- А вот ваш батька!
- А вот твоя мама прядет. Эх, и косынка под бороду!
- Ах, боженька, гляди - немой! Ну и страшный же!
- Всех он рисует, ишь ты!
- Нарисуй меня, Алесь, - просит Шурка.
- А что дашь? - спрашиваю я.
- Жита.
- Сколько жита?
- Мешок или еще многей.
- Да не "многей", а "больше", - снова поправляет Нина. И, подумав, добавляет: - Вот глупенький!
Шура принимает это, конечно, без обиды. Он только шмыгает носом и опять, словно сделав другое открытие, радостно говорит:
- А дед мне жита все равно не даст. Жито надо на хлеб.
Когда мы доходим до моего последнего, еще не законченного рисунка, Нина начинает пояснять:
- Это вот будет печь, а это - я, а это - наша бабка. Она мне всегда сказки рассказывает.
- А наша - мне.
- И мне.
- А мне - наш дед, - говорит Шурка.
- Ну и хвастает же! Разве деды рассказывают?!
- Еще лучшей, чем ваша бабка. Он мне во какие кожанцы пошил!
В подкрепление своего неопровержимого довода Шура высоко задирает ногу в новом, красной кожи постоле.
И правильно - не трогай моего деда!..
Шурин отец, Иван Брозовский, коммунист. Три года он сидел в тюрьме, а вернувшись, снова вел работу, и вот уже около года, как его опять забрали... Хозяйничает в доме дед Павлюк, с которым вместе наш дядя ездит в лес, и Шурина мать, Люба. Они наши соседи, и где бы старик ни покашливал - на гумне, в хате, на дворе, - всегда слышно. Не слышно у нас только Любиных песен и плача: она если плачет, то тихо, а песни, похоже, совсем отложила надолго...
- А это вот наш кот, - показывает на рисунок Нина.
- А я своего положу себе на живот, как он только мурлычет, - говорит Шура, снова пытаясь взять верх.
- Наш, дурень, очень царапается, - совсем серьезно жалуется Тоня.
- А наш, - смеется толстенькая Ганночка, - наш кувшины с молоком опрокидывает.
- У нас не опрокинул бы, - говорит Шура, - наш дед сделал бы расщеп.
- Ну и что же, что расщеп?
- Что? Как зажало бы ему хвост, так он бы только... - Шура надувается и приседает, - так он бы... - И Шура кричит на всю хату: - В-вя!!
- Тише ты, вот тоже еще! - накинулись на него девочки.
Но уже поздно - Толик проснулся.
- Играй тут с вами! - со слезами в голосе кричит Нина. - Вот ребенка мне разбудили!..
- Который это, который? - подала с печи голос бабушка.
Дети притихли, как мыши.
- Который? Шура! - отвечает Нина. И начинает успокаивать малыша: А-а-а, лю-у-ли...
И тут случилось самое страшное: из-за трубы двинулись на хату до сих пор неподвижные бабушкины валенки, а потом показалась и голова со спутанными космами седых волос.
- Ой, только хуже еще изломалась! - вздыхает бабушка, а потом, поправляя волосы, спрашивает: - А ты это, командир, чего кричишь?
Шура, конечно, делает вид, что его здесь вовсе и нет. Нина покачивает люльку за веревку и поет до смешного старательным, тонким голосочком:
Люли, люли,
Полез кот по дули...
Тоня подходит к Нине и, заглянув в люльку, спрашивает:
- Заснет опять, правда? Толечка мой, маленький!..
А Нина не отвечает, поет. Все колыбельные, одну за другой, которым научилась от мамы и бабушки. Тоня, конечно, всех их и не знает!.. Но Тоня говорит совсем как взрослая:
- И я все так вот пою нашей Зосе.
Идет коза рогатая,
Идет коза, идет,
Бородою трясет...
поет Нина, подергивая худенькими ручками за веревки. Деревянный крюк люльки поскрипывает под потолком на железном крючке, а Толик покряхтывает только, как барин, и вторит Нине: "А-а-а..."
Шура глядел, глядел на бабушку, а потом потихоньку за свою курточку - и к двери. А за ним - все...