— Спрятались. Степа, где на корабле прячутся?
— В машинном отделении, — Степан прошел на корму, дернул что-то и крикнул: "Заперлись!"
После чего навалил на люк две бухты троса и какой-то ящик.
— Пусть тогда и сидят там, может, когда и выпустим. А сами пусть не вылазиют.
И оставшись на корме, снял с плеча винтовку и опустился на колено возле фальшборта.
Еще с полчаса мы прождали, прежде чем звук чужого двигателя начал усиливаться, и вскоре, стал различим баркас: ночью — близнец нашего. На баке у него стоял человек в шинели без погонов и освещал себя фонарем. Лицо его было мне совершенно незнакомо. А может, и видел где? Обычное такое лицо… ну как у всякого — не запомнишь.
— Эй, на барже! Чего надо? — сложив ладони рупором, проорал Борька.
— Не тебя! — гаркнул в ответ фонарщик.
— Меня, что-ли? — испытанным этими двумя способом спросил я.
— Да!
— И груз мой?
— Всего тебя со всей начинкой!
Я вытащил наган, как мог на качающейся палубе прицелился, и выстрелил. Не попал, но мой выстрел надоумил Степана поступить также, и его пуля, войдя в живот, заставила фонарщика сделать пару неконтролируемых шагов и рухнуть за борт. Едва он перевалился через фальшборт, Теоретчик полоснул по чужому баркасу длинной очередью. Никуда особо не целясь, он провел грохочущую линию от носа к корме и обратно. Баркас взвыл машиной и отвалил в сторону. Дождавшись, когда его станет неслышно, мы пошли выковыривать команду нашего баркаса из их убежища.
— Выходьте, убивать не будем! — ласково говорила Маруся.
— Правда не убьем, кто без вас баркас поведет! — вторил ей Борька.
— Или расхерачим тут все гранатами, вас покрошим, а сами на шлюпке поплывем, — предупреждал Лев.
Наконец, поддавшись на убеждения, Зуб вылез.
— Баркас не ломайте, а? — не глядя на нас, попросил он. — И этих не надо… того… они ж не в курсе: что я приказал, то и сделали. А я сделал, что мне приказали.
Выслушав его, Маруся и Степан одновременно вздохнули и врезали ему одновременно под дых и по хребту. Когда Зуб отхрипелся и отлежался, Борька сказал ему: "Все, зови своих, не тронем".
Команда, к огорчению Теоретчика, снова заняла свои места. Он-то уже рассуждал, как поведут баркас: он — человек понимающий принципы инженерии, и Степан, как бывший моряк. Степан возразил было, что он в машинное сроду не спускался, а к штурвалу, кто б его пустил? Теоретчик пропустил мимо ушей.
Ввиду мыса Баба Зуб вышел из рубки и, пряча глаза, спросил:
— Доберетесь на шлюпке? Там пограничники, а светло ведь, боязно.
Против шлюпки я не возражал, но пограничники турецкие, про них разное рассказывают. Так что Зубу я велел болтаться до темноты в море. А куда ему деваться? Болтался, только ныл, что мазута на обратный путь не хватит. Вот как, а я думал баркас углем топят, как паровоз.
В темноте баркас, как мог, прижался к берегу, команда спустила шлюпку, мы погрузились и, держа баркас под прицелом пулемета и двух винтовок, погребли (я погреб) к берегу.
Борька бдительно глядел вперед, никакой опасности не заметил и я ввел шлюпку в крохотную бухточку, где мы попрыгали в воду и вброд пошли к берегу.
Много чего говорят про турецких пограничников, а вот о том, что они сладко спят в секрете — умалчивают. На двоих таких спящих мы и вылезли. Пока они продирали глаза, Маруся вогнала обе сабли в грудь одному из них, а второго свалил, ударив прикладом в лоб, Степан.
Подобрав маузеровскую винтовку одного из них (у второго был однозарядный Спенсер, который хорош не во всяких руках — не в моих точно) и, сняв подсумки, я хотел было возглавить отряд, но мне снова не дали. Анархисты серьезно подошли к моей охране. Прямо янычары.
По темноте, не зная толком дороги, карты-то нет, мы выбрались на какой-то откос, откуда услышали шум поезда.
— Либо в Измит идет, либо в Эреель. Нам бы лучше в Измит, — сообщил я Анархистам.
— Измит на западе? — уточнил Борька.
И, услышав, что да, повел нас к железке.
Оказалось, что звук тут обманывает. Мы протопали чёрт те сколько, прежде, чем увидели огни станции. А шли верно, поезда ходили часто, чуть не раз в час.
— Война у них, что ли? — задумчиво спросила Маруся.
— Если и нет, то будет, — уверенно заявил Лев. — У всех война, чем они лучше? Или думают, Мировая окончилась так и все?
— А ведь нас-то со всеми этими делами — кивнул я на пулемет Теоретчика и прочее железо — в пассажирский не пустят.
Смотревший на железку в бинокль, Борька задумчиво проговорил:
— Стало быть, поедем на каком-то ином…
Лежа в засаде возле полотна, анархисты подкреплялись из фляг и табакерок, а я ("Тебе ж это первому надо так?") отойдя к повороту, высматривал поезд, который не вез бы ни пассажиров, ни войска. Ну и пошел такой. Матово-черный крауссовский паровоз тянет четыре желтых вагона. Окон в вагонах нет, а раз так, то внутри не люди.
Отбежав, так чтобы анархисты меня увидели, я трижды махнул над головой курткой. Тотчас они закопошились и Теоретчик, расчехлив "Льюис", улегся с ним на путях, а Лев с Борькой неспешно пошли по шпалам к приближающемуся поезду.
Я побежал к ним и успел как раз к моменту, когда Борька достал гранату и поднял ее над головой. Паровоз уже подходил.
— Помахай еще. Теперь ему, — велел Борька, и я, снова, сняв куртку, стал сигналить машинисту. Как положено: кругами перед собой.
Паровоз начал тормозить и Лев спросил:
— Ты по-турецки говоришь?
Я помотал головой (ну какое это знание — полторы сотни расхожих фраз?) и спросил в свою очередь:
— А ты?
— Одну поговорку знаю: "Ахмед не взял, а Махмед бы и не дал".
— Маловато.
Но слова не понадобились. Машинист с помощником, увидев гранату, а в сотне ярдов за ней — пулемет, остановили машину и вылезли, показывая пустые руки.
Лев проверил, не осталось ли кого на паровозе, и махнул рукой, приглашая. Мы все погрузились, и машинист снова взялся за рычаги и штурвалы, а кочегар заработал лопатой.