- Расскажите, пожалуйста, какие новости в столице?
Профессор доел свой блин, вытер губы салфеткой.
- Да новостей особых нету. А может, они до меня не доходят. Единственная новость - это португальская революция. Но вы, вероятно, уже знаете об этом.
Лев Николаевич кивнул.
- Мне вчера об этом сообщили, и я искренне обрадовался.
Софья Андреевна пожала плечами:
- Не понимаю, чему тут радоваться?
- Ну как же, все-таки есть движение. В современных государствах революции неизбежны, и эти короли и императоры, помяните мое слово, еще насидятся по тюрьмам.
- Не все так считают. Вот у Достоевского, например, в его "Братьях Карамазовых"...
При упоминании о Достоевском Толстой оживился:
- Достоевский не совсем прав. Его нападки на революционеров нехороши. Он судит о них по внешности, не входя в их настроение.
Андрей Львович, один из младших сыновей Толстого, счел нужным вступить в разговор:
- Настроение - дело случая, а внешность отличается постоянством. Я даже думаю, что характер больше проявляется во внешности, чем в настроении.
Лев Николаевич сказал сухо:
- Что касается вас, то это именно так.
Разговор снова обострился, и Софья Андреевна опять кинулась на выручку:
- Левочка, ты сегодня очень желчный. После пеших прогулок ты всегда возвращаешься желчным. А Делир тем временем бунтует в конюшне.
Пауза. Едят. Лев Николаевич думает: "На прошлой неделе тоже обжирались блинами. Человек пять или шесть домашних сбивались с ног и жарили их, человек пятнадцать тут, за столом, жрали, а я сидел и слушал, как они чавкают, и мне было удивительно стыдно видеть перед собой их масленые, ублаженные лица".
Когда обед был закончен и гости, перебравшись в большую залу, отдыхали, вошел Булгаков с пачкой писем.
- Лев Николаевич, вы уже второй день не смотрите почту.
- Занят, голубчик, занят художественной работой. А что, там есть дельное, что-нибудь срочное?
- Да как вам сказать...
Булгаков сел за маленький столик и начал перебирать свежую почту.
- Вот телеграмма от петербургского студента - просит выслать несколько рублей, сидит без денег.
Лев Николаевич попросил телеграмму. Почитал, улыбнулся.
- Это уже нечто новое. Раньше с такими просьбами обращались письменно, телеграф применен впервые. Еще что?
- Много писем о душе, о религии, о боге, и русских, и иностранных.
- Этими мы займемся завтра. А что в тех конвертах?
- Стихи. На этой неделе пришло удивительно много стихов.
При одном упоминании о стихах Толстого передернуло.
- Валентин Федорович, голубчик, отпечатайте шапирографом несколько сот открыток с таким текстом: "Лев Николаевич прочел ваши стихи и нашел их очень плохими. Вообще он вам не советует заниматься этим делом". И как только по почте придут стихи, вы сразу, не читая их, отправьте адресату такую открытку.
Гости засмеялись, а Валентин Федорович замялся:
- Неудобно как-то, Лев Николаевич. Вдруг попадутся хорошие стихи?
- Да откуда они возьмутся! Теперь одни безумства в литературе.
- Ну а вдруг! Открываем конверт, а там - отличнейшие стихи!
Лев Николаевич помолчал, потом сказал сухо, поучительно:
- Отличными они быть не могут уже потому, что я вообще не люблю стихов. Мне нравятся всего несколько стихотворений Пушкина, и то главным образом потому, что Пушкин писал еще и великолепную прозу.
Андрей Львович выразил свое неудовольствие по поводу этих бесконечных отвлечений:
- Папа, господин профессор хотел бы как можно скорее вернуться в Петербург.
Профессор, смутившись, добавил:
- К сожалению, мои занятия в университете...
Толстой поднял голову. Взгляд его старческих, выцветших глаз долго блуждал по лицам родных, и тем временем все его существо молилось: "Господи, помоги мне овладеть собой, дай мне силу терпения апостолов твоих..."
Бог услышал молитву. Лев Николаевич, добрый и милый старик, успокоившись совершенно, спросил тихо, миролюбиво:
- И что я должен сделать для господина профессора?
Одна только Софья Андреевна была вправе назвать вещи своими именами:
- Левочка, Григорий Иванович меня осмотрел, выписал много новых лекарств, и мы хотели бы, чтобы он и тебя проконсультировал.
Лев Николаевич долго сидел и думал, а пока он думал, с улицы опять донесся мягкий звон колокола. Пошел дождь, нищим стало неуютно под деревом, и они просили графа выйти. Толстой подошел к окну, посмотрел во двор. Сказал тихо:
- Как я уже говорил, я теперь занят художественной работой. А кроме того, я думал, что сам факт нашего общения за столом уже мог бы послужить в какой-то степени материалом для той самой дисциплины, которую господин профессор...
Россолимо снова смутился: