Записки вроде: «Я думаю — вы хороший человек. Я хотела бы познакомиться с вами и ваша семья». Они были в него очень влюблены. Влюблены, но не любили.
Элизабет Кюблер-Росс (как я слышал) писала, что не нужно отчаиваться, потому что, умирая, на самом деле мы не умираем. Трудно объяснить. Чтобы понять, что имеется в виду, нужно прочитать ее книгу. Между прочим, она несколько десятков лет исследовала смерть и умирание.
Интересно, почему она написала, что мы не умираем? Наверное, это значит, что мы и не живем.
Спрошу у Джека.
Джек объясняет:
— Жизнь — это типа вода, а наша личность — это как пруд, отгороженный плотиной. Когда мы умираем, плотина рушится, и тело сливается со всей остальной водой.
Звонит продюсер из Лас-Вегаса. Связь плохая, потому что он в самолете. Он хотел сказать, что ему очень нравится наш последний проект, где мы рекламировали сабли с автографами от Кении Сэйбина. Но я понимаю, что хочет он совсем другого: проект оказался прибыльным, и ему нужно продемонстрировать заинтересованность.
На секунду к линии подключаются двое младших менеджеров:
— Мы очень верим в этот проект!
У меня чешется язык спросить: «Да что вы?» Но я не хочу показаться неблагодарным. Я рад, что сделал их счастливыми. Если они счастливы, то счастлив и я.
Продюсер говорит:
— Мы на правильном пути, и если все пойдет по плану, мы с легкостью… с-с-с-с… — Это громкое шипение сначала даже пугает своей неожиданностью. Очень образно получается: только в жизни что-то начинает складываться, все обрывает какое-то «с-с-с-с».
После ухода Феликса я стал другим. Да, я изменился. Раньше было одно и то же, но теперь все по-другому. Теперь появилось «с-с-с-с». Я вижу, сколько пустячных и бессмысленных дел меня ждет на пути к концу. Когда-то рядом был очень дорогой мне человек. Но он исчез при странных обстоятельствах, и теперь все не так, как раньше.
Феликс говорил об инопланетянах. Спрошу-ка я о них Джека. Он их называет «Немо». Гм… Мурашки по коже.
Надо узнать, какая у Джека фамилия.
Мы очень любили Феликса. Феликс всегда знал, что делать, когда у остальных кончалось терпение. Он любил людей и никогда не терял надежды. Он всегда контролировал ситуацию и находил нужные слова, а если возникали проблемы, придумывал, как их решить. Он выходил из себя только тогда, когда не мог кого-то помирить. Он так не любил ссоры, словно они нарушали гармонию всей жизни. А он гармонию создавал.
Однажды Феликс сказал мне, что на самом деле инопланетяне — это мы. Откуда он это знал?
— Они — это мы, и они пытаются до самих себя достучаться. Но как бы сильно они ни хотели с нами поговорить и все объяснить, они не могут этого сделать. Или не хотят. А когда мы изменим свое отношение к жизни и наконец поймем, что они рядом, они нам откроются. Они придут. И мы словно родимся заново. Вознесемся на новый уровень…
Может, смерть и есть переход на другой уровень… Интересно, куда делись Двое. И что там с Мэттом и Джеком.
Привет, брательник!
Как дела? Что до нас, братан, мы не в восторге от проекта Розовое-2 [38] и что ты теперь тусуешься в другом измерении. А нам что делать?
Нас уже много кто ищет. А Мэтт потратил все деньги, в основном на машины и другую фигню. Правда, еще он купил одной местной банде музыкальную технику, но назад мы ничего не получим.
В общем, можешь бухтеть, братан, но мы думаем разбежаться. Только вот кинчик доделаю, а то буду в полном дерьме. И сам себе слово дал, что кончу. Уже почти кончил.
Ну что, похоже, придется разгребаться самим. Страшновато, мы ж не понимаем, что делаем.
Кстати, ты должен увидеть наши комические номера, это что-то с чем-то! Думаю, как-нибудь встретимся.
Мира, любви и всякой прочей радости!
Джек.
Я лежу на маленькой кровати, на синтетической подушке. В окно видно, что я на четвертом этаже в большом городе. Мы не можем отсюда уйти. Нельзя. Обслуживающему персоналу и психологам можно. Они приходят и уходят. А мы остаемся. Это часть терапии. По коридору идет один из нас — Лонни. Он на секунду останавливается у моей открытой двери. Дверь закрывается только тогда, когда вечером выключают свет. Лонни говорит: «Привет»? — и поправляет очки в дешевой черной оправе. Оправа сломана и сидит криво. У Лонни какой-то странный полузадушенный голос, как у Микки Рурка. Он распутывает каждую фразу будто узелок, долго переваривает смысл и звучание каждого слова, не произносит звуки, а протаскивает их через горло. «Да, я, видел, тебя, внизу… и, хотел, поговорить, с тобой, об, этом, месте, узнать, что, ты, думаешь… э… ну, в общем, так: как-нибудь, надо, поговорить, и, может, подружиться…»
Заводить тут дружбу не входило в мои планы.
У нас всего четверо белых, и мы двое из них. Остальные — негры или латиноамериканцы, что очень хорошо, хотя и непривычно. Черные лучше белых. Дружнее. Мои два соседа по палате — черные. Мне тоже кажется, что я черный. Но это не так. Я не черный. И, наверное, никогда им не буду.
Мы собрались здесь, чтобы поговорить — в основном о себе или друг о друге, потому что больше говорить не о чем. Недавно тут появился один, хотел развести дискуссию о звукозаписывающем бизнесе. И так увлекся, что и не понял, что я этим тоже занимаюсь. Он был каким-то продюсером или как там у них это называется и все распространялся про новые группы и пластинки. Не успел моргнуть, как оказался за дверью наружу, которая нас пугает и манит. Там его ждали большие сделки, наверное. Вот что бывает, когда говоришь не о себе или других, а о всяких пластинках. Если думать только о внешнем мире, оказывается, что здесь делать нечего, и ты просто встаешь и уходишь.
Получается что-то вроде слета, на который мы съехались, чтобы узнать, кто мы такие {узнать о своих сверхъестественных — или обычных — способностях). Мы все разные и в то же время одинаковые. Мысль о том, что можно выйти через парадную дверь, теплится в каждом из нас. Но некоторые не выходят, потому что боятся того, что там, снаружи. Другие хотят выйти, но не могут, потому что им нужно выбирать: или этот особняк, или тюрьма.
Я назвал реабилитационку особняком. Да, в каком-то смысле это старый особняк, но перестроенный: цементные полы, серый забор, красные двери на выходе, лифты. От прежнего здания почти ничего не осталось. Возможно, здесь водятся привидения. Особняк построили восемьдесят лет назад, когда город Орландо был гораздо моложе. Его хозяева, наверное, вели активную светскую жизнь. Готов поспорить, в конце двадцатых тут распивали самогонный джин.
Не успел я войти, как какой-то высокий парень, который назвался Тексом или Трэксом, подсел ко мне и попытался объяснить, в чем проблема здешних пациентов. Они называют себя «взаимозависимыми». Он даже рассказал местный анекдот: «Когда человек, страдающий взаимозависимостью, умирает, перед глазами у него проносится вся жизнь… кого-то другого». Это меня обеспокоило, особенно когда я заметил, что мои проблемы интересуют его больше, чем свои.
Если что-то идет совсем не так, один из сорока пациентов обычно оказывается снаружи. И больше мы его не видим, не получаем вестей и даже не знаем, что произошло. Как будто его изгнали в другой мир. В ужасный мир. В мир, где все не так. Мы это тяжело переносим. Слова «Такой-то вышел из здания» становятся темой разговора на весь день.
А вчера взорвалась бомба, которая долго тикала. Все происходило на сеансе групповой терапии. (В отличие от некоторых других пациентов мне групповая терапия нравится. Лонни думает, что групповые обсуждения могут быть полезны, но очень нервничает, если оказывается в «лажовой» группе, где люди, по его мнению, ленятся работать, слишком замкнуты или, как он выражается, «на все забили и даже не пытаются себе помочь». А самая «лажовая» группа — это когда психолог, ведущий обсуждение, такой же, как и мы. Лонни переходил из группы в группу уже три раза.) Молодой негр по имени Дональд рассказывал, как его друг повалил полицейского и выстрелил тому в голову, не слушая просьб о пощаде. Обычно Лонни был в другой группе, но на этот раз оказался здесь. Он немедленно встал и обвинил психолога в том, что он манипулирует Дональдом, а тот во вред себе выдает историю, за которую может попасть за решетку. Психолог тоже встал и отчитал Лонни за то, что он вмешивается. В конце концов дело дошло до драки, потому что психолог бросил: «Так ты крутой, да? Ну давай, покажи, из какого ты теста, а мы посмотрим, посмеемся…» Лонни ударом сбил его с ног. А Дональд все это время сидел и улыбался.
Потом случилось еще кое-что: нас отругал санитар. С добрыми намерениями, хоть я этого сразу и не заметил. Он хотел оградить нас от неприятностей.
Пациенты уж очень тут прижились и начали делать ставки на бегающих по кухне мышей, как на скачках. Лидер группы решил положить конец этому левому тотализатору. Одна маленькая женщина, дрожа, запротестовала, потому что пользы своей не разумела. Ее пнули в зад.
Мы общаемся, пишем письма, размышляем, курим и жарим тосты. Тосты здесь пользуются большой популярностью. Мы все — пассажиры, которые слоняются по составу из пятидесяти одной палаты, но далеко уйти не могут. Мы не можем выйти. Не можем.
Лонни тоже тут прижился. Он лечился во многих клиниках и знает что к чему. Лонни говорит: на заре реабилитационной медицины, до того, как врачи и психологи научились вытягивать деньги из государства, пациентов корили за несоблюдение правил. Они были вынуждены сами о себе заботиться. Врачей работало мало, кругом одни наркоманы. И правила были гораздо строже. Отбившемуся от рук пациенту вручали метлу и приказывали подметать солнечный зайчик, пока тот не проходил через всю комнату и не исчезал на закате. Иногда «подметать солнце», как это называли, приходилось несколько часов.
Лонни не стремится наружу, потому что ему некуда идти. Раньше у него не было дома, и снова не будет, если он отсюда выйдет. Вот он и подыскивает себе новую клинику, пока его отсюда не попросили.
Все наши психологи в таком же положении. Снаружи у них тоже проблемы. Тут они лечатся Лечатся от жизни, как веемы. Побудешь тут, и становится ясно, до чего тяжела жизнь. Здесь она кажется еще тяжелее. То есть твое ощущение сложности жизни ярче и полнее, чем было снаружи.
Наверное, в этом главный недостаток суматошной жизни во внешнем мире. Живешь — и даже не замечаешь этого безумия. Здесь, внутри, очень легко понять, что на самом деле происходит снаружи и почему не нужно париться. Ведь мы и так там на всем готовом, так что не стоит поддаваться эмоциям. А снаружи одна дорога — пуститься во все тяжкие и опять-таки попасть в клинику. Вот так.
Сложно, но мы пытаемся научиться. Упражнение на всю жизнь. И мы будем упражняться, пока наконец не выпишемся и не исчезнем, умрем или что еще там бывает, когда «уходишь с территории». В этой параллельной вселенной, где так спокойно и безопасно, мы собрались, чтобы помогать друг другу.
Интересно, что главная черта Свифти [39], которая не дает ему как рекламному актеру полностью реализоваться, в то же время сделала его очень популярным. Это Проблемы с большой буквы. Проблемы и Боль, с ними связанная.
Он страдает. У него настолько низкое мнение о себе, что иногда Свифти совсем теряется и не может выполнить простейшего действия перед камерой. Но из-за этих страданий зрители ждут каждого его появления на экране. Именно в них причина его популярности. Больше всего зрителям нужна его боль.
Я всегда стараюсь снимать в инфороликах людей, тайно страдающих, потому что это помогает продать товар.
Боль — вот что эффективнее всего.
Барбекю с Мэттом, Джеком и моими друзьями-геями не состоялось. Нам не удалось договориться. Да еще выходные очень некстати пришлись на День Независимости.