Симонян переводил взгляд с одного лица на другое. Люди старались не встретиться с ним глазами. Снаружи все отчетливее и сильнее доносились свист и грохот усилившегося ветра.
— Как по-твоему, Иван Кузьмич? — спросил Симонян внезапно охрипшим голосом.
Иван Кузьмич, не отвечая, смотрел на пол. На третьем восточном участке, где он работал, сейчас бушевала пурга. Идти туда бессмысленно: участок весь открыт, там будет темно — летящий снег поглотит свет единственной лампочки. Но южный и западный участки — места основной работы — были хорошо освещены и надежно прикрыты щитами и временными строениями, там можно работать без всякой опасности для жизни.
Симонян стоял и ждал решения Турчина. Иван Кузьмич чувствовал, что в этом молчании были и вера в него и то особое уважение, которое было дороже ему, чем хлеб и свет. Он стал одеваться.
Костылин, тревожно следивший за мастером, тоже схватил свою одежду и торопливо натягивал ее на себя. Среди рабочих прошел гул.
— Неужто выйдешь наружу, Иван Кузьмич? — спросил кто-то. — Да ты знаешь, что сейчас на третьем восточном делается? Кому-кому, а тебе придется хлебнуть…
Турчин ответил, не поворачивая головы:
— А ты думаешь, которые сейчас на фронте, им легче?
Костылин оделся первым и первым, высоко подняв голову, пошел к дверям. Он поймал взгляд Зины, но сделал вид, что не заметил его. У самого выхода он задержался — Турчин и Накцев отставали.
— Будешь работать? — недоверчиво спросил стоявший у двери молодой парень.
— Нет, спать буду, в снежку теплее, — хладнокровно ответил Костылин. — Мы не как некоторые. Кому это смертный свист, а кому баян. Понял?
— Мы еще почище вас будем, — возразил парень, оскорбившись, и, подумав, добавил язвительно: — Трепачи!
— К концу смены сочтемся, кто чего стоит, — с торжеством ответил Костылин. Он отстранил рукой, парня и рванул дверь.
Парень, тяжело дыша от гнева, ринулся к скамейке и с ожесточением стал натягивать на телогрейку полушубок. Один за другим рабочие одевались, плотно закрывали лица шарфами или фланелевыми масками и выходили. Среди других вышел и рабочий, недавно предлагавший спать до шабаша. Проходя мимо молодого паренька, неумело натягивавшего маску, он остановился.
— Не так, дура, надеваешь! — сказал он, вдруг рассердившись. — Смотри, вся шея голая, и подбородок торчит, как раз обморозишься. — И, заботливо расправив маску и завязав ее тесемки, он спросил участливо: — Страшновато?
— А ты как думаешь? — чуть ли не с обидой ответил паренек. — Прошлый раз вечером она ударила — еле дополз до общежития, ухо отморозил. Слышишь, как воет? Замерзнем!
— Ладно, не замерзнешь! — великодушно сказал рабочий, словно от него зависело, замерзнет или не замерзнет товарищ, и он самолично решил, что замерзать ему не нужно. И он весело ударил его рукавицей по плечу. — Главное, не бойся — теплей будет!
Ветер усилился до двадцати метров, и в иные минуты, порывами, становился еще сильнее. Идти было трудно. Люди хватали друг друга за руки, падали; кто-то, глухо вскрикивая сквозь маску, покатился по склону площадки; кто-то, ругаясь, требовал, чтобы его вытащили из ямы, куда его свалил ветер. Ни гор, ни неба уже не было видно. Снег превращался из белого сумрака в черную тьму, прорезанную мелочно-тусклым светом электрических ламп. Полярный рассвет, не перейдя в день, снова становился ночью.
Вскоре пронеслись первые гудки паровозов, а грохот ветра вплелись шумы механизмов, временами перекрывая шум бури.
На ничем не защищенном третьем восточном весь диабазовый разрез занесло снегом. Вначале Турчин и его подсобники выбрасывали снег, потом взялись за молотки. И опять нельзя было понять, при каких движениях руки и молотка отскакивают крошки, а при каких — большие куски. Холод, раньше почти не ощутимый, стал вдруг каменным. Ноги Ивана Кузьмича были окутаны двумя парами сухих фланелевых портянок, на нем были хорошие валенки, но уже через час ноги стали холодеть. Мелкий снег проникал сквозь валенки, портянки обледеневали, становились жесткими. Иван Кузьмич взглядывал на своих подсобников. Костылин работал с ожесточением, — казалось, он набрасывается на скалу. Его шапка, шарф, воротник полушубка были затянуты инеем, и над инеем поднимался относимый ветром пар. Накцев работал, как обычно, неторопливо и флегматично, словно никакого ветра не было.
— Не замерз, Костылин? А ты, Накцев? Может, хотите погреться? — спросил Турчин с тайной надеждой, что ему придется проводить их в обогревалку.
Но ребята не угадали, чего он хочет.
К четырем часам ветер стал утихать — снег уже не мчался вперед, а кружился мутным облаком ввоз-духе. Из темноты появилась Зина с подсобными рабочими. Они тащили большой фанерный щит с двумя ножками. На щите было написано какими-то крутящимися буквами — видимо, художник хотел изобразить вихревые потоки: «На площадке ТЭЦ работают при любой погоде».
Щит был установлен на самой бровке, и Зина, отпустив рабочих, спрыгнула в разрез.
— Ну, как новые нормы? Выполняются? — осведомилась она деловито. — Знаешь, Сеня, Саша, что с тобой поругался, уже целую глыбу наворотил, не меньше полкуба выработает. Он тебя перегонит.
— А вот и не догонит! — ответил Костылин.
— Иван Кузьмич, чего он задается? Будто лучше его и на площадке нет. У вас вон много больше сделано.
Иван Кузьмич с одобрением взглянул на участок Костылина: из парня выходил толк.
— Цыплят по осени считают, — проговорил Тур-чин веско. — Обоим еще тянуться надо.
— Вот, получил! — торжествующе крикнула Зина и убежала.
— Вечером приду встречать. Зина, смотри не уходи! — закричал ей вслед ничуть не обиженный Костылин, снова хватаясь за молоток.
Ветер совсем утих, тучи разорвались, мутная снежная тьма превратилась в пустую черноту.
Перед самым окончанием работы на третий восточный пришли Зеленский и Симонян.
— Как дела, Иван Кузьмич? — спрашивал Зеленский, внимательно рассматривая разрез. — Плохо колется?
— Плохо, — признался Турчин, отставив молоток. — Не могу я найти той линии, по которой его, проклятого, колоть легче. Никакого в нем твердого порядка нет, Александр Аполлонович.
— Есть порядок, — возразил Зеленский, спрыгивая в разрез. Он шел вдоль фронта работ, вглядываясь в свежие изломы. — Все дело, Иван Кузьмич, в первоначальных путях кристаллизации той магмы, из которой получился диабаз. Магма вырывалась наружу под давлением и застывала не свободная, а сдавленная окружающими породами. Линии кристаллизации, все плоскости спайности идут, по-видимому, вдоль линии разлива магмы. Вот здесь, мне кажется, камень легче колоть вдоль линии забоя.
— А здесь? — спросил Турчин, указывая на начало разреза и недоверчиво глядя на Зеленского.
— А тут, пожалуй, легче колоть поперек. Похоже?
— Похоже, — согласился Турчин. — Вот это меня и смущает, Александр Аполлонович. Камень тот же, а колоть его нужно в близких местах совсем с разных направлений.
— Ничего нет удивительного. Магма, растекаясь из одного центра, образовала шаровую шапку. Следовательно, двигаясь вдоль хорды, то есть вдоль вашего разреза, нужно и направление молотка непрерывно менять. Вот попробуйте так, и станет легче.
— Попробовать можно, — согласился Турчин.
— Знаешь, Арам Ваганович, — обратился Зеленский к Симоняну, — для того чтобы раскрыть секреты этого проклятого камня, нужен толковый геолог, скорее даже минералог.
Симонян тотчас же перевел мысль Зеленского на привычный ему язык организационных мероприятий:
— Завтра сговорюсь с геологическим отделом, они дадут нам одного из тех, кто лазил тут со своими бурильными станками. Пусть осмотрит все разрезы, запишет, чего надо, а потом устроим занятия с лучшими рабочими. Каждый день — технический час, как час политический в школах.
Из тьмы вынырнул дежурный строительной конторы.
— Товарищ Зеленский тут? — крикнул он.
— Что случилось? — спросил Зеленский, выступая вперед.
— На площадку приехал товарищ Дебрев. Он на южном участке.
Зеленский не спеша влез на бровку разреза и пошел в сторону южного участка. Симонян передал с дежурным несколько распоряжений прорабам, сидевшим в конторе, и догнал Зеленского. Минуты две они шли медленно, потом, не сговариваясь, воровато огляделись и, убедившись, что поблизости никого нет, пустились бежать со всех ног.