Первые же недостатки моего нынешнего состояния проявились сразу же: общение перестало быть удовольствием. Мне приходилось делать усилие, чтобы отвечать в доступной пониманию моих спутников манере. Их же реплики вызывали раздражение своей краткостью и примитивным построением фраз. Удивительно, что, обладая таким малым словарным запасом, такой бедной невыразительной речью, они страстно любили поболтать. Не проходило и десяти минут, чтобы кто-нибудь чего-нибудь не сказал или не показал языком жестов. Право, лучше бы я шел один.
Вот и сейчас, искренне симпатичный мне Браа рассуждал о вероятности нападения короткомордого медведя, пользуясь не более чем полудюжиной слов.
Спору нет, риск встречи изрядный, а шансов уцелеть, не потеряв никого исчезающе мал. Но сколько можно это мусолить?
Если мои друзья занимались в пути только разговорами, (исключая того, кто уходил на разведку, воплотившись в какое-нибудь животное), то кроманьока Иктяк проводила время с большей пользой. Снарядившаяся в дорогу еловым сучком, она, не останавливаясь, по ведомым ей приметам, выцепляла из земли съедобные корешки и вкладывала за пазуху. Ассортимент их был беден, вид непригляден, но они были съедобны, а большего требовать не приходилось. Меня изумила ее наблюдательность. Даже там, где не было и следа надземных побегов, она каким-то образом угадывала корневища и клубни, прячущиеся под землей, и молниеносно их добывала. К чести ее, на ходу она не ела, очевидно, приберегая свои трофеи для вечерней трапезы.
Я заметил, что хотя и обрел способность излагать свои мысли в надлежащем разумному индивидууму качестве, мои раздумья неизбежно вертелись вокруг, ставших привычными и действительно постоянно актуальных, вещей: место для сна, еда, опасность. С первым у нас не было ни малейшей определенности, второе предстояло добыть, а третье… тут вся надежда на разведчика.
Я отчетливо помнил слова гадателя, безусловно наделенного мудростью, далеко превосходящей всякое представление его соплеменников. Он был совершенно прав: чтобы выжить, нам предстояло мимикрировать, а еще лучше ассимилироваться. Проблема в том, что кроманьонка нисколько не возбуждала меня. Она неумна, тоща, двигается без малейшего изящества. Женщины-неандерталки, на мой взгляд, были куда привлекательнее. Волосатые, приземистые, ширококостные они излучали спокойную доброту, а в сексе были жадны без навязчивости, покорны, но искренни. Впрочем, возможно у Иктяк в этой области найдутся какие-то неизвестные мне преимущества. Я ведь при взгляде на нее никогда бы не подумал, что она такая ловкая и обстоятельная заготовительница пищи. Этой ночью надо будет проверить, не таит ли она сюрпризов в области плотского общения.
Забегая вперед, скажу, что план мой сорвался. По особому чуткий к опасности Браа, не зря завел разговор о короткомордом. Едва солнце покинуло зенит, как разведчик-Пырр примчался с недобрыми вестями. Впереди на расстоянии, как я понял не более километра, он видел над травой плечи и голову короткомордого. Мы с Браа вздохнули и задумались, не делая вперед и шагу. О чем думал Браа, судить не берусь, мне же пришло в голову следующее. Если над травой были видны только плечи и голова, а в холке короткомордый много превосходит стоящего в полный рост неандертальца, значит припорошенная снегом трава, которая сейчас достигает нам до пояса, вскоре станет куда выше. В мокрые года так часто бывает. Обычно это не проблема. Мы отлично умеем двигаться в высокой траве, не замедляя хода и не производя особого шума. Но вот встретится в ней с таким опасным хищником, как короткомордый, это верная смерть. Догонит мгновенно, ведь одно дело идти по высокотравью, а совсем другое — бежать. На гладком-то месте шансов нет, а уж тут и вовсе вопрос пары секунд. Принять бой? Но оборачиваться короткомордым никто из нас не умеет, обычный медведь ему не соперник, а выступить против него в обычном обличье, это такая же верная смерть через пару же секунд.
Самым разумным было бы повернуть назад и обойти медведя по широкой дуге. Но мы уже вступили на перешеек изрезанный с обеих сторон узкими фьордами. Середина, по которой легко и удобно идти, шириной километров семь — десять. Все остальное — гористые берега, где легко заблудиться и подолгу блуждать, обходя фьорды и непреодолимые скалы.
Браа, очевидно, что-то надумал, потому что пошевелил губами, словно разминая их, и сказал:
— Утес есть. Я помню. Мало идти, трудно лезть. Видно далеко. Он пройдет, мы дальше пойдем. Он не полезет утес без еды.
Ну, вот, пока я предавался размышлением, Браа вспомнил об утесе, который я видел вдвое чаще его. И даже однажды ночевал на нем вместе с остальными неандертальцами, вынужденными пережидать пока пройдет гигантское, невиданное мной ни до, ни после стадо карибу.
Пырр, догадавшись, что остальным нечего возразить Браа, перевоплотился в поджарого рыжеватого волка и порысил в сторону утеса. Мы побежали за ним, и я тянул Иктяк за руку, поскольку она не владела неандертальской речью и представления не имела ни о том, что говорил Браа, ни собственно об утесе.
Округлый с одной стороны и круто обрывающийся с другой, конгломерат скал вскоре навис над нами. Вслед за Пырром, заверившим нас движениями головы и хвоста в том, что никакая опасность нас наверху не поджидает, (я переставил слова в предложении, чтобы было понятнее) мы все вскарабкались по округлому лбу утеса и укрылись от несущего жесткие снежинки ветра в глубокой щели. Влезть было непросто: мокрые от снега камни скользили под ногами, узкие пролазы вынуждали обдирать ногти на руках и кожу на локтях и коленях.
Пырр, уставший от чужого тела, обернулся человеком и, свернувшись в позе эмбриона, мгновенно заснул. Браа не выразил охоты идти наблюдать, и поэтому пошел я. Иктяк вовсе не хотела вылезать из убежища, она достала корешки и начала измельчать их кремневым рубилом. Браа с непониманием смотрел на нее. Оставив их за этим занятием, я, пригнувшись к самой скале, осторожно вылез и, подползши к краю утеса, начал высматривать короткомордого. Это занятие отняло у меня не меньше часа с лишним, но я был вознагражден за терпение и смирение (ветер выстудил меня так, что даже зубы болели). Однако награда была не сладкой.
Видимо, медведь долго постился. Он был худ, но еще не истощен, полон сил и желания поскорее оскоромиться. Как мы по пути сюда не встретили ничего живого крупнее куропатки, да и тех видели мельком и издали, так и он не учуял ничего привлекательнее четверых, недавно прошедших, людей. То, что неплохая добыча укрылась на утесе, куда ему влезть не удастся, короткомордому не понравилось, он мотал головой и, наверняка, недовольно фыркал, хотя этого я слышать никак не мог, нас разделяло больше километра.
Медведь приближался, вероятно, собираясь взять нас в осаду. Пищу на утесе взять было неоткуда, никаких запасов кроме корешков у нас не имелось. Утоляя жажду снегом, мы просидели бы на утесе неделю или две без особого риска заработать такое истощение, которое сделало бы невозможным дальнейший путь. Но утес гол, там ничего кроме лишайника не растет и, как следствие, совершенно нет топлива. Одна холодная ночевка это нестрашно. Но высидеть в каменной щели несколько дней можно, только усиленно питаясь. Даже если мы пожертвуем Иктяк, все равно через три — четыре дня мы либо околеем от переохлаждения, либо рискнем спуститься в надеже, что медведь удовольствуется кем-то одним из нас, а двое других получат шанс убежать.
Пока я наблюдал за ним, короткомордый успел дойти до утеса и, хорошо с ним знакомый, даже не попробовал взобраться. Он выбрал защищенное от ветра место у подножья, улегся там и посмотрел туда, где парой десяткой метров выше прятались мои друзья и кроманьонка.
Я понятия не имел, как долго вытерпит медведь, скоро ли он переключится на поиски падали или выслеживание более сговорчивой добычи. Если вокруг нет ни того, ни другого, он вернется за нами.
Пока же я вернулся к своим спутникам и рассказал им о той ситуации, в которую мы угодили.
— Э-аа… — взявшись руками за лицо, Пырр тряс головой и подвывал. Это вовсе не было выражением испуга или отчаяния. Он всего лишь "прочищал голову" спросонья, чтобы легче думалось. Вот, между прочим, хорошее место, чтобы упомянуть о том, что мои друзья, несмотря на скудный словарный запас и крохотный, по сравнению с моим, объем знаний, были вовсе не глупы. В способности анализировать, делать выводы, находить решения они нисколько не уступали ни мне, ни вам. Поэтому я всерьез рассчитывал на то, что они смогут найти выход из ситуации, который для меня сейчас был совершенно не очевиден.
— Пырр сайгаком обернется. Побежит. Медведь за ним. Пырр убежит, за ним медведь уйдет. Мы побежим. — Таково было предложение Браа. Слабенькая идея и, судя по его тону, он и сам это видел. Все тут было плохо. Не факт, что Пырр сможет убежать от медведя. Если убежит, куда ему деваться потом, когда устанет? Идти зимой голому, в одиночестве, снова мимо того же короткомордого? Если медведь не догонит Пырра, что ему помешает вернуться и пойти по нашим следам?
Пырр, также находя план Браа абсурдным, предложил свой:
— Все ласками обернемся и далеко от медведя слезем. Он не заметит. Ласку ему ловить сложно и не хочется: сил много надо, а еды мало будет.
— Она оборачиваться не умеет, — я указал на Иктяк.
— Не умеет, — признал Пырр. Он ведь, как и я, своими глазами видел, как сложно дается лысым перевоплощение в зверя. — Другую найдем? — с надеждой спросил Пырр. Он предпочитал женщин с черными волосами, и чем их больше на теле, тем лучше. Желтоволосая кроманьонка была ему мало, что не отвратительна.
— Не найдем, — покрутил головой Браа. — Где найдем? Обратно пойдем? Нет.
Он был совершенно прав, мне нечего было добавить. И предложить нечего. Я не видел иного выход, кроме как бросить Иктятк. Все погрузились в задумчивость, покрепче прижавшись друг к другу, чтобы не отвлекал холод. Даже Иктяк пучила глаза, изобретая что-то, хотя и вряд ли бы она смогла донести до нас свои идеи. Прошел без малого час, и Браа беспокойно заворочался. Насколько я его знал, он сейчас напрягал все, что у него было между надбровными дугами и черепным гребнем, чтобы поймать ускользающую разгадку.
Когда он заговорил, голос его, в отличие от прошлого раза, выражал уверенность в том, что придуманная им затея вполне осуществима. Эта уверенность передалась и нам. Говорил же я, что с мозгами у моих друзей все в порядке! По крайней мере, шанс выжить теперь есть у всех четверых.
Иктяк, не понимавшая слов, оказалась вполне понятливой к жестам, если использовать не принятые у неандертальцев символические обозначения, а простую имитацию того, что от нее требуется. Обвального снега пока не было, но на защищенных от ветра склонах и площадках утеса его было уже довольно. Иктяк собирала снег в оленью шкуру, которую снял с себя Браа. Ради спасения жизни можно денек и померзнуть. Пырр помогал ей, хотя это было и необязательно. Я собирал по всему утесу птичий помет, пыль, лишайник, занесенную ветром землю — все, чем можно конопатить и заделывать щели. А Браа, на правах руководителя проекта и прораба, сидел возле выступающего за край утеса камня, имевшего, в отличие от утеса, собственное имя, продиктованное его сходством в некоторых ракурсах с весьма важной частью тела в эрегированном состоянии. Браа совал пальцы в щели у подножья наклонной двухметровой стелы, жевал губами и, подперев кулаком голову, размышлял, обсасывая свою идею до блеска.
Когда кроманьонка собрала достаточно снега, они с Пырром занялись тем, что могло показаться сумасшествием, учитывая температуру воздуха и прочие обстоятельства. Раздевшись и свив что-то вроде гнезда из шкур, оба уселись прямо в снег. Они дышали на него, катались, сжимали в руках — все, что угодно, лишь бы превратить снег в воду, которая собиралась под ними и застаивалась лужицей (спасибо старухе Мурр, скверно мездрившей шкуру и Браа, зажиревшиму ее с изнанки до полной водонепроницаемости).
Я же в это время, под внимательным взглядом и руководящим движением пальца Браа, замазывал часть щелей, которыми было покрыто основание приметного камня так, чтобы вылитая в них вода в них же и осталась. Насколько я понял план Браа, он хотел добиться того, чтобы в подошве камня остался десяток глубоких "шахт", не связанных между собой и с соседними щелями. Сам он помогать не торопился, ограничившись тем, что на начальном этапе предоставил жидкость для размешивания в ней собранных мной твердых компонентов замазки. Спасибо и на этом, без него бы я в силу пустого мочевого пузыря не справился бы.
Пырр и кроманьонка закончили раньше, и теперь дрожали посреди быстро остывающей лужи. Увы, торопиться мне было нельзя. Одна недозамазанная щель и весь наш труд, и все надежды пойдут прахом. Когда же я счел дело сделанным, а прораб Браа подтвердил это, выждав пару часов, чтобы замазка схватилась морозом, мы все вчетвером принесли шкуру с водой и, сложив один угол, медленно влили воду в каждую из подготовленных щелей. Конечно, воды не хватило, но нехватка оказалась не критической.
Оттерев замерзших Иктяк и Пырра сухим мехом, мы забились в наше укрытие и, накрывшись шкурой Браа (разумеется сухой стороной вниз), стали ждать рассвета. По нашим прикидкам, всё решится именно тогда, когда перед восходом настанет самый лютый холод. У Иктяк еще оставалась пара корешков. Жесткие и безвкусные они все же скрасили нам ожидание.
Не выдержав ожидания, в расчетное время, Браа вылез из-под шкуры и поспешил к камню. Понять его несложно, но горячился он зря. Безлунной ночью увидеть что-либо ему все равно не удалось, а треск, известивший нас о том, что первая часть плана, скорее всего, выполнена, был прекрасно слышен и отсюда.
По первому свету мы все подбежали к игривому камню. Превосходно! В том, что вода, замерзнув, разорвет его, мы не сомневались. Опасность была в том, что он может под собственной тяжестью свалиться вниз. Этого не произошло. Потрогав камень, мы убедились, что он чуть покачивается и его можно столкнуть, если употребить достаточно сил. Я встал на краю утеса рядом с камнем и посмотрел вниз. Ни одного выступа никаких изгибов склона, ничего, что помешало бы камню упасть вниз отвесно и неудержимо.
Дальнейшее по большей части зависело от Пырра.
Обернувшись кабаргой, он сбежал по пологой стороне утеса и появился в считанных метрах от дремлющего короткомордого. Сон медведя был чуток, он потянул носом, распахнул глаза и с ловкостью, недоступной обычному медведю, мгновенно перешел от сна к бегу.
Будучи настороже, Пырр все равно упустил момент начала медвежьей атаки, и только фора в расстоянии спасла его и позволила разогнаться настолько, что медведь не мог сократить дистанцию в один-два прыжка. Они понеслись вскачь по дуге, огибая утес. Пырр скакал чуть выше по осыпающемуся склону, где его острые копытца намного превосходили медвежьи лапы по способности цепляться на бегу за крохотные выступы и ложбинки, не скользя по живым камням, а, вбиваясь в скалу под ними.
Но смотреть на них нам было некогда. Втроем мы подбежали к камню; Иктяк перевесилась вниз, чтобы подать сигнал, когда придет время действовать, а мы с Браа покрепче уперлись ногами в утес, а плечами в камень.
Скок-скок, Пырр несся уже не по склону, ставшему слишком крутым даже для него, а прямо по заваленной осколками скал земле у подножья утеса. Вряд ли кто-то позавидовал бы сейчас ему, из последних сил держащему дистанцию между собой и громадным зверем, легко перемахивающим на длинных косматых лапах через каменюки, которые Пырр вынужден оббегать.
— Ий-йии! — взвизгнула Иктяк отчаянно, замахав рукой. Я подумал было, что она потеряла равновесие и падает, но это был просто сигнал. Мы же не могли с ней договориться, что именно она будет кричать и делать.
К счастью Браа все понял правильно, и, пока я потерял секунду на то, чтобы взглянуть на Иктяк, он уже успел навалиться на камень и тот, зашуршав истираемым в пыль щебнем, покачнулся. Торопясь помочь, я так нажал на холодный базальтовый бок, что чуть не порвал мышцы на спине и плечах. Почти! Камень дрогнул и пополз, но попал в какую-то ямку и замер. Куда быстрее, чем все это проговаривается, мы, застонав от натуги, всем своим весом и всей силой нажали на камень. С треском и грохотом он повалился на бок, большая его часть перевесилась за край утеса и мы, едва успели отскочить, как камень, последний раз ударив по скале у наших ног и выбив из нее сноп мелких осколков, поворачиваясь в воздухе, полетел вниз.
Трудно вообразить, какая ловкость, какой глазомер и реакция понадобились Пырру, чтобы задержать своими прыжками и поворотами медведя прямо под тем местом, куда грянется камень, на те секунды, что понадобились нам, чтобы обеспечить это падение.
Когда мы с Браа присоединились к пялящейся вниз Иктяк, там, у подножья оседали каменная пыль и снег, поднятые в воздух ударившимся о землю "лингамом". Хочется надеяться, что не только о землю.
Интересно, неужели кто-нибудь сумел бы осуществить то же, что и мы, с большей меткостью? Да, когда пыль осела, стало ясно, что медведь не убит камнем. Очевидно, камень упал рядом, и зверя только оглушило, отколовшимися кусками базальта, и, что гораздо лучше, придавило ему правые лапы куском скалы, развернувшимся и осевшим при попадании в него нашего камня. Так или иначе, зверь был недвижим. Пырр, на всякий случай, мчался обратно к нам, а мы с Браа, вооружившись, спускались с утеса.
Утратив звериный облик прямо на бегу, запыхавшийся Пырр, растянулся на скальном склоне и, полуприкрыв глаза, стал слизывать с камня порошу. Иктяк накинула на него шкуру и пошла вслед за нами; вероятно, ей было любопытно, как мы будем расправляться со зверем, продержавшим нас два дня в голоде и холоде, теперь, когда он беззащитен.
Именно так (расправиться с ним) мы и намерены были поступить. Браа, стоя в удалении, метнул в голову медведю тяжелый камень. К сожалению, он попал не в лоб или переносицу, а выше. Камень рассек кожу с внутренней стороны уха, там, где она нежная и богатая сосудами. Брызнувшая кровь и острая боль привели короткомордого в чувство. Он заревел так, что мне захотелось окорачь умчаться обратно на утес, и там сидеть, никогда-преникогда не спускаясь. Такое же чувство вызвал этот рев и у Браа. Мы, не сговариваясь, крикнули в ответ и побежали к медведю, выставив копья перед собой. С разгона, атакуя одновременно, мы сможем глубоко всадить их в его тело, а он, еще не полностью отошедший после контузии и удерживаемый скалой, вряд ли сможет эффективно обороняться свободной правой лапой.
Тут мое чувство времени оказалось слишком неуклюжим, чтобы определить что произошло раньше, а что позже, и как долго продолжались события. Слишком быстро, слишком много всего сразу.
Наконечник моего копья пропорол толстую кожу и, окрасившись красным, продирался глубже, пока не встретил на пути кость. Медведь рванулся, выпростал левую лапу и наотмашь ударил ей. Браа пнул меня в бедро, уводя из-под удара, а сам выдернул свое копье, ранившее медведя в бок, и вогнал его зверю в шею. Медведь мотнул головой, схватил зубами за древко чуть позади царапнувшего его наконечника, и перекусил закаленную на огне палку толщиной с женское запястье. Он поднялся, бесновался, заливая все вокруг своей слюной и кровью. Откинув тыльной стороной лапы Браа, медведь сосредоточил все усилия на освобождении задней лапы. Браа обернулся лаской и проскользнул мимо медведя, заходя ему в тыл. Я имел глупость обернуться обычным медведем и ударить короткомордого. Мои когти разорвали ему шкуру, доконав поврежденное Браа ухо, снесли лоскут кожи с черепа, но все это только разозлило его и придало сил. Один рывок — и короткомордый полностью на свободе.