Блейк хладнокровно разработал фантастическую систему рычагов, опускающих пилу. Этот план можно было бы осуществить, когда уедет Л. Поставить вокруг самые крупные тракторы и…
Вес пилы держался на толстой веревке, а опускать и поднимать ее должны были два тонких троса, привязанных к рукояткам — металлическим трубкам, крест-накрест пересекающим корпус пилы.
Блейк потянул за веревку, и вдруг все сооружение дернулось, пила врезалась в одну из трубок и с громким щелчком ринулась вниз, проделав пируэт у Блейка над плечом.
Он попытался было починить пилу при свете фонарика, но не смог найти одну деталь. Тогда он швырнул ее в отвал гигантского грейдера и пошел прочь, вниз по холму.
Кролик побежал за ним, но не специально, просто ему нужно было в ту же сторону.
Как зажегся свет в грязной комнатушке, где Блейк держал оружие, видел только олень. Жуя жесткий пучок полыни, он наблюдал, как Блейк ходит по комнате в свете лампочки без абажура. Потом Блейк сел на пол или на низкий табурет, и его уже не было видно.
Вот что Блейк написал, сидя там:
«Брах-Ману [55]:
Я не собираюсь плакаться, но думаю, вы поймете, что мной движет. Все мои бэк-вокалисты из Орландо уже давно твердят, что когда я купил свой первый грейдер, то перестал получать кайф от гитары и песен.
Так вот, я бы послал их подальше, но и сам знаю, что на концертах всем все понятно. Я играю так, как будто, черт возьми, никогда этому не учился. И теперь я дико боюсь, что вы, ребята, это заметите. Когда я вижу вас в первых рядах, то захлебываюсь от тоски. Сотни потерянных юнцов, которые пришли сюда только для того, чтобы услышать мои мажорные аккорды и дикие крики. А ведь дело совсем не в этом.
Черт! Почему я не хочу больше играть? Не знаю.
Сыновья так похожи на дерьмового меня, что я боюсь. Я не выдержу, если они станут такими же позорными рокерами, каким стал я.
Ненавижу себя. Не знаю… Спасибо вам за поддержку и за все билеты, которые вы покупали.
Любви!
Блейк.
Билл, Бинки, Бартоломью и Блэки, я буду рядом. Пожалуйста, постройте дорогу без меня…» [56]
Последнее слово он дописывал уже с пистолетом во рту. А потом спустил курок. Он улыбался и думал об Эрнесте Хемингуэе и о том, что скоро будет счастлив.
Пистолет, вдавленный в мягкое небо, издал звук, но не «бах», а скорее «панк». Да, это был краткий, глухой и удивительно подходящий звук…
— Панк.
Я думаю об инопланетянах, братья и сестры.
— Мы инопланетяне, — говорил Феликс. — Они — это мы.
Инопланетяне — это не существа с других планет. Инопланетяне — это мы сами. Они из другого измерения, а не с другой планеты, и очень хотят с нами поговорить, но не позволяют себе. Если они не преступники.
— Конечно же, привидения приходят постоянно, только люди их не видят! — сказал Льюис Лавинг [57].
— Они приходят о-о-о-чень часто. Надо просто… позволить-себе-их-увидеть… Люди не хотят… видеть-в-каждом-углу-привидения, они хотят, чтобы… все-было-легко-и-просто. Легко и просто! Вот они ничего-и-не-видят! — продолжал Льюис.
— А вы заметили, что с прошлого вторника время идет в обратную сторону? — спросила какая-то девушка.
Я ее узнал. Это та хорошенькая девица, которая познакомилась с Феликсом Арройо в Лас-Вегасе, на раздаче автографов в компании «Корнинг-вэр». Лично я всегда знал, что время идет то назад, то вперед, как ему хочется, — с тех самых пор, как в четыре года упал с горки в детском садике. Это было в Денвере, Колорадо, в двенадцать часов пятнадцать минут девятого марта 1948 года…
Как-то она приезжала в Саскватч автостопом — очевидно, чтобы увидеть Феликса, — и я кормил ее томатным супом прямо на съемочной площадке. В то время я не заметил у нее никаких шизофренических наклонностей. Это что-то новое.
Я не психиатр, но могу навскидку распознать многие душевные болезни: эпилепсию, нарколепсию, пляску св. Витта, социопатию, церебральный паралич или синдром Туретта. У девушки довольно серьезные симптомы.
— На углу Рыночной и Кастро я заметила, что время пошло назад, — сказала она. — Я тут кое-что зарисовала. Хотите посмотреть?
Я призадумался. Если я посмотрю на рисунки, усугубит ли это ее бред? Могут ли ее рисунки поведать о времени? И даже если так, есть ли у меня время, чтобы смотреть на рисунки о времени?
Рисунки были сложены в крошечные квадратики и разворачивались не меньше минуты. Вокруг столпились зеваки в надежде на развлечение.
Когда она развернула свои квадратики… в общем, оказалось, что я диагностировал симптомы шизофрении довольно точно.
Время на этих рисунках определенно куда-то уходило. Причем, боюсь, впустую. Она вроде бы осталась довольна моей реакцией, снова сложила свои произведения в невероятно плотные маленькие квадратики, похожие на пачки жевательной резинки, и исчезла. С тех пор я ее не видел, но в глубине души знаю, что когда-нибудь увижу.
Однажды мы с родителями говорили о том, что было бы, если бы мама все-таки вышла за Роя Брауна Хейла.
— Я бы был другим, — предположил я. — Во-первых, у меня была бы другая фамилия и, наверное, другое лицо.
Но родители не согласились.
— Тебя бы вообще не было, — разочаровали они восьмилетнего мальчика. — Был бы кто-то другой.
— Но этот другой был бы я, мамочка!
— Нет, дорогой, тебя бы просто не было.
Я никак не мог этого понять.
— А что бы было со мной?
— Не знаем, милый.
Они действительно не знали и поэтому немного смутились. А я, очевидно, просто бы не родился. Меня бы не было.
Мы с Джеком здорово сошлись. Я ему по душе. Он хочет со мной встретиться и что-то мне дать. Я спрашиваю что, а он говорит: «Пакет».
— Ну а что в пакете?
— То, что я хочу тебе дать, — говорит он. — Такая черно-белая штука.
— О, это сценарий?
— Нет.
Что же это, черт побери? Вечно у них какие-то тайны.