- Да что ж смотреть, когда никого нет?
Яков Петрович вздергивает плечами, он начинает раздражаться...
Так было все хорошо складывалось... Приезжал богатый мужик из Калиновки с просьбой написать прошение к земскому начальнику (Яков Петрович славится в околотке как сочинитель прошений) и привез за это курицу, бутылку водки и рубль денег. Правда, водка была выпита при самом сочинении и чтении прошения, курица в тот же день зарезана и съедена, но рубль остался цел, - Яков Петрович приберег его к празднику... Потом вчера утром внезапно явился Ковалев и принес с собой кренделей, полтора десятка яиц, да еще и шестьдесят копеек. И старики были веселы и долго обсуждали, что купить. В конце концов развели в чашке сажи из печки, завострили спичку и жирными, крупными буквами написали в село к лавочнику: "В харчевню Николай Иванова. Отпусти 1 ф. махорки полуотборной, 1.000 спичек, 5 сельдей маринованных, 2 ф. масла конопляного, 2 осьмушки фруктового чаю, 1 ф. сахару и 1 1/2 ф. жамок мятных".
Но Судака нет с самого утра. А это влечет за собой то, что предпраздничный вечер пройдет вовсе не так, как думалось, и, главное, придется самим идти за соломой в омет: от вчерашнего дня соломы осталось в сенцах, чуть. И Яков Петрович раздражается, и все начинает рисоваться ему в мрачных красках.
Мысли и воспоминания идут в голову самые невеселые... Вот уж около полугода он не видал ни жены, ни дочери... Жить на хуторе становится с каждым днем все хуже и скучнее...
- А, да черт его побери совсем! - говорит Яков Петрович свою любимую успокаивающую фразу.
Но сегодня она не успокаивает...
- Ну, и холода же завернули! - говорит Ковалев.
- Ужаснейший холод! - подхватывает Яков Петрович. Ведь тут хоть волков морозь! Смотри... Хх! Пар от дыхания видно!
- Да, - продолжает Ковалев монотонно - А ведь, помните, мы под Новый год когда- то цветочки рвали в одних мундирчиках! Под Балаклавой-то.
И опускает голову.
- А он, видимое дело, не приедет, - говорит Яков Петрович, не слушая. - Мы в дурацкой ажитации, ни больше ни меньше!
- Не ночевать же он останется в харчевне!
- А ты что думаешь? Ему очень нужно!
- Положим, здорово метет...
- Ничего там не метет. Обыкновенно, не лето...
- Да ведь трус государственный! Замерзнуть боится...
- Да как же это замерзнуть? День, дорога табельная...
- Постойте! - перебивает Ковалев. - Кажется, подъехал..
- Я говорю тебе, выйди, посмотри! Ты, ей-богу, совсем отетеревел нынче! Надо же самовар ставить и соломы надергать.
- Да ведь, конечно, надо. А то что ж там сделаешь ночью?
Ковалев соглашается, что идти за соломой необходимо, но ограничивается приготовлениями к топке: он подставляет к печке стул, взлезает на него, отворяет заслонку и вынимает вьюшки. В трубе начинает завывать на разные голоса ветер.
- Впусти хоть собаку-то! - говорит Яков Петрович.
- Какую собаку? - спрашивает Ковалев, кряхтя и слезая со стула.
- Да что ты дураком-то прикидываешься? Флембо, конечно, - слышишь, визжит.
Правда, Флембо, старая сука, жалобно повизгивает в сенцах.
- Надо бога иметь, - прибавляет Яков Петрович. - Ведь она замерзнет... А еще охотник! Лодырь ты, брат, как я погляжу! Уж, правда, байбак.
- Да оно и вы-то, должно быть, из той же породы, улыбайся Ковалев, отворяет дверь в сенцы и впускает в девичью Флембо.
- Затворяй, затворяй, пожалуйста! - кричит Яков Петрович. - Так и понесло по ногам холодом... Куш тут! грозно обращается он к Флембо, указывая пальцем под лавку.
Ковалев же, прихлопывая дверь, бормочет:
- Там несет - свету божьего не видно!.. А, должно быть, скоро нас потащут в Богословское! Вот-вот отец Василий припожалует за нами. Я уж вижу. Всё мы ссоримся. Это перед смертью.
- Ну, уж это обрекай себя одного, пожалуйста, - возражает Яков Петрович задумчиво.
И опять выражает свои мысли вслух:
- Нет, я уж больше не буду сидеть в этом тырле сторожем? Кажется, скоро-скоро затрещит эта проклятая Лучезаровка...
Он развертывает кисет, насыпает цигарку махоркой и продолжает:
- Дошло до того, что завяжи глаза да беги со двора долой? А все моя доверчивость дурацкая да друзья-приятели! Я всю жизнь был честен, как булат, я никому ни в чем не отказывал. А теперь что прикажете делать? На мосту с чашкой стоять? Пулю в лоб пустить? "Жизнь игрока" разыграть? Вон у племянничка, Арсентия Михалыча, тысяча десятин, да разве у них есть догадочка помочь старику? А уж сам я по чужим людям не пойду кланяться! Я самолюбив, как порох!
И, окончательно раздраженный, Яков Петрович совсем зло прибавляет:
- Однако телиться нечего, надо за соломой отправляться!
Ковалев еще больше сгорбливается и запускает руки в рукава тулупа. Ему так холодно, что у него стынет кончик носа, но он все еще надеется, что как-нибудь "обойдется"... может быть, Судак подъедет... Он отлично понимает, что Яков Петрович ему одному предлагает отправляться за соломой.
- Да ведь телиться! - говорит он. - Ветер-то с ног сшибает...
- Ну, барствовать теперь не приходится!
- Побарствуешь, когда поясницу не разогнешь. Не молоденькие тоже! Слава богу, двум-то нам под сто сорок будет.
- Уж пожалуйста, не прикидывайся мерзлым бараном!
Яков Петрович тоже отлично понимает, что один Ковалев ничего не поделает в занесенном снегом омете. Но и он надеется, что как-нибудь обойдется без него...
Между тем в девичьей становится уже совсем темно, и Ковалев, наконец, решается посмотреть, не едет ли Судак. Шаркая разбитыми ногами, идет он к двери...
Яков Петрович пускает через усы дым, и так как ему уже очень хочется чаю, то мысли его принимают несколько иное направление.
- Гм! - бормочет он. - Как вам это покажется? Хорош праздничек! Лопать, как собаке, хочется. Ведь неедалого царства нету... Прежде хоть венгерцы ездили!.. Ну, погоди же. Судак?
Двери в сенцах хлопают, вбегает Ковалев.
- Нету! - восклицает он. - Как провалился! Что ж теперь делать? В сенцах соломы чуть!