И обязательно посмотреть в этот момент в сторону Леночки Голубковой.
Галактионыч занес ручку над классным журналом, и наш шестой «А» замер. Зашуршали учебники: каждый в последний момент старался извлечь из учебников максимум возможной информации, чтобы тут же, если вызовут, ее и выложить. Урок физики начался.
Перо ручки Галактионыча скользнуло по журналу сверху вниз. Пятнадцать фамилий: наконец Галактионыч поставил против одной из них точку, поднял от журнала голову и объявил:
— Голубкова…
И Леночка встала и послушно пошла к доске — отвечать второй закон Кузьмина-Исаченкова.
Из школьных предметов Леночка больше всего не любила физику — особенно последние разделы учебника, посвященные физическим теориям, обоснованным в самое последнее время. А их-то мы как раз и проходили вот уже второй год. Даже математика давалась Леночке гораздо легче. Даже химия, не говоря уже об истории, которую Леночка Голубкова, как было известно всем, избрала делом своей дальнейшей жизни. На физике Леночка переставала быть сама собой. О некоторых ее ответах по последним разделам учебника в школе ходили легенды. Многое в них, конечно, было преувеличено, но много было кристально правдоподобного. Леночку и так было нетрудно смутить, а в кабинете физики она смущалась в десять раз сильнее, чем обычно. И она путалась и сбивалась даже тогда, если, случалось, знала урок отлично. Уж такой она была человек!
И в этот раз Галактионыч улыбался ей что было сил, радостно кивал головой, если ей удавалось сказать что-то верно, и совсем не хмурился, когда она говорила не то…
Галактионыч, по-моему, даже вздохнул, когда выводил ей в журнале двойку. Леночка еще убито шла по проходу между столами, возвращаясь к своему месту, когда перо Галактионыча снова взлетело к верхней графе нашего журнала и стало опускаться вниз, выбирая новое место для точки.
Леночка была расстроена. До самого конца урока она сидела неподвижно, внимательно смотрела на Андрюшу Григорьева, обстоятельно и неторопливо, со знанием дела объясняющего то, чего не смогла рассказать она, в пальцы Леночки взволнованно перебирали страницы учебника лист за листом. И временами, если в классе становилось очень тихо, был слышен только шелест ее учебника,
И на перемене, когда Галактионыч, как-то по-особому взглянув на Леночку (Леночка сидела тихо-тихо), ушел из класса, я не выдержал. Была среда, в пять часов вечера у нас должна была состояться очередная Академия «Биссектриса», на которой я собирался доводить свою схему до совершенства. По этому случаю Установка была у меня с собой, лежала на дне портфеля. Я подошел к Леночке, остановился возле ее стола и… покраснел. Ничего другого и не оставалось, если рядом была Леночка и ее огромные синие глаза смотрели на тебя в упор. Я стоял так довольно долго, чувствуя себя последним на свете болваном и ругая себя последними словами, — не знал, с чего начать. Но когда Леночка покраснела тоже, я рывком открыл портфель и выложил на стол Установку.
«Только бы не было сейчас перебоев! — лихорадочно думал я про себя. — Только бы их не было!»
Но Установка включилась безупречно. И когда я повернул ручку сразу до самого конца, Леночка захлопнула учебник физики, все еще лежащий перед ней, бросила последний взгляд на Андрюшины построения и формулы, так и оставшиеся на доске после того, как он получил причитающуюся ему за второй закон Кузьмина-Исаченкова пятерку, и поднялась со своего места. Видимо, она сама сначала удивилась тому, что с ней происходит. Не губы ее уже раздвигались в улыбке, глаза озорно заблестели, наконец она звонко рассмеялась, но посмотрела все-таки на Установку Радости с заметным недоумением. И я тоже улыбался вовсю: стояли мы с ней совсем рядом, напряженности Поля Радости с избытком хватало на двоих.
Огорчение Леночки сняло как рукой. Ей было весело и хорошо, о только что полученной двойке она уже не думала. А мне было хорошо вдвойне — потому что работала Установка, в еще и оттого, что хорошо было Леночке Голубковой. Мне было так радостно и легко, что я вдруг ни с того ни с сего стал рассказывать ей об Установке, даже не дожидаясь неизбежных вопросов. Я снял с Установки кожух и показал ей все эти соединения и контакты. Весело и беззаботно я пожаловался Леночке на то, что никак не могу увеличить радиус действия Установки. Со спокойным сердцем я признался в том, что иногда Установка начинает работать с перебоями, и тут я еще пока ничего не могу поделать. Леночка, весело и радостно улыбаясь, задала мне несколько вопросов. Я ответил на них с прежней радостью и легкостью. А потом Леночка вдруг обернулась и поделилась своей радостью с остальными — крикнула на весь класс:
— Ребята! Идите сюда!..
Я весело оглядел всех столпившихся вокруг ребят. У тех, что стояли ко мне ближе, настроение тоже заметно улучшилось. Губы Трубицына, будущего писателя-фантаста, тронула улыбка. Алеха, он, конечно, стоял к нам с Леночкой ближе всех, улыбался широко и открыто. Толик Сергеев остался где-то в задних рядах: на него Установка не действовала, и он серьезно тянул голову над головами других ребят, соображая, что же такое с ним происходит. И на его широком и круглом лице, блестевшем стеклышками очков, было написано такое напряженное раздумье, что я засмеялся сильнее прежнего, захохотал во все горло и продолжал смеяться еще некоторое время даже после того, как выключил Установку, и все сразу снова стали серьезными.
Если уж говорить всю правду, сначала я чуть-чуть об этом пожалел. Не хотелось, чтобы ребята узнали об Установке так рано. Я собирался сделать каждому человеку Земли подарок, а кто же заранее рассказывает о том, что он собирается подарить. Но отступать было уже поздно. Шестой «А», члены Академии «Биссектриса» ждали от меня объяснений.
И через несколько секунд я нажимал на кнопки пульта управления световой классной доски, стирая с нее световую запись, оставшуюся после урока физики, и набирая подробную схему своей Установки. Академики столпились перед доской. А потом я стал говорить так, как если бы отвечал урок. Указка порхала на доске.
— А вот это — регулятор напряженности, — объяснял я, — вот здесь и вырабатывается напряженность. Когда она воздействует на те центры головного мозга, которые определяют настроение, человеку становится радостнее и он может забыть любую неприятность. И когда такие вот Установки начнут выпускать серийно, каждый сможет управлять своим настроением сам. Захотелось немного бодрости, случилось в жизни что-нибудь нехорошее — берись за ручку Установки…
Я скосил глаза на Леночку Голубкову. Смеяться она уже перестала, и на ее лице вновь появились первые признаки того самого настроения, что после физики подняло меня с места чуть ли помимо моей воли, подтащило к Леночкиному столу и заставило выложить из портфеля Установку.
— Бывают ведь моменты, когда человеку необходимо поднять настроение. А с такой Установкой можно даже поддерживать его все время на одном уровне. Хорошая повседневная радость…
Я подробно рассказал о принципе работы Установки, не скрыл и того, что иногда по неизвестной причине она начинает работать с перебоями. Остановившись, я оглядел лица ребят, стоящих передо мной, и, немного волнуясь, стал ждать, что они мне скажут. Лица были разными. Президент понял не все и, видимо, формулировал в уме те вопросы, которые он сейчас мне задаст. Труба подошел к делу по-писательски: он больше смотрел на меня, чем на Установку, и больше слушал, как я говорю, чем старался вникнуть в смысл сказанного. Лицо Андрюши Григорьева было ясным: он, конечно, понял все, что я говорил, с первого взгляда и в пояснениях не нуждался. На лице Толика Сергеева застыли восхищение и такая откровенная радость, словно действие Установки наконец-то, с опозданием, уже когда ее включили, все-таки проняло и его. Явзглянул на Алеху…
Алеша Кувшинников был моим лучшим другом. Толик Сергеев тоже был моим другом, частенько в школе и вне школы нас видели втроем (кто-то из классных остряков, кажется писатель-фантаст, даже придумал нам общее прозвище по первым буквам наших фамилий — МКС: тот, кто хорошо знает историю науки, вспомнит, что именно так называлась одна из систем физических единиц, принятых в XX веке, — метр, килограмм, секунда). Но лучшим другом был все-таки Алеша. Мы были соседями по дому, его родители были знакомы с моими, мы вместе пошли в школу и просидели за соседними столами вот уже шесть лет. Чего только мы не придумали за это время, и именно Алеша был автором самых невероятных и смелых проектов. В первом классе, когда Галактионыч рассказывал нам историю освоения планет солнечной системы, мы с Алехой собирались бежать на Марс, чтобы перекопать его археологически от Северного полюса до Южного в поисках следов исчезнувших марсианских цивилизаций. Мы ни на секунду не усомнились, что такие цивилизации существовали, хотя рейсы космонавтов свидетельствовали вроде бы совсем о другом.
Во втором, когда Галактионыч открыл для нас великого фантаста XIX века Жюля Верна и весь наш класс переживал длинный период страшного увлечения его книгами, мы, прочитав за вечер известный всем роман «Вверх дном», стали подумывать о том, как бы и в самом деле изменить наклон земной оси, чтобы наш маленький городок оказался поближе к югу. Если вы помните, у героев Жюля Верна ничего не получилось, но ведь технику XXI века не сравнишь с той, которую имел в виду французский фантаст; с нашей точки зрения проект был вполне осуществим, но до конца мы его так и не разработали — увлеклись другим. В то время человек впервые вышел за пределы солнечной системы. Экспедиция из трех кораблей пересекла орбиту Плутона, обогнула планету со стороны открытого космоса. И хотя о сверхдальних межзвездных перелетах на Земле еще только думали, все-таки звезды стали тогда к Земле чуточку ближе. И мы с Алехой решили стать после школы великими путешественниками, первооткрывателями новых космических путей, стали усиленно к этому готовиться. По утрам сверх обязательной, положенной для каждого школьника программы стали выделывать еще какие-то немыслимые, совершенно фантастические с виду упражнения, изобретенные нами самими для развития необходимых космонавту качеств — выносливости, ловкости, выдержки.
Целыми вечерами мы пропадали в школьной астрономической обсерватории, не отрываясь от телескопа и шепча про себя звучные, пленительные названия созвездий и туманностей… Мечтали о том, как мы подлетим на своих кораблях к этим звездам близко-близко, исследуем их планетные системы и опустимся на одной из планет. Между прочим, один из героев космоса, знаменитый капитан Юрий Попов, тот самый, что впервые совершил посадку на планету Сатурн, родился в нашем городе. Мы с Алехой стали часто бывать на улице, названной его именем, на которой он в юности жил, — чтобы попасть на нее, надо сесть на третий номер городского троллайна (остановка прямо против школьных ворот) и проехать пять или шесть кварталов. И останавливался троллайн прямо против бронзового бюста капитана. С тех пор как мы сами решили стать межпланетчиками, о Юрии Попове мы думали уже не только как о знаменитом земляке, чьей судьбе можно лишь позавидовать, но скорее как о будущем, старшем, правда, но все-таки товарище… Потом прошло и это увлечение звездными дорогами. На смену им пришло что-то другое. Мы учились уже в пятом классе, перешли в шестой, и к тому времени, когда Галактионыч открыл в нашем классе самую настоящую Академию наук, мы уже всерьез собрались стать учеными. Мы получили возможность экспериментировать, ставить опыты, какие только хотели, искать в науке свои пути, и тогда решение укрепилось еще сильнее.
А сейчас я ждал, что скажет мой лучший. друг Алеша Кувшинников. Может (тут меня вдруг снова кольнуло, как это уже не раз бывало) — может, обидится, что я до сих пор ничего ему не рассказывал? И при этой мысли я снова почувствовал себя неловко.
А он повел себя так: внимательно осмотрел схему, что-то про себя непонятное пробормотал, потом сказал:
— Надо доделать! Устранить неполадки, чтобы не было перебоев, чтобы устройство работало надежно. Предлагаю работать над этим всем вместе. Наверное, это самая грандиозная вещь, какая только могла быть сделана в нашей Академии.
Я посмотрел на него внимательно. Не такой был человек Алеша Кувшинников, чтобы ограничиваться только этими словами. Обычно в его голове возникали по всякому поводу столь ослепительные идеи, что иногда мне оставалось лишь завидовать — как это я не смог додуматься сам?!
Алеша заново пробегал схему глазами. На одном из узлов Установки Радости взгляд его задержался, потом он вроде бы ни с того ни с сего взглянул на огромный глобус Земли, стоявший в одном из углов класса, и вот тут-то Алеху и осенило: — Ребята, — сказал он, — надо увеличить мощность Установки настолько, чтобы можно было управлять настроением сразу всей Земли…
На секунду он запнулся, сам, видимо, обдумывая то, что только сейчас нам сказал, потом обратился к шестому «А» с взволнованной речью, которая и сейчас вспоминается мне как один из самых блестящих образцов ораторского мастерстве:
— Конечно! Без всяких индивидуальных приборов. — Алеха топнул ногой. — Мы сами будем управлять настроением сразу всей Земли! Вот отсюда! Из нашего города! На Земле всем и всегда будет хорошо! Тем, кто уже счастлив, >то не повредит. А тем, кому счастье чнужно, мы его подарим.
Шестой «А» зашумел. Алеша уже вспрыгнул на стол, глядел на головы академиков сверху вниз.
— И всем тогда на Земле будет хорошо? — спросила Леночка Голубкова.
— У всех всегда будет хорошее настроение, — отрезал Алеха. — В пределах разумного, чтобы нз слишком… Просто хорошее настроение.
— Какова же должна быть мощность Установки? — серьезно спросил Президент.
— Рассчитаем, — ответил Алеха. — Во всяком случае, достаточной, чтобы охватить даже самые отдаленные уголки Земли.
— Большая работа! — рассудительно произнес Андрюша.
— Конечно! — Алеха обернулся к нему. — Ну и что же! Но если работать всем вместе… Ведь принцип действия уже разработан, осталось только найти способ увеличить напряженность Поля Радости, вырабатываемого Установкой, всего… всего в сколько миллионов раз.
— И когда мы построим такую сверхмощную Установку, никто о ней не будет знать? — спросила Катя Кадышева.
Сразу наступила тишина. Академики, уже вовсю увлеченные идеей, переглянулись.
— Никто, кроме нас, не будет знать, что его хорошее настроение от чего-то зависит?
Алеша думал долго, даже слишком долго. Он сосредоточенно смотрел в пол и теребил на своей курточке пуговицы.
— Да, ребята, — сказал он и, по-моему, сам удивился новой, только что пришедшей к нему мысли. — Работать будем в тайне. Об Установке будет известно только нам. Может, если люди будут знать, что их хорошее настроение зависит не от того, что они делают, а от напряженности Поля Радости, может, им уже не захочется такой радости, а?.. А мы ее просто им подарим…
И тут же я подумал о Галактионыче.
…Галактионычу скоро должно было исполниться сто сорок. Выглядел он, впрочем, лет на шестьдесят, если даже не меньше. Однажды мы были на экскурсии в парижском Лувре — там есть статуя понтийского царя Митридата VI. Мы долго оставались в том зале, где она стоит: Митридат VI, оказывается, удивительно был похож на нашего учителя — такое же энергичное и решительное лицо, тот же прямой взгляд, хотя Митридат, конечно, выглядел чуточку моложе. Кто-то из нас сказал об этом Галактионычу — он долго потом улыбался…
Держался учитель прямо, ходил всегда быстро, голос у него был звучный и совсем не старческий. Даже волосы его были не седыми, а так — только слегка седоватыми. Удлинять человеческую жизнь научились в конце прошлого века, как раз когда Галактионычу исполнилось семьдесят, И Галактионыч стал одним из первых людей на Земле, кому решили удлинить жизнь, а для этого, конечно, надо было быть достойнейшим из достойнейших. Вряд ли действительно можно было найти второго такого учителя. Если он начинал вести первый класс, то вел его до самого окончания школы, преподавая в классе все предметы сразу — от самых простых до самых сложных. И все знал в совершенстве. Но даже не это было главным в Галактионыче. Когда-нибудь я пойму, что в нем было главным…
В нашем городе Галактионыч работал с первого года его существования — уже пятьдесят лет. И чуть ли не половина города называла себя его учениками. И Юрий Попов тоже был его учеником! Я прекрасно помню тот день, когда знаменитый капитан, лицо которого знают во всех странах мира, пришел в школу, к Галактионычу, сел за стол, за которым сидел когда-то, и они стали вспоминать с учителем голы, забитые им в футбольном первенстве школы пятнадцать лет назад. И Галактионыч прекрасно помнил чуть ли не каждый из этих голов! И наверное, точно так же он знал и помнил все и о нас…
Он научил нас читать и писать, дифференцировать и интегрировать — всего не перечислишь. Мы знали Галактионыча шестой год, а казалось — знали всегда, просто не могли представить, что было время, когда мы еще не были с ним знакомы.
По его жизни мы могли учить историю XX века. О себе Галактионыч не очень-то любил рассказывать, но зато, если уж нам удавалось каким-нибудь способом его разговорить (почему-то лучше всех это удавалось Леночке Голубковой), каждый рассказ стоил сотни страниц учебника. Галактионыч и наша страна были почти ровесниками. И глазами Галактионыча-мальчишки мы отмечали на карте первые новостройки, чертили маршруты полетов Чкалова и дрейфа «Челюскина», вместе с ним строили по комсомольской путевке первые линиимосковского метро — линии, которым сейчас уже больше ста лет. На одной из московских площадей вместе с нами стоял летним воскресным утром повзрослевший Галактионыч, молчаливая серьезная толпа затаила дыхание, слушая голос из громкоговорителя, — война! Я сам видел старинную фотографию, кто-то снял эту московскую площадь воскресным утром двадцать второго июня. И все наши видели ее. И вместе с учителем мы поднимались по сигналу ракеты в атаку — двадцать третий километр Ленинградского шоссе, позади Москва. Жизнь Галактионыча была связана с такими вехами истории, которые и сейчас, в XXI веке, даже нас, мало еще что в общем-то знающих, заставляют оглядываться на то время с гордостью и восхищением. Сталинград и рейхстаг, Братск, гагаринский «Восток», первая высадка на Луне — все это был для нас Галактионыч.