— Третий восточный, — подтвердил прораб. Турчин придирчиво осмотрел предложенный ему инструмент и отправился со своими подсобниками на третий восточный участок. Он находился в центре площадки, на самой высокой ее отметке. Участок был пересечен разрезом — часть работы по его планировке уже была выполнена. Передвижной компрессор находился возле самого места работы, и перебоев в подаче воздуха не было. Но этим исчерпывались достоинства участка. Турчин с тоской осмотрел окрестность. Это было то самое место, где два месяца назад он стоял с Костылиным. Сейчас почти ничего не было видно — из густой тьмы неясно выступали близкие предметы, тускло освещенные лампочкой, укрепленной на деревянном столбе. Костылин и Накцев с вниманием и готовностью смотрели в лицо мастеру. Из темноты донесся высокий, резкий гудок электростанции — пробило восемь часов.
— Начнем — сказал Турчин, беря молоток и проверяя давление воздуха.
Стрекотание трех молотков сливалось в один четкий звук. И, как всегда, приступая к работе, Турчин ощутил нечто похожее на вдохновение. Не только руки, сжимавшие молоток, и тело, навалившееся на руки, но и мысли, внимание, быстрота соображения — все вдруг обострилось. Так было всегда — изо дня в день, из года в год — в течение двадцати пяти лет, и неизменно случалось так, что он вдруг начинал видеть в ломаемой молотком или разрезаемой лопатой земле то, чего прежде не видел сам и чего почти никогда не видели другие люди, стоявшие с ним рядом: мельчайшие трещины в сплошной массе, плоскости спайности, линии механического сращения — тысячи мест, по которым земля или камень легче кололись и нажимая на которые можно было сравнительно легким усилием обрушивать и снимать несоразмерно большие их массы. Его искусство состояло именно в том, что он умел видеть все это, оно было в безошибочном чутье, в чувственном понимании материала, усиленном многолетним опытом.
Сейчас ничего этого не было. Острота чувства, меткость и сила движений — все тратилось впустую. Из тьмы, тускло освещенной раскачивающейся на столбе лампочкой, неразличимо выступал зеленоватый угрюмый камень. В нем не было видно ни жил, ни линий сращений, ни плоскостей кристаллизации. Клинок скользил по этому камню, упирался в случайные углубления, не имевшие связи с внутренним строением диабаза. Турчин не смотрел, как работают его подручные, — он знал, что кто бы ни работал с ним, он сделает в два раза больше. Но сейчас он понимал, что причина эта не в его удивительном, единственном в своем роде понимании разрабатываемого материала, а просто в сноровке опытного рабочего, физической силе, отработанной четкости и целесообразности движений. Напряженно, до боли и красных прыгающих огоньков в глазах, всматривался он в разрез, но ничего не видел, кроме однообразно серой массы. Отдыхая, он поглядывал на небо, Он работал десятки зим, зимы были жестокие, бурные, снежные. Но впервые зима была темной. Темнота — вот его главный враг, истинная причина всех неудач. И эта густая, обширная темнота с каждым днем будет становиться гуще и обширнее.
Невидимое солнце постепенно приближалось к краю горизонта — дымное зарево охватывало юг, горы четко и строго вставали темными силуэтами в окружении пламени. Казалось, где-то внизу, за горами, начался исполинский пожар. От зарева шли красные полосы, высоко над темной землей висели красные перистые облака, звезды потухли. Рассвет, начавшийся на юге, распространился на серый восток и запад — один север оставался черным. Из тьмы выступали озера, лес, дома поселка. Турчин всмотрелся в поселок — дымки на крышах домов тянулись в разные стороны.
— Совсем светло, — удовлетворенно сказал Костылин, отставляя в сторону молоток и беря лопату. — Смотри, газету можно читать.
Турчин поглядел на своих помощников. И Костылин и Накцев были совершенно белы — пар от дыхания намерз на бровях, на ресницах, на шерсти шапок, воротников и шарфов. Костылин радовался, глаза его блестели — кучка отбитого диабаза у него была больше, чем у Накцева. Он быстро перебрасывал этот диабаз на железнодорожную платформу, стоявшую у самого разреза. Турчин молча отвернулся и налег всем телом на молоток. На дворе день, а он, Иван Кузьмич, прославившийся на всю страну своим умением разрабатывать землю, видит сейчас почти так же плохо, как и в полной темноте.
Перед самым обеденным перерывом на участок прибежала Зина Петрова, нормировщица и хронометражистка площадки. Закутанная до глаз в шаль, быстрая и решительная, она пришла не снизу, а сверху — прыгнула в разрез с самой вершины, широко распахнув руки, словно это должно было задержать ее в воздухе.
— Здравствуйте! — крикнула она звонко. — Вы не замерзли. — Почему не ходите в обогревалки?
Не глаза, смеясь и щурясь, перебегали с одного на другого. Турчин говорил с ней, не отрываясь от своего молотка. Костылин наставительно заметил:
— Когда человек работает, он производит жар в себе. — Подумав, он добавил для усиления: — Нам, например, закутывать лицо ни к чему.
— Да разве ты работаешь? Ты на меня смотришь, вот что ты делаешь, — презрительно возразила девушка и отвернулась от него. — Иван Кузьмич, у меня новость, — сообщила она, любуясь красивыми и скупыми движениями Турчина. Ей часто приходилось бывать в звене Турчина — она хронометрировала его работу.
Турчин, скосив глаза, взглянул на Зину.
— Выкладывай, — сказал он коротко.
Она нетерпеливо сдвинула с лица шаль, живое, красивое лицо ее разрумянилось от мороза.
— Утвердили новые нормы! — говорила она, счастливая тем, что все жадно слушают ее. Парни пораскрывали рты, а Турчин, продолжая работать, изредка взглядывал на нее с одобрением. — Все утверждено — данные стройлаборатории, хронометражные наблюдения. Теперь будем рассматривать три сорта диабаза: выветрившийся или разрушенный, потом массивный, то есть слабо нарушенный, и, наконец, коренной монолит. Понимаете, три совершенно различные нормы! Ваша работа сейчас будет оцениваться справедливо, никто не запишет вам невыполнение норм, когда по существу вы их перевыполняете. Даже ты сможешь выйти из отсталых в середнячки, — добавила она, небрежно взглянув на Костылина.
— Как там насчет норм, не знаем, мы народ неученый, — возразил он, глядя прямо в лицо девушке большими ясными глазами. — Может, по карандашу мы ходим в отсталых. А вот по этой штучке, — он с гордостью ударил по молотку, — нас никто не догонит, это я тебе твердо!
Турчину тоже было приятно, что несправедливые старые нормы пересмотрены и теперь повысится их низкий заработок и не будет этих обидных и страшных для него слов: «Норма не выполнена». Но он понимал, что не только в этом дело. И знал, что новые нормы не освободят его от глубокого и горького недовольства собой.
— Ну, хорошо, вы мою треть куба назовете не полнормой, а нормой. Но треть куба от этого не станет целым кубом, — сказал он, покачав головой.
На площадке ударили в подвешенный к крюку рельс — пришел обеденный перерыв.
Костылин вскарабкался на бровку разреза и подал руку Зине. Вслед за ним выбрались Накцев и Турчин. Костылин смело взял девушку под руку и помогал ей идти среди кочек и ям, полузасыпанных плотным снегом.
Они ссорились при каждой встрече и тосковали, если долго не виделись. Он знал, что она станет сердиться на него за помощь, но обидится, если он не поможет. Отношения их устоялись и приобрели вполне законченную форму. Зина на каждом собрании ругала Костылина за отставание, а потом они шли в кино, если доставали билеты, или просто гуляли. Раз в месяц он просил ее выйти за него замуж, а она наотрез отказывалась и сердилась, когда он в ответ говорил угрюмо и уверенно: «Подожду, никуда не денешься».
В обогревалке было открыто отделение столовой. Тот, кто сдавал сюда часть продуктовой карточки, мог получать горячие обеды. Скуповатый Турчин рассчитал, что ему выгоднее приносить еду из дома. Подражавший ему во всем Накцев поступал так же. Они присели в углу стола и развернули свои пакеты, Костылин с Зиной пошли брать еду — столовая была на самообслуживании. Костылин, кроме половины основной карточки, сдавал еще часть дополнительной ударной, и ему полагалось больше блюд, чем Зине. Он поставил перед девушкой пирожное и компот. Она вспыхнула.
— Что это значит? — спросила она грозно.
— Кушай! — ответил он, спокойно принимаясь за суп.
— Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не смел этого делать. Твоя карточка — ты и бери.
— И не подумаю. А не хочешь — кину кошке. Она колебалась — в компоте плавал настоящий чернослив. Быстрым движением она разрезала свою котлету и положила половину на тарелку Костылина.
— Делимся едой, как муж с женой, — сказал он, улыбаясь.
— Без глупостей! — предупредила Зина.
Потом она принялась за компот, и настроение ее смягчилось.
— Хочешь кусочек пирожного? — спросила она.
— Мясо вкуснее, — пробормотал он, усердно прожевывая пресную котлету, на три четверти состоявшую из хлеба.
У двери раздались восклицания и ругань. Все вновь входившие были с головы до ног засыпаны мелким снегом.
— Задула матушка пурга! — громко говорил один из вошедших, отряхиваясь. — Ветерок метров на пятнадцать.
Ветер, неожиданно обрушившийся с гор, нарастал с каждой минутой. В обогревалке, несмотря на шум голосов и движение, был уже слышен свист бури в проводах. В трубе уныло и надрывно выло, шипел снег, падавший в огонь печки. Когда открывалась дверь, в обогревалку врывались целые облака снега и все застилалось морозным паром.
— Я побегу узнаю, какая погода. — сказала Зина, вскакивая. — В сегодняшней метеосводке пургу не предсказывали.
Она вернулась через несколько минут.
— Семнадцать метров при тридцати четырех градусах мороза! — крикнула она еще с порога. — Погода актированная!
Начальник местного метеобюро Диканский любил повторять, что по жесткости климата Ленинск держит первое место во всем Северном полушарии. Жесткость воздуха — это его труднопереносимость. Метеорологи считают, что ниже нуля скорость ветра в один метр в секунду по своему физиологическому действию равна двум градусам мороза. Если сложить градусы мороза и градусы ветра, получаются градусы жесткости. Слова Зины означали, что будет составлен акт, устанавливающий, что жесткость погоды достигает шестидесяти восьми градусов и наружные работы надо прекратить.
— Ложись, ребята! — крикнул один из рабочих. — Поспим до шабаша, раз начальство не возражает!
В обогревалке поднялся шум. Одни доказывали, что карьеры и разрезы защищены щитами и ветер не такой уж сильный, можно работать. Но большинство, особенно пожилые рабочие, располагались на отдых — пурга могла затянуться надолго. Бригадиры в шум не вмешивались, они ждали официального распоряжения.
— Неужели и ты боишься выходить? — спросила Зина.
— Как скажет Иван Кузьмич, — ответил Костылин уклончиво, стараясь не смотреть ей в лицо. — Я пойду, если другие пойдут, но сама понимаешь, Зина, какая работа в такую погоду!
— Мог бы показать другим пример, а не тащиться у всех в хвосте, — отрезала она и отошла. Ее торопливые шаги звучали еще обиднее, чем ее слова.
Он посмотрел на Накцева — тот дремал после сытного обеда, привалившись к столу.
— Твое мнение. Вася? Пойдем? — спросил Костылин, толкая приятеля.
— Можно пойти, если Иван Кузьмич пойдет, — ответил всегда на все готовый На киев.
Иван Кузьмич сидел в своем углу, сосредоточенный и молчаливый, и не вслушивался в разговоры. В час дня донесся заглушённый воем пурги удар о рельс — обеденный перерыв кончился. Никто не тронулся с места. В обогревалку вошел взволнованный Симонян и направился прямо в угол, где сидел Иван Кузьмич. За ним устремились бригадиры. Иван Кузьмич встал — он уважал энергичного, делового Симоняна.
— Товарищи! — сказал Симонян своим тонким, далеко слышным голосом. — Я только что говорил с нашим метеобюро. Пурга местного происхождения, это горный ветер, а не циклон, он кончится часа через два-три. Управление комбината формально разрешило нам прекратить работы. Я пришел к вам посоветоваться: может, выйдем?