А в лесу, в леске, на желтом песке
Коляда, коляда...
Да Алеська ходит, Ганночку водит
Коляда, коляда...
Бабушка нарочно вставляла в песню Ганночку, потому что я дружил тогда с соседской девочкой Аней, с которой мы вместе пасли свиней:
Семи лет я пошел в школу и, кое-как овладев польским языком, начал читать. По-нашему читать отец научил меня еще до школы. И вот в этих книжках - наших, польских, а больше всего русских, - которые я читал дома и в школе, я с радостью обнаружил, что по всей земле рядками букв на белом поле бумаги расходится чудесный мир бабушкиных сказок. Я вошел в этот мир всей душой. Сначала были только сказки с неизменно счастливым концом, неизменной победой добра, а потом пошла суровая подчас, а подчас более прекрасная, чем в сказке, жизненная правда.
...Шум прялки и тихая музыка слов вызывают счастливые воспоминания. Я могу мечтать, потому что сказку эту слышал не раз и не два. А что сейчас думает Нина? Глазки впились в бабушку, а в глазках - душа. Как мне выразить то, что я вижу в ее восторженных глазах?..
Сказка все плывет.
Балованная, глупая Наталка дала Мышке не каши, а - ложкой по лбу. И Мышка обиделась, не пришла заменить ее с колокольчиком. Да и постель Медведю Наталка постелила не из подушек-дерюжек, а из пней да поленьев. Справедливая мудрость народа покарала завистливую скупость и жестокое сердце: Медведь в темноте убил Наталку брошенным с печи поленом.
- Съел и косточки обглодал, - сказала бабушка голосом сурового судьи. Мачеха ждет свою дочку с золотом, а дедок - эх, идет по лесу сгорбившись, с мешком за плечами, а в мешке одни кости. Вот и все.
- А Марылька?
- А Марыльку один добрый молодец замуж взял, так, что ли...
- Еще одну, бабка, а?
- Да ну тебя! Ты меня сегодня заездишь.
- Бабочка, а?..
- Поди ты! Отец вот видишь, что говорил: радиво принесет. Говорит будет сказки сказывать и песенки петь лучше, чем бабка... Поглядим, что оно за штука...
- Бабочка моя, голубка милая, Ганулька, хоть одну еще, хоть коротенькую, а?..
- Отцепись, Сахар Медович, в горле пересохло. Пряди вот лучше, а то будет отец без сорочки. А я хоть отдышусь, может, тогда...
Бабушка и внучка прядут. Я гляжу на Нину, как она с серьезным видом тянет кудель, и думаю: "Ах ты! И верит же, должно быть, что не забавляется, а работает взаправду, чтоб тата голым не ходил".
Бабушка о чем-то думает. Сказка, видно, разворошила воспоминания.
- Моей сестры-покойницы, пусть земля ей будет пухом, - говорит она затем, - сироты тоже при мачехе росли. Придут это ко мне, начну я им головки чесать, так наплачусь...
Бабушка и сейчас готова заплакать. А Нина следит, как вздрагивает от жалости бабушкин подбородок. Потом пощупала себя за подбородочек, встала из-за пряслица, подошла, поднялась на пальчики, потрогала бабушку за подбородок и спросила:
- Бабка, а зачем это кости?
- Вот глупенькая! Да так ведь все болталось бы.
И "Родионовна" смеется.
4
В полдень пришла мать с Толиком и, накормив малыша, уложила его спать. Пообедав, сама снова ушла. Дядя тоже куда-то отправился...
На таком хозяйстве, как наше, зимой работы немного. Дров привезти, свить постромки или вожжи, лапти кожей подшить, задать корм коню и корове и все. Заработков никаких нет, ни далеко, ни близко от дома. Так и сидим, все мужчины, без работы. Только женщины трудятся - до половины зимы прядут, а потом ткут. В каждой хате ткацкая фабрика.
Старики, в прежние времена, когда не было границы, стеной отгородившей нас от Советов, повидавшие свет - на фабриках, в шахтах, на железной дороге, где они работали, - говорят, что молодежь теперь тут как в мешке: ни тебе работы, ни учебы, ни жизни...
Вот и дядя Михась - потомился до полудня над старым хомутом и побрел к кому-то из соседей, где так же сидят, дожидаясь весны.
Бабушка забралась на печь отдохнуть. Мы с Ниной остались одни.
Мне только этого и надо. Я начну свою первую самостоятельную картину "Сказка". Печь, кот, бабушка и внучка. Я передам, как бабушка зачаровывает девчушку сказкой, а Нина замечталась, подпершись ручонками. "Вот такой вот, - будет показывать бабушка, - такой вот маленькой - с пальчик!" И вот я радуюсь, что никого нет, что рисунок мой опять будет неожиданностью для дяди. Тем более что я хочу показать именно то, о чем он говорил в ту ночь: самое прекрасное - дружбу старости и детства...
Вынимаю альбом, карандаши и улыбаюсь при мысли о том, какое у меня сейчас, должно быть, торжественное выражение лица, как у того кота из колыбельной, что "напился, наелся и важно огляделся...".
- Чего ты смеешься, Алесь? - спрашивает Нина. Она скучает: прясть не хочется, никого нет.
- Так, - отвечаю. - Что рисовать буду?
- Нарисуй меня, а?
- Потом.
- "Потом, потом"!.. Ты всегда "потом". Немого рисует, сам себя двадцать раз, а меня - все потом...
- А вот ты, и вот ты, - перелистываю я альбом.
- А за прялкой небось не нарисуешь, только обещал...
Тут уже нужно утешить, так как на глаза ее набегают слезы.
- Я тебя буду рисовать, как ты бабушкину сказку слушаешь, ладно?
- Ладно.
А слеза таки не удержалась и скатилась на щечку.
- А может, давай книжку поглядим?
- Ладно.
Я беру с полки старую русскую хрестоматию. Нина знает в ней чуть ли не каждую картинку, каждую страничку и все-таки очень любит, чтобы ей снова это все повторяли.
И вот мелькают страницы с медведями Шишкина, деревенскими школьниками Богданова-Бельского, сказочными богатырями Васнецова; стихи Пушкина, басни Крылова чередуются с рассказами Толстого, Чехова, Короленко...
Счастье наше, что Толик спит, а то было б не отвязаться. Я его просто щелкаю за это по пальцам. Вернее сказать - щелкал, покуда бабушка меня не поругала. Вижу, полезла она на чердак и, выбрав там кучу листов из старых, растрепанных учебников и тетрадей, сшивает из них Толику книгу.