- А что сказать, товарищ полковник? Сука он, Хунь-чань этот. Сколько водки моей выжрал, а теперь... Я ведь у них единственный советский специалист, так что получается...
- Получается, капитан, именно так и получается. А знаешь, почему получается?
Астапчук исподлобья, хмуро поглядел на Баренцева.
- Никак нет, товарищ полковник, - заставляя себя глядеть Астапчуку прямо в глаза, бодро ответил капитан. В душе же. определенно, шевельнулось: "Ольга!"
- Ты, Роман Нилович, бабе своей прикажи, чтобы выть прекращала, понимаешь!.. - Полковник смачно, витиевато выматерился. - Ухи вянут, оголовок трещит! Тут не только китаеза хлипкая, сибирский мужик - и тот взвоет.
- Но ведь публика, товарищ полковник... Каждый раз полон зал, а хлопают как... - пытался объясниться Баренцев.
- Полон зал, говоришь? А знаешь, как зал этот наполняют? У них, у сук, график специальный по взводам составлен, и каждый поход на концерт к трем очередным нарядам приравнивается, понял? У которых взыскание, те вне очереди, вместо чистки плаца и сортиров. Бойцы, говорят, со слезами идут, лучше, говорят, сортир, гауптвахта, дисбат... Вот так-то, капитан, всех достала твоя артистка, понял? В общем, пусть заткнется в тряпочку, а не хочет - пусть катит отсюда ко всех чертям собачьим. Двадцать четыре часа на размышление, а потом, если хоть одну нотку услышу, - тебе, капитан, неполное служебное, и прошу на Северные Курилы! Пущай перед морскими котиками колоратуры свои выводит, те стерпят. И на пенсию оттуда пойдешь ты капитаном, если, конечно, дотянешь... Приказ понятен?
- Так точно, товарищ полковник.
- Выполняйте...
Уже через неделю Ольга с Нилушкой были в Ленинграде, в родительской квартире на Моховой. Капитан Баренцев остался дослуживать в Гуаньчжоу, обучая китайских летчиков летать на наших МИГах...
VI
(Ленинград, 1982)
- Конечно, помнить этот период я не мог, но в памяти прочно засело ощущение великого безотчетного ужаса, когда на гладкой полусфере теплого шоколадного камня жирно залоснилась огромная, грубо размалеванная личина. В пространстве, созданном для тихого гудения благоговейных мантр, грянули сатанинские переливы бельканто... Остальное сложилось из обрывочных рассказов бабушки и отца, а недостающее было восполнено воображением...
- Ознакомился я с историей юного Будденброка, Нил Романович... Недурственно; - Профессор отхлебнул кофе и бережно поставил чашечку на стол. - Картинка, скажу я вам, вполне клиническая, хотя и нетипичная. У нас в стране, знаете ли, более распространены иные проявления вырождения. Куда менее... обаятельные. Не та преемственность, не та культура. Насколько же своеобразным должен быть жизненный опыт у советского девятилетнего мальчика, чтобы он избрал себе такого героя...
- Своеобразия хватало, - согласился Нил. - Правда, тогда еще я это не вполне понимал - не с чем было сравнивать.
- Вот об этом, пожалуй, и поговорим.
- О своеобразии или об отсутствии материала для сравнений?
- И о том, и о другом. Каким вы были ребенком, как воспринимали родителей, близких, мир?
- Далекое ретро? - Нил усмехнулся.
- Не такое уж далекое. Вам ведь двадцать пять?
- Двадцать шесть.
- Ну, чтобы вам не обидно было, пусть будет - среднее ретро.
VII
(Ленинград, 1960-1961)
- К четырем годам Нилушка прекрасно понимал, что такое "папа". Папа это была большая и тяжелая малахитовая рамка, стоящая на крышке бабушкиного "Шредера" рядом с белыми головками, одна из которых называлась Бетховен, а вторая - Чайковский. Из рамки выглядывал какой-то черно-белый дядя с аккуратно зачесанными редкими волосами и длинными, подкрученными усами. Дядя смотрел сердито, Нилушка боялся его и не понимал, зачем в такой красивой папе живет Бармалей. Про Бармалея ему читала бабушка, маме было вечно некогда, она приходила поздно, мимоходом чмокала в щечку засыпающего Нилушку и тайком от бабушки - зубки были уже почищены! - совала ему конфетку в яркой шуршащей обертке.
- На работе дали? - спрашивал он сквозь дрему.
- На работе, - рассеянно соглашалась мама.
- Значит, ты хорошо работала, - резюмировал он и проваливался в сон.
В доме было много вещей, которые хотелось потрогать руками, много кисточек, которые так хотелось потрепать, - на бархатных красных портьерах, на скатерти, па абажурах, низко нависающих над столом в гостиной, над маминой кроватью в спальне, над роялем в комнате, где жили бабушка с бабуленькой. А еще там был сундук - тяжелый кованый сундук, покрытый ковром. Как-то, когда бабуленька лежала в больнице, а бабушка пошла ее навестить, взяв с него честное слово, что он будет вести себя хорошо и никуда не отлучаться от стопочки книжек-складышей - из них можно было строить домики, а можно было и просто разглядывать в них картинки, - он не утерпел, пробрался в бабушкину комнату, пыхтя, стащил с сундука ковер, поднатужился, поднял тяжелую крышку... Среди старых, пожелтевших нот и разных пыльных коробочек он отыскал совсем ветхий коричневый альбом с фотографиями. Незнакомые, странно одетые дяди и тети, дети в длинных платьицах с кружевными подолами, в маленьких мундирчиках... Больше всего было одного дяди - толстого, важного, со стеклышком в глазу, с узенькими белыми бакенбардами. На многих фотографиях дядя этот был в блестящей высокой шляпе и смешном пиджаке, коротком спереди и очень длинном сзади, так что получалось что-то вроде хвостика. Дядя стоял на сцене, как мама в опере, в руках у него были то тросточка, то зонтик, то небольшая грифельная доска, вроде той, что бабушка подарила ему на день рождения. К тому же в сундуке отыскался хрупкий и пожелтевший лист бумаги с портретом того же дяди и четкими большими буквами, среди которых он узнал самую большую "В".
Бабушка застигла его за увлеченным разглядыванием, отчего-то ужасно рассердилась, поставила хнычущего Нилушку в угол на бесконечные полчаса, а за обедом оставила без сладкого. Несмотря на суровость наказания уже через день Нилушке снова захотелось поглядеть альбом, и когда бабушка опять ушла в магазин, он снова был в ее комнате, у заветного сундука. Увы - на крышке висел новенький, сияющий дужкой замок.
Какое-то время В. являлся Нилушке по ночам, пугая и одновременно маня холодным взглядом, медленными, отточенными жестами крупных белых рук. Потом перестал... Спрашивать про этого таинственного господина у мамы он не захотел, а у бабуленьки, вскоре возвратившейся из больницы, было и вовсе бесполезно - в ответ на любое обращение она только чмокала серыми губами и монотонно гудела себе под нос. О том же, чтобы спросить у бабушки, не могло быть и речи - моментально шагом марш в ненавистный угол, куда он регулярно попадал и за меньшие провинности.
Бабушка, неулыбчивая строгая дама с мощными рубенсовскими формами, была скора на расправу, а телячьих нежностей не терпела. Ее поцелуи доставались ему строго один раз в год - на Пасху, а все его попытки как-то приласкаться к ней натыкались на стойкое, презрительное неприятие.
- Ax, какие ревности! - приговаривала она, стряхивая его с колен, словно досадные крошки, или отталкивая от себя. - Сопли подотри, ишь ты, выпердыш.
Кормила, правда, на убой и зорко следила, чтобы Нилушка был чист и ухожен. Впрочем, Нилушкой или внучком она называла его исключительно в присутствии посторонних - как правило, таких же холеных пожилых дам с седыми стрижками, иногда. являвшихся в сопровождении лысых, потертых мужей. Перед приходом гостей она обряжала внука в короткие штанишки вишневого вельвета, того же материала жилетку, кукольную блузочку со взбитыми рукавами, на шею повязывала пышный бант в горошек. Непременной частью любого вечера было его выступление.
По бабушкиной команде он взбирался на заранее выдвинутый из-за стола стульчик, и высоким, ломким голосом выводил:
- Bon soir, Madame la lune...<Добрый вечер, госпожа Луна (фр.)> Или:
- Aluette, gentille aluette...<Жаворонок, милый жаворонок (фр.)> Или:
- Que sera, sera...<Что будет, то будет (фр.)>
И только мокрая подушка "в тиши ночей, в тиши ночей" знала, скольких мук стоили эти мгновения славы, скольких шлепков, скольких часов, проведенных на коленях в темном углу, скольких обидных, несправедливых эпитетов в свой адрес. Бабушка никогда не повышала на него голоса, не употребляла нехороших слов, которыми щеголяли дворовые мальчишки, но всегда находила какие-то свои, удивительно больные, едкие. Когда снисходила до банального "сволочь" - значит, либо устала, либо в чрезвычайно добром расположении... Гости же ничего этого не знали, воодушевленно хлопали в ладоши, целовали, сажали к себе на коленки, нахваливали его и бабушку, пичкали пирожными, давали глотнуть сладкого винца...
Несколько раз Нилушка порывался обновить репертуар, ведь бабушкиным гостям наверняка понравились бы песенки, которые распевают во дворе большие мальчики, - и по-русски, и слова такие интересные... Бабушка, бабушка, ты только послушай. "Когда я был мальчишкой, носил я брюки клеш... Или вот Падла буду, не забуду этот паровоз... - пел Нилушка: - И еще: Как из гардеропа высунулась жо..."
Бабушка поджимала губы, отвешивала любимому внуку душевный подзатыльник и, не давая проплакаться, тащила к роялю:
- Sur Ie pont d' Avignon...<На мосту Авиньон (фр.)>
Бабушкин запас познаний во французском языке исчерпывался десятком песенок наподобие "Авиньонского моста", и когда Нилушке исполнилось четыре года, к ним три раза в неделю стала приходить бабушкина подруга Шарлота Гавриловна, хромая, горбатая старуха, похожая на бабу-ягу. Она приносила с собой в старом сафьяновом портфельчике допотопные, рассыпающиеся учебники с непонятными словами и картинками, которые было интересно рассматривать, потому что на них изображалось то, чего в реальной жизни не было и быть не могло... "Каждое утро эти кавалергарды занимаются выездкой в этом манеже... Я покупаю бланманже в кондитерской Фруассара. Qui cri, qui lit, qui frappe a la porte?.."<Кто плачет, кто читает, кто стучится в дверь? (фр.)>
Занятия с Шарлотой Гавриловной были нудными, тягучими, как сопля, но по причиняемым страданиям не шли ни в какое сравнение с бабушкиными уроками музыки!.. Пребольно доставалось линейкой по пальцам, если он неправильно ставил руку, по ушам, когда брал не ту ноту. А куда больней линейки били слова... Тогда и пошли мечтания. Забившись в уголок, Нилушка мечтал не о сладостях - они никогда не переводились в доме, и мама каждый день приносила что-нибудь из оперы, - не о новой игрушке - все, что могли предложить тогда ленинградские игрушечные магазины, кучей валялось в углу возле его кроватки. Он мечтал, что когда-нибудь забредет в их края добрый разбойник Робин Гуд, защитник слабых и угнетенных, и поразит бабушку звенящей стрелой из своего тугого лука. И никогда больше не нужно будет садиться к ненавистному роялю, зато целый день гонять с мальчишками во дворе...
Ах, этот двор, такой близкий - и такой далекий! Когда бабуленька была еще в силе, бабушка отправляла их прогуляться вдвоем, спускалась вместе с ними по лестнице, поддерживая бабуленьку за локоть, строго наказывая внуку со двора ни ногой. Потом бабуленька мирно дремала на лавочке, а Нилушка был предоставлен сам себе - играл в песочек, бегал в прятки и догонялки. Как-то, увлекшись, ребятишки гурьбой усвистали на второй двор и на третий, Нилушка увязался за ними - и, как на грех, наткнулся на возвращающуюся из магазина бабушку... Двадцать минут на коленях в углу, лишение прогулок на неделю, а потом и того хуже - бабушка спускалась во двор вместе с ним и с бабуленькой и длинным полотенцем привязывала его к ножке скамейки!
Искать защиты у мамы было бесполезно - ее и дома-то не бывает, а если она и бывает, то либо с бабушкой музицирует, либо спит допоздна. Случалось, Нилушка заползал к ней в теплую постельку, прижимался, всхлипывал:
- Мама, а бабушка опять... Мама сонно улыбалась, рассеяно гладила по головенке.
- Ну ничего, ничего... В выходные съездим на Елагин остров. Там карусели, чертово колесо, комната смеха... Хочешь?
- Хочу...