— У тебя ведь есть номер Л.?
— А что, ты приезжаешь? Когда?
— Где-то в пол-одиннадцатого.
— Я свяжусь с Л., чтобы он был на месте и держал товар, и тебя встречу, идет?
— Хорошо! Тогда увидимся.
Щелчок. Гудок. Шшшшш.
«Вот так-то лучше», — подумал Блейк и взял журнал с соседнего сиденья.
— Твою мать! — вырвалось у него.
На обложке красовались буквы: «Тягачи и грейдеры».
«И кто мог тут его оставить?» — удивился Блейк, уже забыв про стюардессу.
Мой небольшой дом стоит на холме у края леса. Перед ним газон, узенькая полоска травы, которая никому не мешает. Шириной дюймов двенадцать, полукруглой формы, потому что мой дом на углу. Я говорю, что газон никому не мешает, хотя не совсем в этом уверен. По крайней мере он не мешает автомобилям, потому что они никогда не наезжают на него. Если не считать некоторых, которые время от времени пытаются газон уничтожить. Тогда на моей собственности появляется длинная колея, черная, грязная и уродливая. Кто-то издевается над моей травой (или надо мной). Но кто, не знаю. Я их ни разу не видел.
В ответ на издевательства трава просто потихоньку вырастает снова. Наверняка это какие-то подростки, которым больше некого мучить. Джею Ди [33] кажется, что это весело и ребята просто развлекаются. С таким-то именем я от него другого и не ожидал. Он считает это невинным развлечением! Видно, в Голландии больше вандалов, чем я думал.
Через несколько недель газон уже почти как новый, но подростки снова проезжают по нему, оставляя черно-коричневые следы. У меня падает сердце. Может, я слишком материалистичен? Слишком забочусь о своей собственности? Цивилизация словно стремится уничтожить последний уголок природы в бетонных джунглях.
Иногда я втыкаю в газон гвозди, чтобы они прокололи себе шины. Но тогда я боюсь более суровой мести. У меня деревянный дом. А где есть шины, могут найтись и спички. Что, если это голландские подростки? Я не обращаю на все это внимания, точнее, стараюсь не обращать. А трава старается вырасти снова.
Звонит телефон. Просят Джека. Спрашиваю у человека в трубке: — Какого Джека?
Он не знает фамилии Джека. Я тоже не знаю фамилии Джека. Я спрашиваю еще раз, но тот решил, что набрал неправильный номер.
— У меня номер правильный, — обижаюсь я.
Положив трубку, я поднимаюсь на обитый фанерой чердак. Там я могу в полном уединении поработать над фантастическим боевиком, который пишу в свободное время и собираюсь превратить в сценарий.
Когда-то мой боевик носил название «$ ДЕНЕЖНЫЙ КАДР $» [34], но потом я заменил его на «$ — ВЕЛИКИЙ ЧЕРЕП НОМЕР НОЛЬ — $». Структура традиционная, трехтактовая. Я решил придерживаться правил, когда прошел однодневный семинар по написанию сценариев. Там я, Стив [35] и Джоанна [36] узнали про композицию, темп, сюжет и диалог все, что нужно знать, чтобы соответствовать принятым в Голливуде нормам.
Я теперь конформист, потому что все мои попытки написать интересный и оригинальный сценарий, который кто-нибудь захотел бы купить, провалились. Когда-то было модно восставать против истеблишмента, и я тоже считал себя бунтарем, но теперь перестал. Сегодня модно не бунтовать, а соответствовать норме. Вот я и не бунтую, а пытаюсь продать себя подороже.
Я стучу по клавиатуре старой пишущей машинки фирмы «Ай-Би-Эм», и на бумаге возникает незамысловатый сюжет, в котором на далеком острове, покрытом джунглями, кипит война, и все пожирают друг друга в тоске по безумному разуму.
В сумерках цирковой шатер кажется оранжево-серым. Пустотелые деревянные тики стоят по углам на часах и молча гудят — анимистические вуайеристы, идолы-надзиратели. День пришел в голубо-ярких одеждах и сел на корточки, став почти сексуальной горизонтальностью пробуждающихся облаков, но был сметен яростной атакой ночи, ее черным панцирем и лунным безумием. По сути, волчья ночь — это черный бобровый цилиндр, резонирующая часть вселенной, объект тайных мечтаний и жестокий театр плоти.
Главарь на нашем острове-цирке сродни шаману: в смокинге из шкуры пантеры, в зеленом гриме и в каплях светящейся багряной смолы, с красными гиеноподобными глазами, горящими за маской джентльмена, в перчатках, вылинявших до неона в реке времени. Ища сигару во внутреннем кармане, Рентген задержался у выхода из шатра и достал пульт дистанционного управления, чтобы включить лазерный барьер по всему периметру. Барьер часто напоминает ему пустой нотный стан, красные линии которого пронизывают пространство и однажды заполнятся нотами заблудших животных или людей, сплетая их крики в случайные мелодии. Часовой сканирует джунгли инфракрасным видеолучом. Загремели ночные барабаны. Рентген спускается в пасть каменной кобры-наги, портал в нижний туннель…
Гигантские сверкающие головастики плавают в переливчатой лагуне, окруженной бетонными пальмами и разоренным ульем гробов-кроватей: словно Фрэнк Ллойд Райт жестоко позабавился с пластиковыми контейнерами. По калейдоскопическим волнам в багровом тумане беззвучно, как призрак, порожденный воображением Беклина, приближается черное резиновое каноэ, со дна которого, продираясь сквозь тени одетых в плащ фигур, тянется к небу зеленый свет. Каноэ подплывает к пристани из черепов животных, ведущей на площадку, где стоят обросшие бородатым мхом складные стулья и вычурный обеденный стол с ледяной скульптурой пениса посредине. За столом расположились Баккара Нацименто и Федорко Квамочи. Баккара читает при свете свечи покрытую пятнами старую газету и прихлебывает мартини. Федорка тихо дремлет, держа на коленях дремлющего же лемура. Баккара и Федорка без одежды, но покрыты неоново-зеленой мазью от насекомых. При виде каноэ Баккара плещет мартини в ангельски безмятежное лицо Федорки, и они с лемуром просыпаются, громко ворча, визжа и портя воздух.
— Приплыли парни, Дорко! Доставай текилу и лаймы…
Вдруг из тени вырастает гигантская негритянка и приставляет к груди Федорко копье.
— Хорошую текилу, паршивец!
— О, дорогуша, я тебя и не заметил. Дивный вечерок, не правда ли?
— Нет, Баккара, не дивный. В мои ловушки не попалась ни одна пантера! Еще хуже: за весь день так и не выследила беглую рабыню!
— Как жаль, дорогая! Не выпьешь ли…
— Выпью.
«Парни» в бархатных плащах выходят на берег с тюками и шкурами, ведя за собой миниатюрную восточную женщину лет тридцати. Ее глаза завязаны, фигура укутана в зеленый шелк, лицо закрыто желтым бантом.
— Вот твоя новая рабыня, Йоланде Негрита.
Федорка разливает…
Отрываюсь от «ВЕЛИКОГО ЧЕРЕПА» и слушаю, как гудит моя электрическая пишущая машинка.
За окном проезжает машина со сломанным глушителем. Вдали раздается чей-то крик. Знакомый голос. Как у Джека или Феликса. Гм…
Представляю себе, как Феликс бьется в конвульсиях перед «Горой грома». Странно: я то вспоминаю о нем, то забываю. Бывает, все вроде в порядке, а бывает, что и поплачу. Иногда я просыпаюсь в слезах, потому что плакал во сне.
Я не знаю, как жить дальше.
После его смерти прошло уже довольно много времени, но я с тех самых пор ни разу не выходил из дома, если не считать съемок инфоролика в Лас-Вегасе, поисков Джека и посиделок в «Зеваке». Правда, есть телефон, по которому я говорю с друзьями о Феликсе.
А еще ко мне приходят в гости журналисты. Некоторые вообще поселились у меня на деревьях — возле моего дома в викторианском стиле с видом на Саскватч. Они сидят на верхних ветках, заглядывают в окна второго этажа и иногда щелкают фотоаппаратами. Ждут, когда что-нибудь произойдет. Да, знаю, такая у них работа. Иногда мне хочется с ними поговорить, познакомиться. Надеюсь, они пишут хоть что-то хорошее и не слишком муссируют неприятные моменты, связанные со смертью Феликса. Но, конечно, это не так. По-моему, они пишут все, что вздумается. Им нужен какой-то угол зрения, а тут все слишком скучно.
Я выхожу из дома и задираю голову к ближайшей сосне:
— Эй!
В ответ раздается:
— Что «эй»?
Я чувствую себя Джоном Мюиром, который разговаривает с деревьями.
— Эй, наверное, ваши дети сейчас по вам скучают.
Молчание.
— А помнишь сверхскоростной экспресс? — спросила меня Сью [37] по телефону.
До сих пор слышу, как он летит по рельсам.