Нет, видно, я до самой смерти так и останусь мальчишкой.
Слышу, слышу вполне отчетливо, как женщина, пе-ребиитовавшая Руутхольму голову разорванной пеленкой, жалуется:
- Молоко у меня пропало. Какая-то старушка вздыхает:
- Откуда ж ему в грудях взяться - некормленая, непоеная.
Кто-то низким оглушительным басом гаркнул:
- Дать нам попить и поесть они все-таки обязаны. Таких тюрем не бывает, чтоб и хлеба и воды лишали.
Старуха язвит в ответ:
-. Набьют рот землей, вот и наешься.
- Уж не думаешь ли ты, Анна, будто им так желанно твое тело?
Да он шутник, этот бас.
Вот он вскакивает и начинает молотить кулачищами в двери.
Часовой поносит его, грозится пристрелить, но мужика это не смущает. Даже появление трех вооруженных караульных, решивших наконец узнать, что тут у нас случилось, не вызывает у него страха, и он таки добивается своего: в амбар швыряют несколько буханок и вносят тридцатилитровый молочный бидон с водой.
Бас первым утоляет жажду и тут же сплевывает:
- Вот стервецы! Снизу, из ручья, принесли, поленились до колодца дойти.
Я настолько еще глуп, что даже не знаю, будет ли у матери молоко, если она попьет воды. Если не будет, придется потребовать молока. Или еще правильней: пусть женщину отпустят. Я и сам понимаю, насколько эти планы наивны, но продолжаю их обдумывать.
Руутхольм жует. Я уже давно расправился со своим хлебом, а он только сейчас принялся. Да, скверно ему, по всему видать. Молотили нас чем попало: кулаками, булыжинами, прикладами. Руутхольма били ногами в живот. Он лежал на земле, а нога в тяжелом сапоге все ударяла и ударяла с размаху. Каждый раз, как меня сбивали с ног, я прикрывал одной рукой живот, другой - лицо и пытался поскорее встать. Давать сдачи я уже не мог. Я шатался между бандитами, и они колотили по мне, как по боксерской груше. Но политруку тоже досталось не меньше моего.
Руутхольм перестает есть. Всего раза два куснул, не больше.
- Доешь, - протягивает он мне ломогь.
- Не идет больше в горло, - вру я без зазрения совести. - Под конец чуть не вырвало. - Не уплетать же мне хлеб на глазах у человека, которому так изувечили нутро, что душа пищи не принимает.
Хлеб Руутхольма соглашается съесть Нийдас. Сидим все трое молча, пока Нийдас не произносит:
- Я все-таки считал советский строй куда более-сильным!
Политрук кидает на него внимательный взгляд:
- Вы думали, что серые бароны и прочие богатеи будут кричать "ура" советской власти?
- Под напором немецкой военной машины наше государство... - говорит Нийдас,
Я не выдерживаю:
- Геббельсовская брехня.
Честное слово, Нийдас начинает злить меня, Если и дальше так пойдет, мы поссоримся.
Снаружи раздается шум, в замке скрежещет ключ, и вот в амбар врывается яркий солнечный свет. В дверях стоит группа людей.
- Вахтрамяэ Юулиус, на выход! - кричит один из них.
Милиционер поднимается.
Звонкий женский голос кричит с отчаяньем:
- Они убьют Юулиуса!
Я вскакиваю и подбегаю к милиционеру. Его веселые глаза стали серьезными. Он кидает мне потихоньку:
- Может, и не осмелятся. Мы вместе подходим к дверям.
- Не торопись, - говорит мне один из бандитов. - Вас мы оставим напоследок. Так сказать, на сладкое. Потому что...
Вахтрамяэ не дает ему кончить.
- А ты, Роберт, не подумал, что и за сладкое и за другие блюда придется еще расплачиваться? Ни Харьяс, ни Ойдекопп за тебя не раскошелятся.
Бандиты приходят в бешенство.
- Еще грозится!
- Ты у нас первым расплатишься!
- Такой не заткнется, пока не вспашет задом землю!
- Хорохорится, как индюк!
- Чего митинг разводить, к стенке его - и порядок!
- Вешать их надо, милиционеров!
Юулиуса продолжают осыпать бранью. Но мне кажется, что они просто пытаются подбодрить и ожесточить себя этой руганью. Видимо, мой новый друг задел их за живое.
Вдруг издалека доносится треск пулеметных очередей и винтовочных выстрелов. На какой-то миг наши враги настолько растерялись, что мы могли бы выбежать из амбара. Но затем двери захлопываются, железная накладка с лязгом входит в пробой, замок защелкивается.
Мы с милиционером смотрим друг на друга.
Стрельба продолжается. Люди вскакивают, подбегают к дверям, мечутся, кричат наперебой. Кто-то плачет в голос.
Я разбегаюсь, подпрыгиваю вверх, упираясь ногой в стену и повисаю на прутьях решетки.