Сеньор Канабай де Саламанка тыкал в клавиатуру наладонника.
— Производство продуктов питания, — читал он с экрана. — Доставка, плантации, фабрики консервов… Понимаю, — он посмотрел на Стукониса с интересом. — А откуда вы знаете, что я хочу избавиться от этого… криотория?
— Ну, это просто: вы ведь намеревались использовать тела всех этих замороженных в качестве источника запасных частей для жертв всевозможных аварий и катастроф, для неизлечимых больных… ясное дело, что только для тех, кто в состоянии заплатить. Была проведена рекламная кампания. Но что—то не сложилось, не так ли?
— Вы, господин Стуконис, читаете мои мысли. Информация в этом городе просачивается и расползается слишком быстро на мой взгляд. — Он поднял стакан и отпил немного коктейля. — Казалось бы, задумка по сравнению со многими другими вполне приличная. В меру декадентская и извращенная — самое то по нынешним временам, в меру интригующая — как раз настолько, чтобы разжечь любопытство потенциальных клиентов. Но более всего меня в ней привлекал даже не, э—э—э, коммерческий потенциал, а надежда на отход от царящих в медицине стереотипов. Понимаете, пребывание у самой черты смерти — а именно такие крайние случаи мы и намеревались обслуживать, предполагает, что и средства спасения должны использоваться столь же крайние… я бы сказал, запредельные. Наша акция — без всякого сомнения, носящая гуманитарный характер, обещала больше того, на что способны были самые лучшие команды медиков, ограниченные конвенциональными методиками. Мы запускали руку в потусторонний мир, можно сказать в вотчину самого Господа Бога, чтобы дать тем, кто готов был нам довериться, еще один шанс. На пороге гибели, когда исчерпывались все другие способы спасения, между жизнью пациента и его смертью оставались только мы.
Едва заметная гримаса недоверия или даже сарказма лишь мельком возникла на лице Стукониса, но Канабай ее заметил и прервался на полуслове.
— Вас, должно быть, удивляет, что я говорю обо всех этих делах так открыто? Что ж, поясню. Это все уже пройденный этап… по крайней мере в какой—то своей части. Так что необходимость соблюдения строгой секретности отпала. По крайней мере, в этих стенах, — он вздохнул. — Помимо всех других достоинств этого плана — а он казался состоящим из одних только достоинств, обращаю ваше внимание на тот факт, что организмы людей из прошлого, замороженных в криотории, казались идеально подходящими для наших целей: в их органах не было никаких химических загрязнений, которыми в наше время нашпигованы все мы. Они были чистые, свежие, здоровые. Высший сорт! Оставался лишь шаг до выпуска рекламных лозунгов: «Имплантированная печень от Канабая здоровее всего остального в вашем теле!» Я даже назвал все предприятие своим именем, настолько был уверен в успехе. И что же? — Канабай уперся обеими ладонями в стол и наклонился вперед, как будто хотел встать. — Ровным счетом ничего, милостивый государь! Провал. Лажа. Слишком рано обрадовались. Мы так были уверены в абсолютном и полном успехе, что даже не провели предварительных испытаний для устранения малейших сомнений. В результате девяносто процентов наших имплантантов были отторгнуты организмами пациентов в течение первого же месяца, а остальные продержались чуть дольше. Скандал, финансовые потери, судебные издержки, выплаты пострадавшим… — он махнул рукой. — Что вам сказать? Мы все это пережили. Страшно вспомнить, во что нам обошлось одно только предотвращение нежелательной огласки!
Стуконис сочувственно покивал. — Когда все идет слишком гладко, следует удвоить бдительность, — назидательно произнес он. — Это древнее правило любого бизнеса. И что же, в конечном счете, оказалось причиной неудачи? Если не секрет, конечно…
— Уже нет. Причина самая простая: иммунный барьер. Имплантанты из криотория оказались слишком хорошими, понимаете? Слишком чистые для наших насыщенных химией организмов. Мало кто отдает себе отчет, как далеко мы зашли с этой точки зрения. В сравнении с нашей ситуацией, мир конца ХХ века — тоже достаточно загрязненный — кажется зеленым раем. Знаете ли вы, что сейчас обсуждается необходимость жесткого распределения права доступа к кислородным будкам? С другой стороны, наша пища, вода, косметика, средства защиты — это же все чистая химия! Мы, конечно, осознаем побочные результаты такого положения дел что—то из всего этого должно накапливаться в наших организмах, но что? В каких количествах? От общественности скрывают правду о вытекающих из химизации опасностях, либо же отвлекают ее внимание какими—то пустяковыми аспектами проблемы. Таким образом, все то, что каждый в себе носит, что кружит по его телу вместе с кровью и другими физиологическими жидкостями, остается личным делом каждого. Вот уж здесь точно соблюдается провозглашаемый принцип свободы личности! За некоторыми, конечно, исключениями, сделанными для алкоголя, наркотиков, психотропов… Так что, господин Стуконис, мы прикрыли лавочку. Я вам даже скажу то, что попросил бы не разглашать публично, мы сделали это еще и потому, что на нас оказывался весьма энергичный нажим сверху. Признаюсь — мы не стали сопротивляться не только потому, что нам это было только на руку.
С какого—то времени Стуконис с трудом удерживал внимание на словах хозяина. Что—то не то было в йогурте. Или в окружающем воздухе. Все вокруг, казалось, плыло перед глазами, и многочисленные зеркала только усиливали это ощущение. Требовалось некоторое усилие, чтобы зафиксировать какой—то предмет на его законном месте.
— Мы уже не можем контролировать развитие событий в мире, — продолжал разглагольствовать Канабай. Похоже, эмоции его захлестнули — а может, коньяк в коктейле сделал свое дело. — Мир изменился, и человек тоже стал совсем другим. На наших глазах рождается самый страшный индивидуум. Существо совершено неизвестное и… и непредсказуемое. Можно ожидать всего, чего угодно… чего—то совершенно невероятного. Горе динозаврам, вроде меня. Посмотрите: наше влияние на ход событий все время уменьшается и становится совсем ничтожным. Мы напоминаем ребенка, бегающего среди штабелей разноцветных коробочек — результатом его беготни является все возрастающий беспорядок. Знаю, знаю, так всегда было. Возможно, также, что на старости лет по—другому воспринимаешь вещи. С большим страхом. Чертовски боюсь того, что нас ожидает. Ни один из рассыпанных штабелей цветных коробочек не удается сложить заново. Дымящаяся чашка чая наполняет меня изумлением. Когда она остынет, мы уже не сможем восстановить прежнего состояния. Каждая проносящаяся секунда — последняя, ибо неповторима.
— Ну, не знаю… — с трудом произнес Стуконис. — Чай, все—таки, можно разогреть…
— Но это уже будет совсем другой чай! Тот, начальный, пропал навсегда. Сгинул! В мире, устроенном так, как наш устроен, мы можем только проигрывать, выигрыш невозможен. Малейшее движение руки, самое скромное действие вызывает целый каскад необратимых и неуправляемых последствий. А раз так, — Канабай сделал глубокий вдох, — какая разница, нарушаю ли я существующий порядок в большей или в меньшей степени? Сами мои действия от этого не меняется!
— Вы о Боге когда—нибудь задумывались? — натужно выдавил из себя Стуконис.
— «Если Бога нет, то все дозволено», да? Так, господин Стуконис? — Канабай поднялся и грузно оперся кулаками на столешницу. С ним тоже творилось что—то непонятное. — Не совсем так!
Он уже не говорил, а кричал, его лицо давно утратило доброжелательное выражение.
— А если Бог есть, но слабый, как былинка? Вот послушайте: «Бог слаб, поскольку беспристрастен. Он одаряет дождем и солнцем равно как добрых, так и злых» [1]. — Он сделал паузу и продолжил. — Мир только кажется заполненным людьми и вещами. На самом деле он пустой, как воздушный шарик. Вы слышите — пустой! В нем нет ни на грош любви! А коль скоро Бог перестал любить людей, то какая разница — есть Он или нет Его?
Он уже даже не кричал, а орал, надсаживаясь.
— Если, конец у нас один, не зависимо от того, что мы в этой жизни делаем, то к чему совеститься и деликатничать? Зачем колебания, связанные руки, всякие табу и запреты, к чему пломбы на замках, которые нельзя срывать? В нашем пустом мире, господин Стуконис, только одного у нас с избытком — свободы! И кто ею не пользуется тот лох, поскольку как предельный аскетизм, так и полнейшая разнузданность приводят в результате к одному и тому же!
В этот момент свет угас, а сеньоре Канабай де Саламанка нечеловеческим усилием оторвался от своего рабочего стола. Он двинулся вглубь помещения, с трудом переставляя негнущиеся ноги, но при этом в его движениях читалось нетерпение голодного зверя, которому, наконец, позволили дорваться до жратвы. Канабай тащил за собой средней длины змею, чей черный хвост яростно хлестал по полу — это Канабай тряс рукой, как бы непрерывно сражаясь с пресмыкающимся. Зеркала отразили его сутулую фигуру, расступились в стороны, за ними оказалась ниша, заполненная кроваво—красным светом. Тотчас откуда—то сверху грянула музыка, без остатка заполнившая Стукониса, который, не дрогнув, продолжал сидеть в своем кресле. В нише за разошедшимися зеркалами корчилась подвешенная на дыбе человеческая фигура. Канабай подскочил к дыбе и одним резким движением сорвал рубаху с плеч и выгнутых дугой рук; кровавый свет отблескивал от гладкой кожи подвешенного, тени подчеркивали рельефы напряженных мускулов и выступающих позвонков.
Канабай какое—то время просто смаковал зрелище нагого тела, извивающегося перед ним, как червяк на рыболовном крючке, затем отступил на шаг назад, замахнулся и ударил. Кончик бича влепился в кожу огненным поцелуем, мышцы под ним напряглись в непроизвольном спазме, хвост змеи сполз с кожи, оставляя за собой пурпурный рубец. Музыка усилилась, а может, она уже давно играла с такой громкостью. Канабай поднимал плеть и опускал ее равномерно, в темпе, который наилучшим образом обеспечивал восхитительную точность ударов. А может, он просто продлевал удовольствие, не желая, чтобы оно быстро закончилось. Четвертый или пятый удар, выбил из уст несчастного подвешенного сдавленный стон, тут же перешедший в вой и вопли, в открытый, искренний протест терзаемого мяса. В инструментальную музыку вплелся женский голос, высокий, звонкий, завораживающий. Стуконис внезапно осознал, что уже длительное время — но с какого момента? — он совершенно отчетливо слышит сопение Канабая, свист ремня и вопли избиваемого, а сам стоит уже далеко от кресла, истерически смеется и как петух подпрыгивает на месте и хлопает себя руками по ляжкам. Высокий голос продолжал тянуть свою мелодию, он принадлежал той самой женщине, которая провела Стукониса внутрь Фиолетовой Ромашки, светлые волосы легким облаком охватывали ее голову, а ярко накрашенные губы хищно улыбались. Одета она была в длинное белое платье. И хотя Стуконис не глядел в ее сторону, он ясно различал все детали.
Снова что—то ускользнуло от его внимания. Он чувствовал, что ему тоже необходимо включиться в спектакль, добавить в действие частицу самого себя. И тут же, как по заказу, услышал собственный голос, тоже неестественно высокий. Он выкрикивал какие—то слова, которые с трудом пробивали дорогу к атакуемому со всех сторон сознанию.
— Земля — колыбель человечества! — орал Стуконис. — Мы создали совершенную цивилизацию! От каждого по способностям, каждому по потребностям! Достигли звезд! Человек — это звучит гордо!
Ему отвечали неустанный свист плети и вопли терзаемого. Пение женщины и музыка вибрировали вне его и внутри него.
— Счастье всем и каждому! Миру — мир, покончим с войнами! — рычал Стуконис, стараясь перекричать весь этот шум. — Свобода, равенство, братство! Предупрежден — значит вооружен!
Что—то было подмешано в йогурте. Или в воздухе. И он уже знал, что: музыка и пение. Он переживал восхитительное ощущение воодушевления и мощи. Вскоре он уже чувствовал себя равным богам.
— Нам не страшен серый волк! — вопил Стуконис. — Не рой другому яму — сам в нее свалишься! Человек — мера всех вещей! Все для блага человека! За мной, молодые друзья! Лишь одна у нас забота — жизнь, свобода и погоня за за счастьем! От крыжовника под пыткой многое узнаешь! Наслаждаешься ли ты свежестью в такие дни? Нужда — мать изобретения! Экономика должна быть экономной! С дороги, дети, король едет! Ха—ха—ха!!!
Музыка оборвалась на середине такта, пение угасло в течение минуты, и одновременно Стуконис заметил, что Канабай стоит с опущенной плетью, тяжело дышит и с трудом удерживается на ногах. Тело его жертвы окровавленным куском мяса безвольно висело на металлических захватах. К нему бесшумными тенями подскочили слуги в серых кителях. Канабай широким взмахом отбросил от себя бич. В зеркалах снова замелькали расплывчатые образы. Свет зажегшихся на полную яркость ламп ударил по глазам. Канабай медленно, как будто постарел лет на пятьдесят, повернулся и прошел мимо своего гостя, не произнеся ни слова и не глядя на него.
— Что это значит? — обиделся Стуконис. — Конец забаве? Я только во вкус вошел! Раз — корзинка, два — колечко, танцуй, танцуй мое сердечко!
Канабай перемещался в его поле зрения как бы в замедленном темпе, проплывал мимо, как старинный трансатлантический лайнер. Он направлялся к своему столу, взгляд его был зафиксирован на какой—то одной точке. Стуконис внезапно решил, что пора сбросить оцепенение. Он подскочил к Канабаю и из всех силы нанес удар в область шейной аорты, чуть пониже уха, как раз на границе седых волос. Голова Канабая тяжело замоталась, как заякоренный буй под ударами волн, а сам он отлетел в сторону. Стуконис учел траекторию его движения, когда, совершив полный оборот, нанес выведенному из равновесия телу еще один страшный удар, на этот раз ребром ступни. Сеньор Канабай де Саламанка с разбитым лицом как куль рухнул на стол, прокатился по столешнице и свалился на пол с другой стороны.
Все, что Стуконис мог сделать в этой ситуации, это вернуться на свое место. Он огляделся по сторонам, в надежде увидеть женщину, но ее уже не было. Неожиданно открывшиеся в нем способности к боевым искусствам, равно как и внезапно прорезавшаяся агрессивность слегка удивили его, но это чувство было мимолетным, поскольку куда более сильно он ощутил, что некая заложенная в нем программа отработала свое и пришла к завершению. Да, чувство завершенности, так это можно было назвать. Какие—то колесики прокрутились по заданному алгоритму, какие—то рычажки повернулись, и с лязгом свалилась металлическая шторка. Он просто сидел и ждал.
Со всех сторон его окружали бледные лица зеркал. Никто не приходил.
Он наклонился, чтобы бросить взгляд на Канабая. Звенящая тишина, заполняющая помещение, как бы отрицала реальность всего только что произошедшего. Куча тряпья у стола не шевелилась. Стуконис опустил взгляд на собственные руки. Они совершенно спокойно возлежали на ручках кресла.
Мозг Стукониса засыпал, он чувствовал это. Но поддавался неодолимой сонливости, даже не пытаясь сопротивляться. Ему было совершенно все равно, что теперь с ним сделают. Он свою роль отыграл.
Он очнулся, когда какие—то люди в серых мундирчиках, совершенно не обращая никакого внимания на Стукониса, укладывали тело сеньора Канабая на больничную каталку. Уложив останки, они покатили тележку прочь из комнаты, скорбно—торжественно шагая по обе стороны от нее. Зеркала сомкнулись за ними, как серебряная гладь воды. Павел Стуконис де Филадельфия снова остался наедине с собой.
Он смотрел на собственные руки и слегка удивлялся их неподвижности. И наслаждался абсолютным покоем, царящим в его сознании. Но вот что—то изменилось в кабинете. Стуконис поднял взор.
Из зеркал на него глядело улыбающееся лицо. Лицо человека, которого он вот только что отправил к праотцам. Заставил покинуть, так сказать, эту юдоль скорби.
— От всей души вас приветствую, господин Стуконис… де Филадельфия. Вы не поверите, как мне жаль, что все ваши старания были напрасны…
Стуконис принял это известие с полнейшим равнодушием.
— Интересно, все же, кто его прислал? — лицо в зеркалах повернулось в сторону кого—то, находящегося за кадром. — Валерий? Зачем он присылает мне живые бомбы и каратистов? Мстит, что ли, за свою жену? Так ведь сам же меня благодарил за то, что я помог ему от нее избавиться. Он ее никогда не любил.
— Вы перепутали имена, — в зеркалах показалась женщина со светлыми волосами. — Валерий это делец с Севера — телевизионные станции, цитрусовые и шоколад. Мстит за сына. Ему одному из первых пересадили наш имплантант. Это был его единственный сын, и он в нем души не чаял.
— Только то! — сказал Канабай. — Ну, что тут скажешь? Бог дал, Бог взял. Вот объясни мне, почему в общем—то рассудительные люди не умеют примириться с необратимыми приговорами судьбы? Сам виноват — кто его надоумил купить сыну самую навороченную и скоростную модель стратоцикла? Я что ли? Я лишь попытался помочь, когда сынок разбился. Ну, не вышло, так ведь мы, в конце концов, выплатили ему очень неслабую страховку, не так ли?
— Вполне приличную, — подтвердила женщина.
— Стуконис, ты еще там? Слышишь меня? Тебя сюда прислали, чтобы ты меня убил. Ты репликант, Стуконис. А коль скоро так, то я просто вынужден был подсунуть тебе другого репликанта, чтобы встреча проходила на адекватном, гм… уровне. Вы, репликанты, должны как можно чаще находиться в обществе себе подобных.
— А вот так, — произнес Стуконис, даже не пытаясь имитировать интереса.
— Именно так, — подтвердило голосом, не терпящим возражений лицо в зеркалах. Это лицо Стуконис продолжал видеть, а голос продолжал слышать еще и тогда, когда его, тесно окружив, уводили темными коридорами люди в серых мундирах. Голос говорил:
— Тебе казалось, что с момента установления контакта на улице до того времени, когда ты пришел в себя, прошло самое большее несколько минут, да? На самом деле мы внимательно изучали тебя на протяжении двух дней. Ты весьма любопытная игрушка, Стуконис. Твой работодатель все хорошо продумал. Только вот нашла коса на камень. Теперь мы немного с тобой позабавимся. Сначала еще раз запустим пару зондов туда—сюда, а потом обнулим запись на коре твоего головного мозга и наложим новую. Ты ведь не будешь возражать, правда, Стуконис?
Отворились какие—то двери, серые мундиры окружили Стукониса полукольцом. Прозвучала короткая команда:
— Топай!
Он сделал шаг вперед. Там было темно, и он остановился. Сильные руки толкнули его сзади, он покатился по каменным ступеням и приземлился на холодном полу подвала. Сноп идущего сверху света потускнел и погас вовсе — двери подвала закрылись.