— Вернемся, — согласился Браа. — Иктяк там. Надо привести Иктяк к нашим, гадатель сказал.
— Помню, — заверил я его, хотя должен признаться, что в тот момент об Иктяк я попросту забыл.
Обратный путь мы проделали в образе волков. Неизвестно, сколько раз нам сегодня придется оборачиваться, есть риск переутомиться, но мы торопились.
Там, где забивали и разделывали карибу, крутилось достаточно хищников, ждущих, когда можно будет попировать требухой. Поэтому наше с Браа появление осталось, практически, незамеченным. Кто-то топнул в нашу сторону ногой и крикнул в том смысле, чтобы близко не совались, и это все. Пользуясь обострившимся обонянием, мы нашли Иктяк, которая вспарывала брюхо убитому оленю тонким и удобным ножом чероноволосых. Представ перед ней людьми, мы сказали ей медленно идти по направлению к лагерю. Иктяк, недовольно оглядываясь на следующего за ней в образе волка Браа, выполнила распоряжение, но видно было, что никакой радости она от этого не испытывает. Проводив их взглядом, я стал искать Наргу, и нашел, увы, окруженную стайкой других женщин и примкнувшим к ним парнем с вывихнутой ногой. Он сидел на свежих шкурах и болтал, пока женщины, смеясь, отбивали оленьи ребра от позвоночника и складывали на волокушу.
Никакой возможности вызвать Наргу, подать ей сигнал, отойти в сторону от прочих черноволосых у меня не было. Ждать? Я решил — не ждать. Обернувшись человеком, я подбежал к Нарге и схватил ее за руку. Черноволосые удивленно смотрели на меня, а я приказал:
— Садись на медведя!
И тут же обернулся короткомордым. К чести Нарги она, хоть и до смерти напуганная, не остолбенела, а сделала почти то, о чем я просил. Дрожа, вползла животом на медвежью холку и, зажмурившись, ухватилась руками за шерсть.
Слыша позади все еще удивленные, но уже переходящие в гневные крики, я бежал, стараясь двигаться так, чтобы Нарга не свалилась. Когда я поравнялся с Браа, он с одного взгляда понял, что нужно делать и скоро уже две всадницы на страшных длинноногих хищниках мчались по направлению к лагерю черноволосых. Там остались лежать наши копья и одежда, без которых оставшийся путь через перешеек был бы самоубийством. Женщины подобрали наш скарб, и мы снова пустились вскач. Короткомордый бегает быстрее волка, но не так вынослив, и, спустя пару часов, мы перешли на шаг. Если же за прошедшее время мы попались на глаза хоть одному человеку, он никогда уже не забудет увиденного: вздымающие волны снега могучие звери, на хребте у них черно — и беловолосая женщины, размахивающие копьями (лишь для того, чтобы удержать равновесие, но откуда об этом знать наблюдателю?) несутся по белой равнине прямо на блеклое зимнее солнце.
Погони за нами, скорее всего, не было. Она, если и начнется, то только после того как черноволосые обнаружат, что мы натворили в их лагере. Однако пока что, нам необходимо было, чтобы дистанция между нами и возможной погоней оказалась максимально большой. Припасов у нас нет, пищу нужно добыть; после долгой скачки в виде медведей нам нужно отдохнуть, а ведь и отдых, и, тем более, промысел требуют времени. Ближе к закату мы с Браа обернулись людьми, чувствуя себя измотанными и глупыми: как всегда, когда время пребывания в чужом облике подходило к критическому.
Ступая по глубокому снегу натруженными ногами, я почти не думал. Единственное, чего хотелось — спать. И мы легли спать голодными, вырыв нору в снегу, и сбившись в кучу — способ не лучший, но вполне терпимый, когда людей больше двух. Среди ночи мы проснулись от холода — мороз усилился. Докопавшись до сухой травы, мы стали жечь ее прямо в нашей берлоге и немного отогрелись. Достаточно, чтобы продолжить путь. Не будь у нас новообретенного умения оборачиваться короткомордым медведем, мы никогда бы не осмелились идти по этим местам зимней ночью. Пусть волки и прочие хищные обитатели перешейка еще не голодали, как это будет ближе к весне, все равно, четыре человека с их слабым ночным зрением будут желанной и легкой добычей. Теперь же мы были самыми опасными (исключая мамонтов) в окрестностях: настоящие короткомордые, в отличии от нас — одиночки, вместе не путешествуют.
До рассвета мы шли, согреваясь движением, а когда стало ясно, что нам снова требуется перевоплотиться в людей, Иктяк и Нарга накопали травы, навили из нее жгутов и сделали костер, у которого мы могли отдохнуть, не боясь окоченеть. Причем, Иктяк повезло — она нашла обглоданный, но не дочиста, труп лисы, и мы смогли заглушить голод.
Чем дальше мы уходили от черноволосых, тем беспокойнее мне становилось. Ничего конкретного, просто как-то тягостно. И это, несмотря на то, что никакая погоня так и не объявилась. Ночевать в сугробах мы навострились так, что уже не мерзли, а Нарга была неизменно ласкова и неутомима. Однажды она спросила:
— Я смотрела, слушала, рассказывала старику. Ты знал?
Ее тяготила раздвоенность: она чувствовала, что предавала меня, но ведь тогда нас еще не связывала взаимная приязнь, она была и ощущала себя частью своего племени, а не нашей в нынешней крохотной компании. Я очень сочувствовал ей: совесть доносчика, если она есть, покоя ему не даст.
— Знал, — кивнул я, и больше мы к этой теме не возвращались.
Ожидая, что Браа и Иктяк за время совместного пути сблизятся, что было бы вполне естественным, я с интересом наблюдал за ними; однако никаких признаков взаимной симпатии не обнаружил. Глухая к языкам Иктяк, не освоила речи черноволосых, как и нашей, общаться с ней было крайне трудно. А Браа к этому общению и не стремился. Былой говорун, он стал куда молчаливее, и мог прошагать полдня, не вымолвив ни слова, и уж подавно не обращая галантного внимания на кроманьонку. Когда я сказал:
— Иктяк не нравится, потому что гадатель сказал мне лысую взять? Я не возьму, ты возьми, будет хорошо! — он помотал головой и ответил:
— Не возьму. Плохая. Не нравится. Никто сейчас не нравится, грустно.
Я попробовал его ободрить, пересилить его депрессию едой и разговорами, но напрасно. Не слишком вежливо Браа дал мне понять, что эти усилия — тщетны.
В одну из ночей, начавшихся приятно для нас с Наргой, и обычно для остальных, я был разбужен шаркающим звуком, доносившимся сквозь снежную крышу. Протянув руку, я потрогал Браа за лицо и убедился, что он не спит. Видеть я ничего не мог, но глаза его были открыты. Он тоже прислушивался.
Обернувшись лаской, я ввинтился в снег и вскоре высунул нос над поверхностью снега. Запах несомый ветром, был человеческим, но незнакомым. Вытянув шею, я огляделся. В свете звезд и полярного сияния были отлично различимы две небольшие фигуры двигавшиеся быстро, но странно. Они скользили по снегу, отмахивая руками и чуть переваливаясь с боку на бок. Когда фигуры приблизились, стало ясно, что это два низкорослых кроманьонца, одетых в ладно притянутые к телу тюленьи шкуры и волчьи башлыки. Они не разгребали ногами снег, как все, известные мне человеческие существа, а скользили по нему на широких полосах чего-то, в чем я заподозрил комбинацию дерева и китового уса. Несомненно, это были обитатели севера, не кочующие в поисках теплых мест, а постоянно живущие там, где зима бесконечна. Передний, принюхиваясь, шевелил головой ведомый запахом костра, который мы жгли в своей берлоге перед сном. Я был уверен в том, что это именно так. Будучи в тот момент лаской, я не чувствовал иных запахов, которые могло бы уловить скверное человеческое обоняние.
Решив, что визита гостей не избежать, я юркнул в снег, вернулся к Браа и, не оборачиваясь, куснул его за мизинец. Браа, поняв, чего я от него хочу, тоже обернулся лаской и вслед за мной выбрался из-под снега. Когда ночным посетителям оставалось пройти лишь несколько шагов до нашего укрытия, я обернулся человеком. Ледяной ночной ветер заставил меня поежиться, а пришельцы приняли это за разминку перед нападением. Они, не сговариваясь, молча упали на одно колено и выставили вперед тонкие короткие копья-гарпуны с костяными наконечниками.
— Зачем? Кто? — спросил я на языке неандертальцев, не особенно надеясь на успех. Затем повторил тоже на зыке черноволосых. Тот, что шел первым, ответил по-неандертальски, неприятно растягивая слова:
— Кто — не надо знать. Отдай грязную шкурку. Нет… не грязь. Маленькие узоры. Люди, как узоры.
Рисование не было сильной стороной моих нынешних соплеменников и в их языке слова "рисунок" попросту не было. Кроманьонец ловко выкрутился! Вот только отдавать ему что-либо я был совершенно не намерен.
Вглядываясь в лицо собеседника (странное, лишенное запоминающихся черт) я твердо сказал:
— Уходите. Не отдам. Станете брать — убью.
Сказал я это совершенно серьезно, эти кроманьонцы мне чем-то активно не нравились, словно и были средоточием той тревоги, что донимала меня.
Кроманьонец кивнул и, встав, пошел прочь. Его товарищ оказался не столь благоразумен и, взвизгнув, бросил в меня гарпун. Я упал в снег, пропуская оружие над головой, а Браа, обернувшись человеком, схватил кроманьонца за голову и отогнул ее назад так, что треснули позвонки. Браа был чуть выше, но втрое массивней, и кроманьонец в его руках только забился, как кролик, которому стукнули ребром ладони по затылку.
Я обернулся волком, ожидая, что мой недавний собеседник, успевший отойти на несколько шагов, бросится на помощь товарищу. Но тот только оглянулся и заторопился прочь. Браа хотел кинуться вслед, но я удержал его. Не знаю, почему, зря удержал.
Наутро тревога меня не оставила. Я настоял на том, чтобы в образе волка бежать впереди Браа и женщин, хотя уже делал это вчера, сегодня стоило бы отдохнуть. Как показало ближайшее будущее, поступил я правильно. Но с другой стороны, если бы в передовом дозоре был Браа, он справился бы не хуже.
Спасибо волчьему обонянию, в человеческом обличье я бы ничего не заметил. Но волчий нос издалека уловил запах прогорклого жира и человеческого пота, доносящийся из-под снега. Опрометью бросившись обратно, я предупредил своих спутников о засаде. Женщины остались на месте, а мы с Браа, обернувшись ласками, прошуршали под снегом вперед. Когда человеческий запах стал настолько явственным, что еще чуть чуть и мы уперлись бы в отлично замаскировавшихся, но только в расчете на людей кроманьонцев, мы быстро вернулись в людские тела, а следом за тем, два короткомордых медведя бросились на укрывшихся под снегом.
Кровь, ошметки тюленьих шкур и человеческих тел, розовый снег — все это взметнулось в воздух, а, когда осело, дело было сделано. Восемь кроманьонцев очень похожих на тех, что приходили ночью, были мертвы. Я не пострадал совершенно, а у Браа была разорвана губа под носом — кто-то достал его гарпуном. Попытавшись найти среди мертвецов того, что посещал нас вчера, я столкнулся с тем, что абсолютно не помню его лица. Зато нашелся один еще живой, хотя и едва-едва. Спросив его, зачем они подкарауливали тех, кто не сделал им ничего дурного, я ожидал услышать, что он сошлется на голод и не поверить. Но он не стал юлить:
— Убить обоих. Женщин взять себе, если хорошие. Приказал…
Кто именно отдал приказ, умирающий кроманьонец объяснить не мог, губы отказывались повиноваться. Тогда он зашарил рукой по груди и я, помогая ему, распахнул шкуру, ловко скрепленную множеством завязок. На груди кроманьонца висел костяной амулет — уменьшенное и упрощенное подобие идола черноволосых. Что ж все понятно. Хорошо, что мы никогда не оставались на перешейке надолго. Похоже, те, кто здесь задерживается, попадает под, скажем так, нехорошее влияние.
Мы двинулись дальше, и шли день за днем, удивляясь тому, что совершаем невозможное: проходим перешеек зимой, да еще и всего лишь вчетвером. Несомненно, этому мы обязаны тому, что обрели способность перевоплощаться в главного хищника здешних мест. А этим мы, в свою очередь, обязаны отваге и ловкости Пырра.
Всякий путь имеет свое завершение. О том, что наш окончен, мы поняли, когда увидели первые настоящие деревья. Высокие сосны, хоть и навечно согнутые холодным ветром, но все равно являющиеся провозвестниками того, что перешеек позади, равно как и прилегающая к нему обширная равнина. Начинаются лесистые предгорья, скоро мы увидим своих.
Браа, истосковавшийся и замученный той внутренней борьбой, которую вызвало в нем открытие новых чувств, в первую очередь — жажды мести, заметно повеселел. Он стал разговорчивей, а ночью даже обратил внимание на Иктяк. Хотя мне было очевидно, что это не зарождающаяся приязнь, а просто физиологическая реакция на эйфорию, охватившую его в предчувствии встречи с близкими. Иктяк тоже это понимала, но возражать не стала.
В поисках наших, мы излазили те места в предгорьях, которые знали по предыдущим визитам, а заодно и те, что, на наш взгляд, выбрал бы гадатель. Но, похоже, мы были недостаточно хорошо знакомы с его вкусами. Все, что мы обнаружили — две временных ночевки, немного мусора и одну могилу-дольмен. Кто в ней покоится, мы выяснять не стали. Вскрывать дольмен — неправильно. В племени нет никого, о ком бы мы не стали грустить. Когда найдем наших — расскажут, кого именно похоронили под сланцевой плитой.
Из следов, оставленных нашими, следовало, что они отправились в обход гор берегом моря. Мы пошли туда малость огорченные тем, что путешествие затягивается, а долгожданная встреча откладывается. Впрочем, путь вдоль незамерзшего океана с теплым ночным туманом, влажным, но легким, не обжигающим морозом, был куда проще перехода через перешеек. Иктяк, словно карибу, раскапывала снег, который тут лежал не гигантскими сугробами, а неглубоким плотным слоем с коркой наста поверху, и добывала корешки и блеклые листья съедобных трав. Кроме нее, никто особенно этой пищи не любил, но раз ее радовало собирательство — пусть, тем более, что она ковырялась в снегу, почти не сбавляя шага, и не задерживала наше продвижение.
Весна уже зазеленила склоны гор, превратила снег в ноздреватую кашицу и выдернула из-под земли первые стрелки дикого лука, когда однажды утром Браа поднял что-то с земли и бережно понес это в сложенных лодочкой горстях мне. Улыбался он при этом так, что щеки наползали на уши.
— Нашел! Вчера бросили!
Я вгляделся в обломок обсидиановой проколки. Да, если не вчера, то максимум дня два-три назад, она еще была целой. По прилипшему волоску, по тому, как он завивался, определить это было легче легкого. А еще легче определялся тот, кому эта проколка принадлежала — большой мастерице по выделке шкур Грро. Она несколько лет постоянно пользовалась этим узким осколком, умудряясь не сломать. Оба мы не раз видели его в толстопалых, но легких руках Гроо. Однако проколки вечно не живут, настал черед и этой.
Обернувшись волком, Браа внюхивался в воздух, экономя время на поиск следов, уходящих выше в горы. В середине дня я его сменил. К вечеру мы изрядно поднялись, а на закате увидели зев пещеры, в глубине которой оранжевым сполохами виднелся огонь. Гадать, кто там внутри — не приходилось. Волчьи носы не ошибались, а запахи близких мы не перепутали бы ни с чем. Вот они, почти все, за исключением одного, очень важного. Этот запах тоже присутствовал, но слегка, был слабым почти выветрившимся.
Вбежав в пещеру (с риском нарваться на удар копья — представиться, перед тем как входить не помешало бы), я обернулся человеком, ответил на объятья (немало времени для этого понадобилось) и стал шарить глазами по пещере в поисках того, кого тут, судя по запаху, не было. Сразу же вспомнился дольмен…
— Гадатель? Как без него? Кто новый гадатель? — потрясенно спросил я ближайшего неандертальца, только что высвободившегося из объятий Браа.
— Без него? С ним! Придет ночью. Новый не нужен, старый есть. Гадатель ушел думать, смотреть. Вернется, — поняв мою тревогу, неандерталец объяснил все подробно и тщательно.
Мы еще здоровались, отвечали на вопросы, что-то рассказывали, но радость от того, что приключение окончилось, что мы снова среди близких была такова, что силы оставили нас, мы с Браа свалились буквально, где стояли, и провалились в сон.
Разбудил меня гадатель. Как он узнал, что мы вернулись? Как сумел сам так быстро возвратиться из своего одинокого странствия по горам? Не знаю. Удивительный он субъект, прямо-таки набитый загадками. А может, и нет тут ничего особенно: просто наше и его возвращения почти совпали во времени, вот и все.