Не все, кто пришли нас арестовывать, вошли во двор. Ну, а как же? Несколько всадников караулили парадный выезд, но их мы смяли, причем Марусины сабли вдоволь нагулялась по турецким башлыкам.
Оставались те, кто караулил черный ход. Они не погнались за нами верхами, а спешились и стреляли вслед. Нам оставалось только прижимать шенкеля.
Наметом мы вылетели из города, и я, по просьбе бека, направил наш отряд под гору к морю. Но и здесь нас ждала засада. Навстречу шел эскадрон турок в бордовых мундирах, наклонивших вперед пики навроде казачьих. И тут я увидел такое, что забуду не скоро.
Теоретчик бросил пулемет Степану, а тот, поймав его, погнал коня прямо на эскадрон. Держась рукой за луку, он каким-то обезьяньим образом изогнулся, весь уйдя за конскую шею. И, летя навстречу врагам, стал поливать их из пулемета, который удерживал одной рукой.
След — вслед за ним неслась Маруся, вертящая на скаку саблями и визжащая, как пила, налетевшая в бревне на гвоздь.
Если б на меня неслась стреляющая из пулемета лошадь, я бы спятил. Турки оказались не лучше. Часть завольтила лошадей, отворачивая прочь, остальные рассыпались, уходя из-под обстрела. Пулеметного обстрела. А вот от винтовочного, которому предались остальные мы, за исключением Льва, уйти они так быстро не могли. Соскользнув с коней, и опираясь ложами на седла, мы отщелкивали их по одному. Боевой дух им это не укрепило, ага.
А уж, когда Степан, пройдя эскадрон насквозь, развернулся на второй заход, навстречу Льву, палящему с двух рук из кольтов, а в середине — Маруся с клинками, турки бросились врассыпную. Хотя решительного ущерба не понесли. Ну, может полдюжины убитых и пара дюжин раненных.
Не собираясь ждать, пока они расхрабрятся, мы понеслись вперед и скрылись от них за оливковой рощей. Отсюда мы пошли вдоль моря, пока не приехали в крошечную деревеньку, населенную рыбками-талышами.
Бек убедил нас довериться опеке деревенского старосты. Коней наших увели, а нас провели в домишко, так ловко расположенный, что ни с суши, ни с моря не видать, если не знаешь, что он есть. Но Борька все-таки внутрь не пошел, а исчез в колючих кустах, встал на стражу. Я же до того, как идти угощаться (турки угощать любят), посмотрел, как ребятня заметает наши следы, чтобы никто не узнал, что в деревню въехали шесть лошадей.
Когда я вошел в дом, анархистов и вправду угощали. Какой-то мелкой соленой рыбой и плоским хлебом. Староста сидел на корточках возле стула Накиюддин-бека и на маленькой жаровенке варил кофе. Пахло вкусно, хотя я кофе… не очень.
Сунув в руки беку мешок с папкой, я спросил:
— Ну, как, все нормально? Все довольны?
Он медленно кивнул. Бек вообще вел себя очень достойно и важно. Уж и не вспомнишь, что давеча в сарае такой был белый — все думали, обделается.
— Можете остаться здесь на несколько дней, а потом Сумаш поможет вам переправиться домой.
Бек подтолкнул старосту туфлей и тот согласно закивал, хотя вряд ли понимал, о чем разговор. А может, и понимал — французский язык простой его кто угодно выучить может, да и глаза у старосты хитрые.
— А кто этот Мустафа Кемаль, ради которого ты так подставляешься бек? — спросил Лев.
Бек закатил глаза и серьезно сказал:
— Он великий человек. Я знаю его с детства и уверен, что, если кто и сможет привести Турцию в Европу, сделать так, что про нас перестанут думать, как о дикарях в фесках, то это Кемаль. Он станет отцом нации, если останется жив. А то, что вы привезли, остановит многих его врагов и жизнь Мустафы Кемаля продлится.
— Расскажи еще! — попросил Лев, и они с беком уединились в дальней комнате.
Когда бек ушел, а Борька, наоборот, пришел, я спросил:
— Ну, так чем я могу вам отплатить? Работа наша кончилась, ага.
Анархисты пошушукались, и Борька ответил.
— А, слушай! Считай, даром съездили, по дружбе. Но ты нас не забывай, если чего по мелочи понадобится — обратимся. Кстати, ночевать мы здесь не будем. В горы отойдем, а утром вернемся. Не доверяю я этим гражданам — рыбаки же.
Утром я умылся из горного ручейка и подошел к брившемуся неподалеку Теоретчику.
— Бритву не одолжишь? А то обронил где-то.
— Надо следить. На, попользуйся, но верни. И не думай, что я жадный, дареная бритва.
Теоретчик чуть помедлил и продолжил:
— Ты вот помазок насовсем себе бери. На память. Хороший помазок, сносу не знает. А бритву верни потом, от дорогого мне человека память.
И вложил мне в руки золингеновскую бритву с роговой рукояткой и помазок с рукоятью из янтаря. Из серого с одного бока янтаря с пузырьком воздуха, замершим внутри.
С тоской и ужасом глядел я на эту вещь, но Теоретчик этого не заметил — он уже ополаскивал лицо в ручье. Бриться я в тот день не стал.
Эти анархисты полюбились мне, хорошие они были люди. И про то, как сложилась их дальнейшая судьба, я кое-что знаю.
Еще год или два они гуляли по всей степи, когда одни, когда вместе с Махно, который их тоже полюбил, хотя и терпел с трудом.
А потом разошлись, потому что степная воля закончилась. Лев вернулся в Турцию, сманив с собой Марусю и Борьку. Они воевали за Ата-Тюрка, а позже Лев остался, а те двое уплыли в Новый Свет, где обнаружили, что в плане воли пампасы мало уступают степи. Воевали в той войне, что дала свободу латиноамериканским странам, вышибив оттуда европейских буржуев. Марусю последний раз видели в Боливии вместе с одним знаменитым партизаном. Она вовсе не ушла от Борьки, просто он тогда воевал в Эквадоре. А потом в Аргентине.
Степан неожиданно решил, что нагулялся, и стал чекистом, потому что, кем еще ему было стать, привыкшему творить, что хочется? Служил в Одессе вместе в Левкой Задовым. Но прежде, чем всю их братию пустили в распыл, Степан исчез, и больше его не видели.
А Теоретчик погиб. Напоследок еще полной командой они наведались в Румынию, и уходили оттуда скверно. Теоретчик остался прикрывать Борьку на переправе. Говорят, у него был голландский "Льюис" и восемь дисков к нему. Он успел опорожнить их все без осечек и перекосов и промахивался он редко. Восемь дисков это 776 патронов. Только Теоретчик мог заставить пулемет работать так долго. Они вернулись за ним все вместе, но опоздали.
Все это я узнал позже. А в тот день я мог думать только о зажатом в моем кулаке куске янтаря с присобаченным к нему пучком щетины. И вспоминать далекую весну 1799 года, когда Наполеон стоял у стен Акко.
***
— Хорошо, что у него мало пушек.
— Да Абих, это хорошо.
Этот короткий разговор произошел между мной и коротышкой Абих Мамедом, которого я неделю назад нанял в услужение. Полагаю, той удаче, что он согласился на мизерную плату я обязан тому, что Абих Мамед был соглядатаем. Но соглядатай для европейца в Акко — неизбежное зло, а Абих был расторопен и ненавязчив. Что же до соглядатаев, полагаю, даже английские офицеры с кораблей, охранявших Акко с моря, всегда находились под бдительным присмотром.
Абих был прав: пушек у Наполеона было явно недостаточно. Сейчас никто уже не сомневался, что он уйдет не солоно хлебавши, да еще и с большими потерями. Вольно же ему было пренебречь разведкой и поверить, что Акко окружен лишь старой, времен Аль-Омара, стеной. Жаль, нельзя подойти ближе и посмотреть, что творится в лагере осаждающих, каково им обнаружить на месте одной стены — две, да еще и с артиллерийскими батареями. Но штатских на стену не пускают, а красться тайком — верный способ заработать обвинение в шпионаже и подготовке диверсии. Смилуются же небеса над тем, кому так не повезет. Нынешний паша гордится тем, что его прозвали "мясник", а прозвали его отнюдь не авансом. Даже вернейшему своему советнику, сведущему, как в политике, так и в экономике, Хаиму Фархи, он отрезал ухо и вырвал ноздри, рассердившись по поводу, если не пустячному, то уж не настолько серьезному, что требовалась бы подобная расправа. Таким образом, сама мысль о том, чтобы прокрасться на стену для удовлетворения своего любопытства, приводила меня в трепет, вызванный отнюдь не предвкушением.
— Пойдемте, эфенди. Скоро время намаза, мне не хотелось бы пропустить его, но сперва я должен подать вам ужин.
Окинув взглядом бледно-голубое небо, едва только начавшее подкрашиваться розовым, я с улыбкой ответил:
— Ступай, Абих, не тяготись своими обязанностями. Я погуляю, а, может быть, зайду к Маруфу, где перекушу и смогу дотерпеть до ужина, который ты подашь после намаза.
Поклонившись, Абих Мамед не стал настаивать и, отступив из вежливости на три шага, развернулся и бодрой походкой зашагал к Эль-Франджи хану. Там я поселился, несмотря на то, что выстроенный когда-то французами постоялый двор, сейчас пришел в некоторый упадок. В Акко было два новых хана, но их строили турки, и строили сообразно своим вкусам. Ничего дурного об их вкусе сказать не могу, но все же старый Эль-Франджи казался мне привычнее и уютнее.
Когда Абих исчез из виду, я поступил именно так, как сообщил ранее ему. Прогулялся по мощеной дороге к порту, посмотрел на рыбаков, играющих в нарды и фияль, и сетующих на осаду, лишившую их возможности нормально вести промысел. Их жалобы, на мой взгляд, не имели достаточных оснований. Наполеон не смог блокировать Акко с моря — помешали англичане, чьи роскошные корабли сейчас стояли на рейде. Однако рыбакам и этого было довольно. Они сетовали, что большие суда отгоняют рыбу и осьминогов от берега, а залпы их орудий заставляют морских обитателей уходить на глубину. По крайней мере, так я понял из подслушанного разговора. Мой арабский неплох, но его здешний диалект пестрит столькими заимствованиями из турецкого, еврейского и французского, что следить за нитью чужой беседы часто затруднительно.
Выполняя вторую часть моего рассказа Абиху, касательно моих ближайших планов, я поднялся обратно в город и, пройдя мимо рынка, заглянул в заведение Маруфа. Как и все в Акко, ориентированное на европейцев, оно переживало не лучшие времена. Раньше здесь в подвальчике, обставленном в соответствии с привычками французских купцов и инженеров, было необычайно многолюдно. Заведение было модным, сюда заходили люди всех вероисповеданий. Одним тут было комфортно, другим любопытно. Сейчас же, кроме европейцев, Маруфу было обслуживать некого. Местные арабы и турки избегали здесь появляться, чтобы не навлечь подозрений и не разбудить лихо. Всевозможным албанцам и боснийцам, которых привел с собой ал-Джазар, тут было скучно без родной музыки и привычных блюд, а евреи и раньше не особенно часто наведывались сюда и никогда не оставались надолго. По-моему, им просто чуждо удовольствие, получаемое от изысканных блюд и старых вин. Они домоседы и радуются ужину в кругу семьи, а не среди незнакомцев.
Таким образом, всё, на что мог рассчитывать Маруф — прекрасный повар, выучившийся в Париже и державший когда-то трактир в Софии, но польстившийся на звонкие кошельки и необъятные купеческие желудки здесь, на раскаленном берегу Палестины — это верность его старых завсегдатаев — фаренги и тоску по привычному укладу английских моряков. В угоду последним, со стен исчезли лилии, а их место заняли львы.
Сев за столик, я дождался пока Маруф самолично подойдет ко мне. Бедняге пришлось рассчитать официантов, чтобы сводить концы с концами. Но он не унывал или, по крайней мере, не показывал этого посетителям. С улыбкой приветствовав меня, Маруф выслушал заказ (мидии, оладьи наршараб, арак, соте из телятины и ревень помягче), и, не записывая его, поспешил на кухню, чтобы отдать указания помощнику подать, то, что не требовало участия шефа; сам же взялся за сотейники и жаровни.