ни уходить отсюда, а в душе рождалось чувство покоя и полноты бытия.
На горизонте виднелся далёкий мыс в Зарубинцах. Это там, у того мыса, меня не раз посещало чувство раскрывающейся передо мной "солнечной дороги", в центре которой неизменно оказывалась Бабина гора, а весь мир бучацкого посвящения воспринимался как единый бесформенный образ, суть которого трудно передать словами. Если же войти в этот мир и затеряться на его дорогах, - поистине, этих дорогах действительности, - то в путешествиях и приключениях такая целостность восприятия незаметно утрачивается, заслоняемая разными впечатлениями и событиями. Но здесь, на вершине горы, когда, казалось, весь мир с его дорогами снова оказывался перед моим взором, это чувство целостности возвращалось. Мне представилось, как будто одна часть моего "я" идёт где-то там по дорогам, исчезая и тая в солнечном мираже лета, а другая часть меня откуда-то от самого далёкого мыса смотрит на туманную гряду гор, на чёрточку баржи, уходящей вдаль... на белую точку "метеора", исчезающего за поворотом; смотрит на того, первого "я", идущего по дорогам и видит сразу весь этот мир, во всех моментах времени, сжатых вместе - зелёные горы, солнце в небе, каменистые обрывы берега... Видит маленькую фигурку босого человека в выгоревшей клетчатой рубашке, затерявшегося в огромном, пёстром и многоликом мире - то пробирающегося по лесным дорогам, то пьющего воду из ручья в глубоком яру, то купающегося под горой Лысухой, где корни дуба нависали над краем обрыва...
День заканчивался, над горами загоралась заря, а я сидел в наушниках на вершине горы, слушая музыку - мир в эти мгновения казался совершенным. Когда заря угасала, я спускался вниз и разводил костёр. У этого костра я провел много вечеров в одиночестве, но оно не тяготило меня. Изредка моим собеседником был Коля, иногда - Гриша, но чаще это был Миша, с которым меня познакомил в прошлом году Волохан.
В то лето он часто приезжал на Бабину гору и мы подолгу разговаривали с ним по ночам у костра - о Востоке, о пути, о запредельном, о наркотиках... Об одном индийском гуру, поселившемся в штате Орегон - имя его в те годы влекло многих, в том числе и нас. Так началась наша с Мишей дружба, протянувшаяся потом на долгие годы, и я многому научился у него творчеству, медитативному образу жизни...
умению совмещать преданность Пути и причастность к миру современной цивилизации; умение оставаться странствующим саньясином и в то же время знать, как заработать деньги на дорогой магнитофон. Мы с Мишей не раз странствовали в то лето по дорогам - Трахтемиров, великий полдень на Зарубиной горе, Каневский заповедник...
Во второй половине лета в холмах появился Шри Филипп, приехавший откуда-то из Подмосковья. Ему уже не хотелось возвращаться в Бучак, на хутор Билянивку, куда приближалось строительство дороги - хата Вити А. под крутой горой напротив бабы Мотри, где когда-то кипела богемная жизнь, стояла заброшенная с выбитыми окнами.
Я договорился с бабой Серафиной из Трахтемирова, перебравшейся в Переяслав, и та согласилась, чтобы Филипп пожил в её хате, присматривая за домом.
Тем летом я подружился с Максом, и если раньше наши встречи были связаны с экспедициями, то теперь он приезжал в холмы сам, и мы путешествовали с ним по дорогам. Однажды жарким вечером в начале августа мы возвращались после двухдневного похода на Зарубину гору, где предавались испитию чая со Шри Филиппом и компанией. Уже начало темнеть, и мы решили заночевать на горе Каменухе, высоко поднимающейся над Днепром неподалёку от пристани.
Палатка, освещённая свечой, стояла на самой вершине горы, где над песчаными осыпями и каменными глыбами возле одинокой сосны была небольшая ровная площадка, поросшая жесткой, полузасохшей травой. Металлические штыри растяжек палатки с трудом заходили в каменистую почву, но зато потом, когда успешно завершилась возня с верёвками в полной темноте, мы с кайфом сели, вознесённые над всем миром и зажгли небольшой костер.
Макс был истинным любителем чая, у него я научился разбираться в сортах чая и понял, чем настоящий английский чай "Earl Grey" отличается от грузинского. Пока мы шли на Каменуху, он всю дорогу нёс в котелке воду из села Лукавица, опасаясь споткнуться в темноте и уронить котелок - ведь на Каменухе воды не было, - чтобы совершить у костра чайную церемонию.
Установив котелок на камнях над огнем, мы разложили на земле чайные принадлежности - банку с сахаром, остатки печенья и жестяную коробку "Графа Грэя". Была уже глубокая ночь, далеко за Днепром мерцали какие-то огни; над головой светила яркая звезда и мы рассматривали её в старый потёртый бинокль 1945 года выпуска, принадлежавший когда-то доктору Максимову и подаренный мне Максом этим летом. Я очень гордился этим старым культовым биноклем и везде носил его с собой.
Неторопливо и благостно мы беседовали о том и о сём - о жизни, о судьбах разных людей и о запредельном духе этих гор, входящем в нас на дорогах лета и обладающим способностью расширять сознание. Долго обсуждая эту тему, мы так и не смогли ответить для себя на вопрос, откуда возникает этот запредельный дух. То ли дело было в необычной геологии холмов - меня в то время привлекала именно эта мысль; то ли, как считал Макс, дух гор постепенно создавался поколениями странников, ходивших по дорогам Приднепровской Украины всегда. Мы стали вспоминать разных путешественников, бывавших здесь, сойдясь на том, что немало было странников, о которых мы просто ничего не знаем.
Макс рассказывал о своей юности, прошедшей в Каневском заповеднике, и мне запомнилась история о профессоре Кистяковском, биологе, одно время руководившем в заповеднике практикой студентов. То был аскетического облика старец, который каждое лето отправлялся из Киева в Канев на долблёном деревянном челне, похожем на байдарку.
Звездная ночь была теплой, после крепкого чая спать не хотелось и снова ко мне пришло знакомое чувство - весь мир, и моя жизнь в нём, и жизни разных людей, о которых мы вспоминали, и других людей, нам неведомых - всё это соединилось воедино в целостный образ - в сумму всего.
В ту ночь у костра впервые прозвучала идея создать в этих горах национальный парк, чтобы не только сохранить этот удивительный волшебный мир - владения ветра силы - обладающий столь редкой способностью расширять сознание, но и создать для самих себя некое жизненное пространство. Потом мы ещё много раз возвращались к этой идее, и хотя то, о чем мы мечтали в ту ночь у костра на Каменухе, не получилось, кое-что нам всё же удалось сделать. Был даже разработан подробный проект национального парка и подан с подписями всяких важных лиц в Верховный Совет, но в конце 80-х этим никто не хотел заниматься, а во второй половине 90-х нашим проектом воспользовались финансовые магнаты, решившие превратить холмы в частные владения. Однако тогда, летом 86-го, мы с Максом не предполагали, чем может всё это закончиться, да и впереди у нас еще было двенадцать лет свободы.
Пролетело и это лето, наполненное множеством разных событий, и настала сухая тёплая осень, запомнившаяся долго длившимся "бабьим летом". По ночам уже начались заморозки, пахло дымом из печей, улетели на юг птицы и пожелтели леса на склонах бучацких гор. Но безветренными днями всё ещё светило теплое солнце и можно было часами лежать на ватнике на берегу под Бабиной горой.
Однажды в октябре, взяв с собой два запасных одеяла, я в последний раз за это лето поставил свою палатку у черепахового озера. Когда стемнело, я разжёг большой костёр из толстых бревен и сел у огня, завернувшись в ватник. Яркие события прошедшего лета проходили в памяти. Хотя к осени уже чувствовалось некоторое пресыщение восьмимесячной жизнью вдали от города, но от осознания того, что наступит зима и нужно будет возвращаться, становилось немного грустно.
Правильным ли было моё решение провести в этих местах весну, лето, и осень, работая на пристани? - думал я, переворачивая дрова в костре и сдвигая их ближе друг к другу. Иногда бревна потрескивали, выбрасывая вверх искры, а в чёрном октябрьском небе мерцали холодные звёзды.
Да - ответил я сам себе - за это лето я достиг того, чего хотел, погрузившись сполна в то состояние, которое впервые открылось мне на Бабиной горе - состояние единства с миром. Когда-то оно было редким даром, а теперь я нашел месте внутри себя, где оно скрыто, и живу в нём постоянно.
Из глубины яра потянуло холодом. Чай в закопчённом котелке уже заварился и его можно было наливать в зелёную эмалированную кружку. Пока я неторопливо размешивал сахар, в памяти промелькнули образы разных людей, с которыми сводила жизнь на этом берегу... Где-то высоко над горами зародился гул высоко летящего самолета, медленно тянущийся через ночное небо, и в этот миг ко мне снова пришло то самое чувство - сумма всего, единство всего со всем...
Когда-нибудь через много лет я вспомню этот костер холодной осенней ночью, гул самолета, медленно тянущийся в небе, и это вселенское чувство... Сумма всего...
Я знал, что где бы я ни был и чем бы ни занимался, это воспоминание всколыхнёт душу. И тогда снова захочется пройтись по каменистым дорогам бучацких гор, вспоминая дни 1986 года и эти заветные мгновения. Даже уйдя в прошлое, как уходит сейчас за горизонт гул ночного самолета, они останутся в памяти, как основание моей личности; как широко распахнутое окно в яркий и волшебный мир.
Потому что именно в странствиях молодости, наполнивших те годы привкусом свободы и изменивших меня самого, был первоисток моего духа.
Сладкий чай со свежим печеньем, купленным сегодня в бучацком магазине, настраивал на размышления о вечном, и я поставил на огонь ещё один котелок с водой.
Конечно же, я был не первым, кто покидал мир цивилизации, чтобы прикоснуться к первоосновам бытия. Такие люди были всегда, другое дело, что о многих из них мы ничего не знаем. В прошлом веке англичане уезжали в свои колонии в Индии, немцы - в Африку; в наше время мир стал более доступным и современных пилигримов привлекает Дальний Восток, Непал или джунгли Амазонии.
У наших соотечественников возможности были более ограниченные - тем более, в 1986 году. Возможно, мне тоже хотелось бы странствовать в горах Южной Америки, но жизнь подарила мне место силы здесь, в этих холмах. А если какая-то часть мира действительно становится для человека местом силы, то уже не имеет особого значения, находится ли это место на островах тропических морей или в Черкасской области.
Я вспоминал, как в 1981 году в первый раз стоял на незнакомом мне берегу у самого далёкого мыса, а передо мной, в подковообразно изогнутой чаше гор простиралась Волшебная Страна - фантастический мир мечты и мифа с его синими небесами, зелеными лесами, яркими цветами, закатами и восходами, блеском вод и простором бесконечной дали, откуда летел мне навстречу ветер силы. Я был молод, впереди была вся жизнь и казалось, что в мире нет ничего невозможного.
Сказочный мир, раскрывшийся передо мной, очаровал и опьянил мое сердце - может быть, даже больше, чем способна очаровывать и опьянять любовь к женщине, - опьянил обещанием совершенной свободы, обещанием чуда. А что ещё нужно душе - чудо, совершающееся на фоне совершенной свободы...
Мне вспомнилась трахтемировская хата, в которой я прожил осень 1982 года - бушующие ветры, горящие в печи акациевые дрова, ночная луна и быстро летящие облака, серые высохшие травы и туманная даль; каменистые дороги и ржавые обрывы прибрежных гор... Ни с чем не сравнимое чувство чувство свободы от всего, чувство пустотности бытия, драгоценнейшее из всех чувств, о котором столько веков и столько жизней я мечтал и к которому стремился.
В те годы, кажущиеся озарёнными ярким солнцем, во мне жила мечта найти здесь, в Волшебной Стране такой путь, который протянулся бы потом на всю жизнь, открывая далёкую перспективу и дорогу, которая смогла бы увести за собой - туда, в зовущую голубую даль. Действительно, в этих холмах ко мне не раз приходило чувство далёкого пути, начинающегося отсюда и простирающегося на всю жизнь.
Мне хотелось поселиться среди этих гор и жить так, как мне хочется, и тогда мир людей с его законами был бы не властен надо мной. Построить дом, шаманскую обитель, о которой мы не раз говорили со Шкипером... Чтобы можно было прийти по тропинке к порогу этой обители, к старому дереву - ясеню или ореху, растущему перед домом; открыть скрипящую дверь, войти в столь милый моему сердцу прохладный полумрак сельской хаты с её запахом сена, дерева, сухой глины...
Взять с полки эмалированную кружку, зачерпнуть воды из ведра, накрытого липовой доской и сесть за старинный стол, наслаждаясь тишиной и вечерним светом, ложащимся на глиняные стены, на простые предметы сельского образа жизни - стоящие в углу коромысло и топор, несколько старых почерневших глиняных горшков на полке, пучки сушеных трав... орехи, рассыпанные на столе и высохший букет летних цветов в глиняном кувшине. Я полюбил это пространство сельской хаты, не засорённое никакими предметами, напоминающими о городской жизни и цивилизации.
Но погрузившись в этот природно-сельский мир я постепенно начал понимать, что жизнь в далеком селе, пусть даже в таком первобытном шаманском жилище, сама по себе никуда не ведёт. Это лишь способ обрести некий толчок, чтобы изменить потом всё остальное.
И, может быть, настанет время, когда я смогу с лёгким сердцем покинуть это побережье, на котором я сейчас ищу способ изменить себя - легко и свободно, без сожаления и горечи уйти вдаль, за горизонт, в иную жизнь. Уйти с осознанием, что выполнено то, ради чего я находился в этих горах и больше мне здесь делать нечего.
Так ушли отсюда, достигнув своего, некоторые люди, с которыми меня сводила судьба на дорогах странствий. Теперь они где-то далеко и, может быть, иногда вспоминают время, проведённое здесь; может быть, в их воспоминаниях об этом периоде жизни есть даже нота ностальгии и сожаления о тех незабываемо ярких днях или годах, в которые они достигли своего зенита. Но назад нет возврата, потому что этот этап уже пережит. Возможно, таков один из основных законов жизни - всё переживать, изживать, исчерпывать до конца, с лёгким сердцем оставлять, как уже ненужное, и идти дальше. Но в этом есть и доля грусти, потому что знаешь, что всякое, даже самое любимое место неизбежно будет когда-то оставлено, а неугомонный человеческий дух поведёт дальше по тому пути, у которого нет конца.
В ноябре закончилась навигация и нашу пристань потянули буксиром в Переяслав, где она должна зимовать. Продолжалась сухая тёплая погода, ярко светило низкое солнце, а чистое небо было в туманной осенней дымке. Стоя у борта баржи, я смотрел на едва угадываемую среди волнистой гряды бучацких гор вершину Вихи, прощаясь с ней до будущего лета.
Через несколько часов мы были в Переяславе, привязали тросами пристань к бетонному причалу, сдали её под охрану и не другой день могли на автобусе уезжать домой. Вечером я натопил железную печь, лёг на кровать в своей каюте и в умиротворённом настроении смотрел в окно на догорающую зарю. За стенкой, в другой комнате, возился Алексеевич, мой начальник вместе с женой они собирали вещи, готовясь к отъезду. У них был включен приемник и какая-то музыка, плохо слышимая через стену, в своей неотчётливости казалась совершенной, прекрасной и уносила за собой туда, в яркую красную зарю, где вдали за Днепром были те горы, уже невидимые отсюда.
"Да, я достиг, что хотел" - думал я. "Но достичь этого на дорогах бучацких гор - ещё только пол дела. Нужно суметь сохранить такое состояние в условиях городской жизни, а это гораздо труднее"... Потом музыка закончилась, заря угасла и я заснул.
На следующий день начальник переяславской пристани отвёз нас на своей машине на автовокзал - а была такая же солнечная погода без ветра, с синим небом и мягким небесным светом на стенах автостанции, пустынной в этот будний день. Мы сели в автобус и через полтора часа были в Киеве.
Сухая солнечная погода продолжалась до конца месяца. Переполненный чувством умиротворения я бродил по улицам, вспоминая события прошедшего лета; купался на Трухановом острове в холодной реке и с интересом рассматривал дома города, воспринимая их так, как будто это береговые обрывы.
Однажды вечером я зашел к Волохану, в его квартиру №20 - он женился, купил себе хату в Полтавской области и всё лето я его не видел. Волохан сидел в кресле, обложившись книгами, и что-то писал. Я долго рассказывал ему о событиях прошедшего лета, о наших похождениях с Мишей, Шри Филиппом и Максом, а потом разговор перешёл на опыт тех состояний, которые я познал среди лесов и гор. Мы говорили о том, что хотя в большинстве случаев не способны изменить окружающий мир, у нас есть возможность изменять своё сознание. Ведь сознание - единственное, что мы реально имеем, кроме, разве что, потёртых джинсов и нескольких книг. А осознавать происходящее единственный способ стать хозяином собственной жизни. Кто-то достигает власти над своей жизнью с помощью денег, а такие как мы - с помощью сознания. Отсюда и это постоянное стремление постичь природу своего "Я".
Ещё мы говорили о том, что в духовных традициях есть разные способы объяснять сущность переживаний всеединства. Поскольку я в те годы отождествлял себя с йогой, то вдруг понял, что должен перевести "Йога-сутры" Патанджали. Впереди был длинный отпуск до начала апреля, который почти весь оплачивался, и зимой можно было не работать. Поскольку уже на протяжении нескольких лет я занимался изучением санскритских текстов, то задача представлялась вполне реальной.
Волохан идею поддержал, пообещав помочь достать оригинальный текст "Йога-сутр".