- Не знаю, но хочу знать. Без этого я не смогу написать твои портрет.
- Но Блок разве знал? Он писал о чем-то прекрасном И СМУТНОМ.
- Я не Блок. Мне нужно знать. Я пишу не образ лирического существа, а портрет женщины, у которой есть паспорт, есть муж, есть комната и прописка. Блоковская незнакомка не нуждалась в прописке, в комнате, в муже и даже в паспорте. Она романтический образ. Мечта. Миф.
- А я разве не образ, не миф?
- Ты домашняя хозяйка. В сознании твоей соседки по квартире ты отнюдь не идеальное существо. Для нее ты реальность. Такая же реальность, как кассирша в соседнем гастрономе, которая вчера обсчитала ее ровно на тридцать пять копеек.
- Может, блоковская незнакомка тоже была кассиршей?
- Нам не у кого об этом спросить. Блок давно умер. А литературоведы относятся к "Незнакомке" с подозрением. Она откуда-то приходит и куда-то уходит. Куда? А у кассирши есть адрес. У тебя тоже есть адрес. И поэтому не советую тебе прятаться в тумане. Туман - ведь это ненадолго. А реальность навсегда.
- Ты прав. Спрашивай. Я отвечу на все твои вопросы.
Я рассмеялся.
- Ты совсем как докладчик. В письменном виде тебе присылать вопросы или задавать устно?
Снова наступила пауза. Я выжал из тюбика краску и положил несколько пятен на холст, чтобы сделать более теплым фон окно с куском неба.
- Что же ты не задаешь свой вопрос?
- Боюсь, что ты на него не ответишь.
- Я ж тебя предупредила. Отвечу.
- Хорошо. Я задам тебе вопрос. Когда мы вернемся с тобой в свой век?
- Тебе разве тут надоело?
Я не ответил.
- Я сделаю из тебя гения. Знаменитого художника. Я перейду на твое полотно. А твой эскиз оставлю вместо себя Коле.
- И он согласится?
- Потерпит год или два. А потом я вернусь к нему.
- А что станет с портретом?
- Он исчезнет. И в газетах появится заметка о том, что его похитили и продали за границу какому-то частному коллекционеру. Устраивает ли это тебя?
- Боюсь, что это не устроит директора музея и хранителей. Их могут отдать под суд.
- Ну тогда оставайся безвестным посредственным художником. Это тебя устраивает?
- Вполне.
- Но меня это не устраивает. Мне хочется сделать из тебя гениального художника.
- Не то столетие, - возразил я, - гении в живописи перевелись. Леонардо сейчас невозможен. А если и возможен, то не нужен.
- Тебе не нужен. А мне нужен.
- Для чего? - спросил я.
Она не ответила.
- Ну для чего? Объясни. И объясни заодно - кто ты? Что ты знаешь о себе?
- Я ничего не знаю о себе. Я знаю о других.
- Но почему ты так много знаешь о других и ничего о себе?
Она оставила мой вопрос без ответа. Может быть, она сочла мой вопрос риторическим? Книга - это поток информации. Книга всегда рассказывает в,ам о других, но что она может сказать о себе? Когда-то Офелия называла себя книгой. Но это название растаяло, как звук, как эхо, как воспоминание о том, чего не было и не могло быть.
Я встал и подошел к ней. Ее рука протянулась. Я взял ее руку. Это была теплая, круглая, сильная женская рука. Я забыл, что для этой руки нет ни расстояния, ни срока, что эта рука может протянуться в палеолит и принести оттуда дымящую головешку из разведенного первобытными людьми костра. Я забыл, что для этой руки нет стен и нет преград. Я держал в своей руке эту теплую нервную руку. А потом случилось то, чего я втайне ждал и во что не верил. Эта рука вырвалась и обняла меня.
Лицо Офелии было близко-близко и одновременно далеко-далеко.
И вдруг я испытал снова то давно забытое чувство, которое испытывал, когда летел в вакуумах Вселенной. Колина комната превратилась в отсек космического корабля.
Это длилось минуту или две. Потом я услышал женский смех. И пол космического корабля, собранный из гравитационных плит (гордость технической мысли будущих столетий), снова стал деревянным полом давно не ремонтированной комнаты в коммунальной квартире.
- Теперь ты знаешь, кто я? - сказала Офелия.
- Но разве не все люди окружены бездонностью Вселенной? спросил я.
- Люди не чувствуют этого. Пока им это не дано.
- Но ты? Ты? Тебе это дано?
- Мне дано не только это. Мне многое дано. И мне ничего не стоит из тебя, посредственности, сделать гения.
Я обиделся на эти слова, забрал холст и ушел.
37
Чудо поторопилось. Чудо боялось опоздать. Это было нетерпеливое чудо. И как всякое слишком нетерпеливое чудо, оно едва ли имело отношение к науке, к технике.
Не прошло и двое суток, как мой бездарный эскиз превратился в гениальную картину.
Этот подарок Офелия сделала мне ночью, когда я крепко спал.
Утром я увидел ее. Она была на холсте. Не изображение. Нет! Живое прекрасное существо на фоне, который был отрезком холодного космического вакуума, куском вечной и бездонной бесконечности.