Ученые продолжили исследования озера, глубина которого в некоторых местах достигала 40 метров. Аматитлан оказался настоящей кладовой сокровищ для археологов.
Происхождение находок не представляло загадки для ученых. Подобные сосуды и статуэтки были знакомы им по раскопкам поселений древних майя — народа высокой культуры, погибшей после вторжения в Америку в XVI веке испанских колонизаторов. По «стилям гончарных изделий и скульптур из камня археологи установили возраст находок. Большинство из них относилось к 300–600 годам нашей эры, к «классической эпохе» государства майя.
Но как попали ценные сосуды, чаши и тому подобное в место, отдаленное от культурных центров той эпохи? Каким образом оказались они на дне озера? И как объяснить, что некоторые сосуды, найденные под водой недалеко от берега, аккуратно поставлены один подле другого?
Разгадать тайну Аматитлана помог археологам «священный колодец» в древней столице майя Чичен-Ице в Юкатане. По всей вероятности, Аматнтлан был некогда «священным озером», куда, как позднее к «священному колодцу» в Чичен-Ице, съезжались паломники для поклонения божествам. Об этом говорит и своеобразие найденных сосудов. Это курильницы, предназначенные для сжигания благовоний, светильники, чаши больших размеров, в которые, вероятно, клали дары. О том же свидетельствуют и многочисленные изображения головы ягуара, олицетворявшего для майя бога воды и дождя. Косвенным доказательством такого предположения является и весенний праздник на Аматитлане. До сих пор в определенный день со всех концов Гватемалы съезжаются на озеро паломники. Они сопровождают статую «святого» на лодках к центру озера, где в его честь бросают в воду цветы и фрукты. Не является ли этот обычай отголоском древнего языческого обряда майя?
Видимо, и майя одаривали своих богов, бросая приношения прямо в озеро А сосуды в нишах? Вероятно, это была особая форма поклонения богам. Наверное, майя клали сосуды, наполненные дарами, и курильницы с благовониями также и на берегу. Но уровень воды в Аматитлане со временем значительно поднялся. и они оказались затопленными.
Но почему именно это озеро стало местом паломничества? Скорее всего, воображение майя поражало сочетание в этом месте тихих вод Аматитлана и извергающихся вулканов, горячих серных источников, бьющих в небо гейзеров. Им могло казаться, что именно в этом озере живет божество, повелевающее грозными силами природы.
Исследование многочисленных находок Аматитлана поможет историкам изучать жизнь и культуру древних майя, сведения о которых до сих пор очень отрывочны и неполны.
События, которые происходят в этой повести, вымышлены. И в то же время они реальны.
Вымышлены, потому что ни в Ленинградском, ни в каком-либо ином управлении милиции дела о фамильном рубле никогда не было.
Реальны, потому что нам, авторам, пришлось — по роду службы — расследовать не одно уголовное преступление, и многое из того, что довелось узнать и пережить во время расследований, положено в основу этой повести.
Рано утром 18 октября 1961 года из подъезда трехэтажного дома с белыми колоннами, что стоит в Москве на углу улиц Огарева и Герцена, вышел высокий молодой человек в форме офицера милиции. Это был следователь Ленинградского управления внутренних дел Иван Сергеевич Громов.
Здесь, на улице Огарева, еще доживало лето. Доживало в веселых солнечных зайчиках, скачущих вокруг Громова, в прозрачной звенящей синеве неба, по которому ползла невидимая точка — самолет. Самолет оставлял белый пушистый след, и, прищурившись, Громов прочел: «Мир».
Да, здесь был мир. Он чувствовался и в шумном гомоне спешивших по улице студентов, и в деловитом урчании машин, и в спокойных движениях рабочих, что расклеивали на стендах утренние газеты.
Да, здесь был мир… А Громов собирался на фронт. И пусть этот фронт не протянулся сотнями километров проволочных заграждений, но и на нем иногда возникала перестрелка. И тогда шли в атаку люди в синих шинелях…
Громов достал телеграмму.
Она пришла перед началом совещания, и заместитель министра, наклонившись к микрофону, сказал:
— Капитан Громов, самолет на Ленинград уходит через час. Подробности в телеграмме. Теперь прошу подойти сюда.
Когда Громов подошел, заместитель министра протянул ему открытую коробочку. На бархате лежал значок. В рубиновой ленточке-ободке, обрамлявшей значок, сверкали золотой серп и молот, а под ним — матово-серебристый меч.
— Мне хочется, — сказал заместитель министра, — чтобы вы всегда помнили: меч, изображенный на этом знаке, вручил нам товарищ Дзержинский.
В телеграмме говорилось: «Немедленно вылетайте тчк вам поручено расследование дела по сто второй тчк…»
Убийство…
Через два часа машина с сиреной уже мчала Громова к месту происшествия…
Когда стопка книг тяжело опустилась на письменный стол, Громову показалось, что вот сейчас, сию минуту он узнает все… Открыл наугад верхнюю — толстый фолиант с золотым тиснением — и увидел портрет Николая I, застывшего в картинной позе у мраморной колонны.
Книги издавали странный незнакомый запах. Словно кто-то чужой, далекий вдруг неслышно вошел в комнату, обдал тяжелым дыханием прошлого и въедливой, щекочущей ноздри пылью.
«Наверное, ты любил дышать таким воздухом, — подумал Громов. — Воздухом присутствий и казематов. Ну что, ваше величество, поговорим?»
Несколько секунд они смотрели друг на друга. Николай — презрительно и надменно, следователь Громов — спокойно и чуть насмешливо,
«А ведь ты, наверное, знал, как это началось…»
За стеной, у соседей, кто-то настойчиво долбил пальцем по клавишам рояля: «Едем мы, дру-зья, в даль-ни-е кра-я, ста-нем но-во-се-ла-ми ты и я!» Сначала неуверенно, потом быстрее и быстрее. Но вот все исчезло. Был только шелест страниц да непривычные «еры» и «яти», современники мрачного, жестокого времени, в котором Громов блуждал сейчас. Блуждал, стараясь отыскать следы того, кто прошел сегодня, всего несколько часов назад, оставив после себя горе и кровь.
…До этих страниц Громов добрался не сразу. Уже затих шум города за окном, уже властно стучало в голове: «спа-ать», «спа-ать», когда почти бессознательно, прислонившись подбородком к руке, Громов медленно, по слогам прочел: «Ма-дон-на»…
Распрямил широкие плечи, потянулся, машинально пригладил черную буйную шевелюру. Не глядя, вытащил папиросу, удовлетворенно подумал:
— Кажется, то самое. А ну-ка…
Теперь все происходило наоборот. От строчки к строчке уходил сон…
Это действительно было «то самое»…
20 января 1819 года член Горного Совета и Действительный статский советник русской службы семидесятилетний Людвиг Келлер почувствовал приближение конца.
Две недели назад, осматривая по просьбе императора Александра строительство Исаакиевского собора, Келлер простудился и слег, и вот теперь, проклиная неумелых лекарей, готовился к переходу в лучший мир.
Был вечер. За толстым стеклом венецианских окон изредка вздымались блики пламени — строители собора жгли костры.
Келлер судорожно зевнул, с трудом ворочая языком, спросил камердинера:
— Что… Франц?
— Их превосходительство ожидают в приемной, — поклонился лакей, — прикажете просить?
— Проси, — кивнул Людвиг, — не было бы поздно…
— Ну что вы, сударь, — весело крикнул с порога невысокий моложавый генерал с крючковатым носом и брезгливо оттопыренной нижней губой, — у вас же насморк, и все! — подошел к отцу, небрежно чмокнул его в лоб.
— Не нужно напрасных слов, сын мой, я пригласил вас для последнего разговора. Садитесь, Франц. Я хочу дать вам один совет…
Кисло поморщившись, генерал сел около старика, печально покачал головой:
— Слушаю, ваше превосходительство…
— Помни: иногда мелочь, умело преподнесенная, дает человеку богатство и власть.
— Я запомню, отец…
— Это не все. Наш род будет славен и велик. Даже уйдя в мир иной, каждый из нас должен оставаться незабытым. Франц, на Смоленском кладбище ты велишь сделать склеп… — и, заметив, что сын порывается возразить, остановил его властным жестом.
— Ты хочешь сказать — кладбище сие более простолюдинам пристало, нежели лицу чиновному? Все мы вышли от Адама, генерал, и потому чураться простолюдинов не к лицу доброму христианину… — Он покачал головой и, повернувшись к лакею, сказал: — Пусть принесут Мадонну, Карл.
Когда лакей вышел, Франц сказал: