— И только? — робко спросил брат Луи.
— Да. На большее не хватит моих умений. Да и зачем?
— Но если… — не унимался старик
— Не следует предъявлять обвинения, если не уверен в них и не готов отстаивать свою правоту, — отрезал брат Камилл.
Почесав в раздумье нос, он снял веревку, которой был перепоясан, и, что-то бормоча, окружил ею стол. Связав концы ткацким узлом, начертил на полу ножом знак Азатот так, чтобы узел лежал прямо на нем. Выпрямился и, глубоко вздохнув, зажег свечи, старясь не касаться огнем тех, что уже горели. Затоптал лучину, и положил на стол свои ладони прямо напротив ладоней старца.
Оба монаха стояли выпрямившись, с напряженными лицами. Но ничего не происходило. Тут брат Камилл тихонько запел, а брат Луи принялся ему вторить. Не без труда разобрал я, что поют они "Actus Spei", но с извращенными, перевранными словами. Не думал я, что эти двое способны на подобное богохульство!
— Что за конечность положил в чашу брат Камилл? — прошептал я, утомившись слушать вызывающее пение, на ухо брату Ожье.
Так же шепотом он ответил: — Десница некоего мерзавца, выдававшего себя за святого Иоанна. Он был казнен лютой смертью, но перед тем успел смутить немало невинных душ и совершить множество злодеяний.
Пение все длилось, на лицах монахов выступил обильный пот, голоса начали срываться.
Взгляд мой, до того обращенный на них, упал на чашу. Кровь вела себя словно закипающее молоко. Пузырилась, поднималась вверх розовой пенной шапкой.
Монахи застыли. Они уже не пели, а тянули одну высокую ноту, голоса их дрожали. Так воют шакалы на берегах Кенерета с отчаянием и предвкушением.
Кровавая пена вытолкнула из себя руку. Словно флюгер она стала вращаться, стоя на обрубке запястья. Вой оборвался, и брат Камилл отрывисто пролаял: "Чья правда? Указуй лжеца!"
Рука замерла, потом сделала еще один оборот и остановилась, указывая скрюченными пальцами на старого монаха. Тот, враз обессилив, весь обмяк и присел на дрожащих ногах. Глаза его закатились, нижняя губа отвисла, по ней пробежала струйка слюны. Розовой слюны: брат Луи, вероятно, прикусил язык.
— Решено, — объявил вновь окрепшим голосом брат Камилл. — Доказано, что твои измышления — ложь и навет.
Он совершенно обыденным движением потянулся к чаше, намереваясь спрятать руку в мешок. Брат Луи вскрикнул: "Запирающее слово! Ты не сказал его!"
Брат Камилл дернулся назад, но зацепил рукавом рясы за край чаши и одновременно наступил на окружавшую стол веревку.
Все мы отпрянули к стенам, напуганные выражением лиц монахов. Кровь в чаше закипела пуще, перелилась через край, а из пены все выше возносилась кисть, сидящая теперь на призрачном багровом предплечье. Плече, торсе. Чаша лопнула, а прямо из стола поднимался призрак цвета свернувшейся крови с головой мужчины и ослиным хвостом. На лице его не было глаз, вместо ушей болтались клочья призрачной плоти, но рот, рот его был огромен и в нем торчали острые пеньки обломанных зубов.
Завизжал, отползая на спине, брат Луи, вздохнул и заледенел брат Ожье, метнулся в панике к выходу Абих. Только Зулеб, я, да брат Камилл остались в здравом рассудке. Впрочем, Зулеб поступил не слишком здраво. Он выпалил в спину призраку из мушкета. Невредимый призрак повернулся и ринулся на бородача. Он окутал его, щелкнув зубами, и тут же Зулеб застонал, словно из него вытягивали саму жизнь.
Мое знакомство с колдовством поверхностно, в экзорцизме же я и вовсе не сведущ. Все, что я мог, это кричать "Азатот! Азатот!", но не похоже, чтобы от моих криков проистекала какая-то польза. Брат Камилл вытащил из мешка флягу, в которой, вероятно, была святая вода, и плеснул ею на призрака. Вотще. Какая святость могла сохраниться в воде после тех безбожных непотребств, которые вытворяли здесь монахи?
Брат Камилл заметался, явно не зная, как поступить дальше. И тут мне пришла в голову мысль, которую я немедленно воплотил в действие: сорвав с монаха скапулярий, я хлестнул им демона. И, как я и полагал, это принесло плоды. Святая вода — вещь ненадежная, а вот скапулярий, первый из которых был дарован Богородицей — другое дело. Там, где он коснулся призрака, багровая видимость плоти исчезла, словно ее и не было. Я продолжил избивать призрака скапулярием, а он, щерясь и кривляясь, не решался напасть, а, напротив, только уворачивался. Но он был бессилен перед священным предметом. Вскоре все, что от него осталось — высохшая и будто бы обугленная кисть правой руки. Ее я пинком ноги забросил на стол прямо в пламя свечных огарков. Завоняло горелым пергаментом, рука вспыхнула и долго еще чадила на столе. Я же поднял с пола беспомощного Зулеба. Он выглядел и, полагаю, чувствовал себя, как перенесший припадок падучей. Мышцы его были вялы, голова свободно качалась на шее.
— Абих! — крикнул я, но слуга не ответил на мой призыв. Тогда сам, напрягши силы, я вскинул Зулеба на плечи и понес к выходу. Брат Ожье подобрал его хурджин и мушкет.
Чуть покачиваясь под весом бородача, я вышел из пещеры и тут же почувствовал, как что-то сильно ударило меня по… Зулебу. Будучи не в силах просто повернуть голову, я резко развернулся всем телом. Так резко, что расслабленное тело Зулеба распрямилось, и его голова врезалась в кого-то, а ноги кого-то повалили. Кого именно, я понял лишь мгновением позже, когда прямо перед моим лицом замаячило дуло ружья.
Турецкий солдат чуть не ударил меня стволом в лицо. Но я вовремя шагнул назад, одновременно всем своим видом давая понять, что не собираюсь оказывать сопротивления. С бесчувственным телом на плечах поднять руки слишком трудно, поэтому я дал Зулебу соскользнуть на землю. Плавно чтобы он не покалечился.
Теперь, хоть и с поднятыми руками, я мог оглядеться и понять, что происходит. А происходило следующее: Абих сидел на земле со связанными руками и ртом забитым скомканной тряпкой. Возле выхода из пещеры стоял брат Ожье в позе, копирующей мою, и лежало двое турецких солдат: один оглушенный, а второй был в сознании и тер руками лицо. Судя по всему, первый получил удар Зулебовой головой, а второй его же ногами. Но самое неприятное — трое турецких солдат, которые были совершенно невредимы, но злы и целились в меня.
Тот из них, у которого вместо ружья был пистолет, наверняка их командир. Я как-то не удосужился разобраться в том, как отличать друг от друга турецких нижних чинов, вероятно, это был аналог сержанта. На первый взгляд кроме оружия от прочих его отличали только усы — иссиня черные от басмы и очень ухоженные. У рядовых усы были поплоше.
— Могу ли я спросить, почему вы нас арестовали? — мягко, но достойно спросил я "сержанта".
Усач оглянулся на вход в пещеру и ответил, буквально выплевывая вместе со словами едкую злобу.
— Ты шпион и пособник колдунов. Вы все предстанете перед судом ал-Джаззара!
Я ведь уже говорил, что нынешний паша гордился своим прозвищем "мясник"? А уж за глаза его так именовали даже солдаты.
Надо выкручиваться! Все что угодно лучше суда, который вершит ал-Джаззар.
— Но я вовсе не колдун и не пособник. Я всего лишь наблюдал особый обряд, к которому изредка прибегают монахи. Всего лишь любопытство.
— Расскажи об этом "мяснику", когда он отрежет твой язык, — предложил усач.
Тут из пещеры показались братья Камилл и Луи. Младший придерживал за локоть старшего. Все оружие тут же отвернулось от меня и нацелилось на них. Кто же упрекнет меня в том, что я воспользовался таким удобным моментом, чтобы прыгнуть за дерево, перекатится, вломиться в колючий куст, снова вскочить на ноги и, петляя, кинуться прочь? Только тот, кто сочтет, что я бросил товарищей. Но вынужден обратить внимание на то, что товарищем мне из них был, да и то с натяжкой, только Абих. С остальными же я был знаком недавно и испытывал уважение, даже симпатию, но не дружескую привязанность.
За моей спиной грянуло два выстрела, но, поскольку пули нигде поблизости не просвистели, и никуда невдалеке от меня, не говоря уже обо мне самом, не попали, стреляли явно наугад, не заметив толком, куда я скрылся.
Сказать откровенно, хоть оставшиеся возле пещеры и не были мне друзьями, оставлять их в таком плачевном положении не хотелось, и я решил что-нибудь предпринять.
Для этого я заложил широкую петлю и вышел к пещере совсем с другой стороны. Я не мастер красться, как Зулеб или Абих, но, чтобы тихо двигаться здесь, где нет ни палой листвы, ни мелких веточек, устилающих землю и готовых хрустнуть под каблуком, особого умения не надо.
Где на четвереньках, где ползком (о мое платье!) я подобрался достаточно, чтобы все видеть и слышать.
Теперь уже все мои спутники сидели на земле и всем им, кроме Зулеба, связали руки. Зулеб был еще так слаб, что его просто привалили к скале. Солдаты все пятеро были на ногах. Четверо рядовых слушали распоряжения сержанта, который велел связать пленников между собой общей веревкой. Обо мне не вспоминали, отправляться на поиски не собирались, наверное, сочли фигурой малозначимой.
Когда рядовые выполнили поручение сержанта, пленников принудили встать и повели в сторону Акко. Рядовой, шедший последним, самый дюжий из всех, нес мушкет Зулеба, а прочие вещи навьючили на пленников. Я заметил, что хурджин стал совсем тощим. Похоже, все ценное или вкусное солдаты уже разграбили.
Потихоньку идя вслед за конвоем, я несколько поотстал, и услышал, что за рощей, вдоль которой мы шли, раздается перестук копыт. Рискнув оставить конвой без пригляда, я пробежал рощу насквозь и увидел то, что не могло не обрадовать меня в ту минуту. Конный французский патруль. Серые мундиры, ментики с меховой оторочкой — гусары. Числом около десятка. Я выбежал, держа пустые руки на виду. При этом я не слишком рисковал. Гусары реагируют на неожиданность не выстрелом, а саблей; выскочил же я в дюжине шагов от них. Клинки мгновенно покинули ножны, но, разглядев во мне штатского и европейца, гусары не стали рубить меня, а вольно прислонили сабли обушками к плечам.
— Господа! — вскричал я по-французски. — Господин лейтенант (а вот во французских знаках отличия разобраться легко)! Пятеро турецких солдат ведут монахов-кармелитов, тех, что лечат французских раненных, на расправу в Акко! Они за рощей в четверти лье впереди вас!
Французский офицер, не раздумывая, поднял патруль в галоп. Он предварил это только тем, что дал знак одному из солдат остаться и следить за мной.
Когда, спустя четверть часа, мы с моим "опекуном" пришли к месту, где французы нагнали турок, было несложно восстановить ход сражения. Гусары свалились на турок неожиданно и раньше, чем те успели что-либо понять, зарубили четверых. Пятый — усатый "сержант" выстрелил из пистолета и ранил лошадь, но тут кто-то прикончил и его, рассекши голову так, что один ус остался, а второй вместе с частью щеки и нижней челюстью отпал от лица.
Французы предложили сопроводить нас в монастырь, и мы не стали отказываться. Проезжая мимо пещеры Иоанна, лейтенант хотел сделать привал и помолиться там вместе с монахами, но брат Камилл сказал:
— Не стоит этого делать. Пещера осквернена немыслимым способом. Потребуются усилия многих святых отцов, чтобы очистить ее довольно для того, чтобы там снова можно было молиться, и молитва не стала бы богохульством.
— Турки! — с пониманием покачал головой лейтенант.
Брат Камилл уклончиво вздохнул, но лейтенант уже все для себя решил.
— Видал я их гнусности! Перед храмом святой Варвары они опорожняли свои языческие кишечники, а в виду монастыря Святого Духа устраивали языческие молебны целым полком!
Отказавшись отдохнуть в монастырских пределах, наши спасители отбыли продолжать патрулирование. Позже брат Луи упомянул, что гусар, взявший его на круп своей лошади, проговорился и сообщил, что они — последний патруль. Наполеон снимает осаду и уходит. Не зная, как к этому отнестись, я тогда просто промолчал.