Оказывается, рукописи с «Житием преподобного Феофила» в библиотеке монастыря никогда не было и нет, а ежели таковая рукопись существовала, то, по словам отца Сергия, могла храниться разве что в ските Богородицы Ксилургу — старейшем из русских святогорских скитов, чья небольшая библиотека числом раритетов немногим уступала библиотеке Пантелеймонова монастыря, а по древности сохранявшихся там рукописей, среди которых имелись относящиеся к IX–XI векам, даже и превосходила.
Но в 1999 году в ските случился большой пожар: начавшись в скриптории, он быстро распространился практически по всему скиту, охватил парадные помещения, архондарик, настоятельскую и общую келии… На тот момент в обители находилось только семь монахов-насельников. Все они были весьма преклонного возраста, и ни одному из них не удалось спастись от огня, все семеро сгинули в пламени. Погиб и скрипторий вместе со всем книжным собранием. Таким образом, если искомый мною манускрипт и хранился в ските, то суровые факты явно свидетельствуют о том, что он должен был также погибнуть при пожаре, ибо тела всех семерых старцев были после обнаружены на пепелище и вынести хоть что-то из огня было попросту некому. Но я-то знал, что рукопись «Жития» сохранилась! Казалось бы, неразрешимое противоречие! К счастью, отец Иосаф, что был гостинником моим в монастыре, вспомнил, что аккурат в это время в том же скиту обретался некий молодой послушник, прибывший на Афон по благословению кого-то из московских иерархов как раз для посильной помощи в приведении в порядок рукописного собрания, ну и, конечно, в целях духовного окормления. Об этом мало кто знал, ибо тот послушник никогда не покидал пределов обители. Однако трупов-то на пожарище обнаружили только семь! Следовательно, если кто и мог вынести манускрипт — это он. Тут я мысленно связал кое-что кое с чем, и внутренний взор мой невольно обратился к вашей, господин секретарь-референт, персоне.
— Да-да! — продолжал Костромиров, обращаясь теперь уже непосредственно к Пеклову. — Уж очень вы, Алексей Иванович, кстати объявились тогда, после смерти Щербинского-младшего, плюс постоянный интерес к расследованию, довольно странный, учитывая отсутствие родства с погибшими и какой-либо имущественной или иной материальной заинтересованности. Но, признаюсь, на мысль о вас натолкнуло меня в первую очередь, конечно, не это. Дело в том, что отец Иосаф запомнил одну деталь, которая не могла не броситься ему в глаза, как совершенно чуждая тамошним монахам: исчезнувший послушник носил в левом ухе небольшую золотую серьгу с зеленым камнем. Ну точно такую, что висит и в вашем ухе! Забавное совпадение, не находите? Впрочем, сам я в совпадения не верю, почему по возвращении домой сразу же связался с одним своим хорошим знакомым из Историко-архивного института. Помните, вы упоминали, что оканчивали именно этот институт и там же защищали диссертацию? Ну вот, я и постарался выяснить у своего знакомого, помнят ли вас в альма-матер. Оказалось, даже очень помнят. И вот что он мне поведал: кандидатскую диссертацию вы защищали по странноватой теме «Отравления как инструмент политики итальянских и французских дворов эпохи Возрождения» — ну, там, всякие Борджа, Медичи, Руджиери, Бианки, et cetera… И так этой темой увлеклись, так эта тема вас захватила, что вы, помимо изучения литературных источников, занялись еще и историей токсикологии, а потом — и самими ядами. Даже стали коллекционировать наиболее экзотические из них: редкие растительные яды, яды насекомых, змей, морских звезд и прочих тварей земных… Коли не ошибаюсь, в этих похвальных целях вы предприняли несколько экспедиций в Центральную Африку, к пигмеям, и в Южную Америку, к индейцам. Я все правильно излагаю Алексей Иванович?
Пеклов сидел молча, бледный как смерть, но все с прежней, будто приклеенной кривой усмешкой.
— А потом случилась ужасная трагедия, — продолжил Горислав Игоревич, — будучи все ж таки не токсикологом-профессионал ом, а рассеянным, поглощенным гуманитарной наукой историком-медиевистом, вы хранили экземпляры своей смертоносной коллекции не в сейфе, а во вполне доступном секретере, который зачастую забывали даже замыкать на ключ… Так и произошло, что ваша пятилетняя дочка случайно, вероятно играя в дочки-матери или еще во что, добавила содержимое одного из ваших пузырьков к неким пищевым продуктам. В результате ни вашу жену, ни дочь спасти не удалось, они умерли по дороге в больницу… У вас случился серьезный психический срыв, даже расстройство, что, конечно, неудивительно в такой страшной ситуации. Два года вас продержали в Кащенко. А по выходе вы обратились к религии. Причем вашим духовным наставником стал не кто иной, как наш общий знакомый — отец Серафим. Именно он благословил вас отправиться на Афон: дескать, и духовное утешение обретете, и пользу науке принесете — как специалист поможете, поспособствуете копированию, переводу и сохранению тамошних редчайших рукописей, многие из которых на грани утраты — жучок, старые немощные монахи, которые и себя-то обслужить не в силах, не то что… Сказано — сделано. Стали послушником. Теперь осталось выяснить, как вы связаны с рукописью, зачем она вам понадобилась и какое отношение вы имеете ко всем этим убийствам. Лично я подозреваю, учитывая все вышеизложенное про рукопись и яды, что самое непосредственное, прямое. Признайтесь, это же вы подсунули Фаддею Аристарховичу записку, что его вино будет отравлено? Конечно, вы! Отпираться бессмысленно — почерковедческая экспертиза легко докажет. Скажите, а если бы Вадим Вадимович, столь удачно и вовремя, не попросил вас попытаться подсесть к старикам-академикам, как вы собирались действовать тогда? Переодеться официантом? Впрочем, сейчас неважно. Полагаю, план действий у вас был тщательно и заблаговременно продуман, и, скорее всего, даже не один. Но вы мастер и на импровизации! Думаю, дело было так: поскольку вам удалось подсыпать отраву лишь в один бокал — в бокал Хоменко-Лисовского, — вы и сунули «упредительную» записку академику Чудному, а когда тот — то ли поверив анониму, то ли на всякий случай, а может, все сразу — подменил бокалы и благополучно отхлебнул из отравленного, вы тем временем встретили в туалете Тихона Анатольевича и доверительно сообщили ему, что Чудный-де намерен его отравить; когда же Хоменко-Лисовский в смятенных чувствах вернулся к столу, вы позвонили из автомата на ресторанный ресепшен, чтобы Фаддей Аристархович отлучился, дав тем самым Хоменко-Лисовскому возможность в свою очередь — уже вторично — подменить бокалы и вернуть себе отравленное вино обратно. И несчастный не преминул воспользоваться шансом отравить самого себя. Да, в юморе, пускай и могильно-черном, вам не откажешь! Впрочем, в изысках и лабиринтах вашей больной фантазии пускай следствие разбирается. Или врачи. Меня же прежде всего интересует — каков у вас мотив? И при чем тут «Житие»?
Молчавший все это время хозяин «РОССНЭКа» неожиданно вскочил из-за стола и ринулся к встроенному сейфу, с лязгом открыл его, достал большую кожаную папку и швырнул на стол.
— Раз такое дело, — произнес он заметно срывающимся голосом, — провались оно все пропадом! Не вижу смысла скрывать. Вот она, эта проклятая рукопись. Точнее, ее шестая часть, находящаяся у меня на сохранении. Ведь ты за ней, убивец эдакий, пришел? На, подавись, гнида ученая!
— А налет на квартиру, — продолжил он, обращаясь уже к Костромирову, — и впрямь я организовал (но это не для протокола — если что, откажусь!), хотел изъять заполученные вами предыдущие части. До последнего надеялся сохранить эту… некрасивую историю с Феофилом в тайне. Да и кому, скажите на милость, станет хуже от того, если Мелиссин так и останется в чине святого? Никому! И коммерции польза… Но теперь, как сам в прошлом оперативный работник, понимаю, что все с неизбежностью выплывет. Слишком все это далеко зашло — пять трупов чересчур даже для меня. Поэтому считаю своим долгом все рассказать и расставить все точки…
Не успев закончить фразу, Алексей Владимирович Прошин внезапно захрипел, схватился одной рукой за горло, а второй за сердце и, страшно изменившись в лице, стал тяжело заваливаться куда-то вбок. Два стоявших рядом охранника успели его подхватить, бережно усадить в кресло и принялись спешно развязывать галстук и расстегивать сорочку, остальные эсбэшники, все как один, выхватили трубки мобильных и стали лихорадочно набирать «03».
Вадим Вадимович вопросительно посмотрел на Костромирова.
— Полагаю, уже поздно, — ответил тот на немой вопрос следователя, — никакая «скорая» здесь уже не поможет.
— Но, ядрен-матрен, — изумленно выругался Хватко, — как же он сумел? Он же в наручниках!.. Эй! — обратился он к растерянно столпившимся возле уже безнадежно мертвого хозяина секъюрити. — Шеф ваш что-нибудь пил или ел после появления этого… Пеклова? Нет? Чертовщина какая-то! Может, просто сердечный приступ?
— Посмотри на его лицо, — сказал Костромиров, — он умер от удушья. Думаю, яд проник через повреждения на коже… Ну, конечно! Ах, я старый осел! Мог бы и раньше… тогда бы, может быть…
— Хе-хе-хе! Хи-хи-хи! — неожиданно безумно захихикал скованный Пеклов. — Ничего и не может! Не может! Антидота не существует!
— Так я прав! — вскричал Горислав Игоревич, цодскочив к пленнику. — Царапина! Ну-ка покажите ваши ногти!
— Не трудитесь, профессор, — ответил Пеклов, — все так. И будьте сами поосторожнее — я смазал два ногтя правой руки батрахотоксином.
— Боже мой, — ахнул Костромиров, — «листолаз ужасный»!
— Он самый. Вижу, вы подготовились. Яд кардиотоксического действия. Добывается из кожных желез малюсенькой, безобидной на вид древесной лягушки, обитающей в Колумбии. При попадании в кровь через слизистую оболочку, трещинку в коже или, как в данном случае, через царапину — гарантированная смерть в результате резкого сужения коронарных сосудов и остановки дыхания. Отпущенное человеку время зависит от дозы и варьируется от пяти до тридцати минут. Но в любом случае господин Прошин продержался гораздо дольше, чем я рассчитывал. Горислав Игоревич угадал — батрахотоксином я смазал ногти указательного и безымянного пальцев правой руки. Пришлось, разумеется, их для этого сначала как следует отрастить и заострить. Повторяю — эффективного антидота до сих пор не найдено, так что не суетитесь понапрасну. Хе-хе!
— Щас мы тебя по кусочкам рвать будем! — неестественно спокойным голосом сообщил один из охранников, и все эсбэшники разом двинулись к не прекращающему хихикать отравителю.
На их пути тут же возник следователь Хватко.
— Всем стоять! — рявкнул он, вытаскивая из наплечной кобуры табельный пистолет. — Я теперь тут царь и бог! До приезда следственной группы ничего не трогать, никому здание не покидать, а из кабинета сейчас все вон — мне нужно со злодеем переговорить.
Секъюрити нехотя подчинились, и вскоре в кабинете остались только трое: Костромиров, Хватко и Пеклов. Конечно, если не считать бездыханного трупа несостоявшегося олигарха.
Пока Вадим Вадимович звонил по телефону и вызывал оперативно-следственную группу, Пеклов наконёц перестал хихикать и сообщил совершенно спокойным голосом:
— Если у вас, господа, есть ко мне вопросы, советую поспешить: по моим расчетам, в вашем распоряжении не более пяти — десяти минут.
— Что так? — удивился Хватко.
— Вот дьявол! — выругался Горислав Игоревич, зайдя за спину бывшему секретарю-референту и осторожно, не прикасаясь, осматривая его руки. — Он расцарапал себе ладонь и запястье левой руки! И, видимо, уже достаточно давно.
— Как только понял, что вы меня, профессор, раскусили, — отвечал Пеклов. — Эх, об одном жалею: главный злодей — протоиерей Серафим — от возмездия моего ушел. Так что препоручаю его в ваши правосудные руки — ведь он убийца тоже, на нем кровь семерых старцев безвинных.
— Каких еще старцев! — буквально простонал следователь. — Мало нам твоих «жмуриков», Митридат недоделанный!
— Сейчас все расскажу, слушайте: все так и было, как Гор Игорич рассказал. Только манускрипта я из библиотеки скитской не хитил. А было вот что. Жил там, поживал себе в тиши и благости, раны душевные уврачевывал. А тут приезжает отец Серафим с визитом. Я ведь незадолго перед тем ему с оказией сообщил об обнаруженной мною рукописи с мелиссиновым житием — уж больно уникальное произведение. Вот профессор соврать не даст — подобных памятников византийской, ни тем паче древнерусской литературы еще науке известно не было! Вот отец Серафим и примчался. Побеседовал, осмотрел скрипторий. «Житие» очень его заинтересовало — прочел, аж руки затряслись. Ладно! Ночью я бодрствовал, как и всегда в молитвенном бдении, гляжу: Серафим через двор тихохонько идет — и прямиком в скрипторий. Что, думаю, такое! Через некоторое время туда же старец Паисий, отец-эконом наш. Я заинтересовался — за ними, подхожу — что за притча? — дымом тянет, забегаю — отец-эконом с пробитой головой лежит, а Серафима и манускрипта и след простыл. То есть похитил манускрипт зачем-то, а будучи застигнут экономом, убил старика и, чтобы сокрыть следы преступления, запалил скит — да деру! Вот какая сволочь.
Я пытался погасить пламя, — продолжал Пеклов отрывистыми фразами и дыша с заметным уже трудом, — но древние пергаменты, сухие как порох, вспыхнули почти все разом: несколько секунд — и вокруг меня было сплошное пекло; короче, весь монастырь занялся. Будто вязанка хвороста! Пока я тушил, центральная балка — насквозь изъеденная жучком и ветхая как мумия — легко перегорела и потолок в общей келье, где спали все семеро старцев, разом — ба-бах! — рухнул. Все погибли. Один я спасся. Но никто про это не знал. Поскольку постриг я не принимал, то жил в отдельной келье, как послушник, наружу и носа не казал — такое на себя добровольное послушание принял. Сразу сел на лодку — и на материк. Думаю, поймаю убивца! Но не угнался. Вернулся в Москву. Одна мысль овладела моим сознанием — отмстить за невинно убиенных святых старцев, с коими за два года я совершенно сроднился и от которых ничего, кроме добра, никогда не видел! Такую клятву еще там, на Святой Горе, перед пылающим Ксилургудал.
Стал изучать, расследовать, вынюхивать. И как только выяснил про существование Ордена и связанные с ними преференции — все моментально встало на свои места! Из содержания книги я знал, что, коли она будет опубликована, встанет вопрос о деканонизации Феофила. В любом случае над орденом повиснет реальная угроза ликвидации. Во всяком случае, преференции-то наверняка бы накрылись. Какие преференции, когда сам орден сомнителен? Но уничтожили ли они манускрипт? Если нет, у кого он из членов Ордена? Чтобы окончательно разобраться и чтобы покарать всех сопричастных — ибо очевидно, что сам Господь избрал меня своим ангелом-мстителем, поскольку чудесным образом уберег от пламени, — устроился секретарем-референтом к Щербинскому-младшему, одному из орденоносцев. Время шло, а дело стояло. Постепенно понял, что члены ордена составили некий заговор — периодически встречались, по двое-трое, а то и все разом. Почуял — пора действовать. Решил начать с Пухлякова, он самый робкий, легко расколоть. Перед смертью он мне признался — пришлось, конечно, повозиться с ним для этого, но не слишком, — что манускрипт они поделили на семь частей, которые хранятся у каждого из членов ордена — чтобы все были повязаны и чтобы никто отдельно не смог бы обнародовать всю книгу. Или даже какую-то значимую ее часть. А уничтожить ее не решились. Ну, дальше вы почти все знаете — покарав очередного, я подбрасывал хранимую им часть книги вам, профессор. Почему вам? Знал вас как опытного медиевиста, кроме того — атеиста, следовательно, никакие соображения, типа, не оскорбить бы религиозные чувства или пиетет пред Священным Синодом, вас бы не остановили, в плане придания этого документа гласности… Ох-ох… помираю… последняя — седьмая — часть манускрипта у иудушки-Серафимушки… Прочтете, все сами уразумеете… кончаюсь… чую, гореть мне в аду за то, что… не до конца исполнил… Дышать… не могу…
Тело бывшего секретаря-референта изогнулось крутой дугой, лицо мучительно посинело, глаза вылезли из орбит, несколько долгих секунд он напрасно пытался вдохнуть хотя бы глоток воздуха широко раскрытым ртом, наконец содрогнулся последний раз и обмяк.
Потрясенные увиденным, стояли Костромиров и Хватко между двумя трупами, когда дверь кабинета открылась — прибыл бесполезный уже наряд «Скорой помощи». Минут через пять появилась и оперативно-следственная группа.
Хватко принялся раздавать указания об осмотре трупов и места происшествия. Неожиданно от группы оперов отделился непонятно как туда затесавшийся священнослужитель в долгополой рясе и фиолетовой камилавке. С поклоном подойдя к Гориславу Игоревичу, он произнес несколько гнусавым голосом:
— Господин профессор! Его высокопреподобие отец Серафим просит вас и господина Хватко прибыть к нему по весьма срочному и важному делу.
— Когда именно и куда прибыть? — уточнил Костромиров.
— Сейчас, немедленно. Он в Центральной клинической больнице, весьма плох. Врачи говорят, до утра не дотянет. Сердце. Готовят к операции. Но не перенесть ему той операции. Впрочем, все в руце Божией, — добавил священник, набожно перекрестившись.
— Надо ехать, Вадим! — сказал Горислав Игоревич, прихватив со стола папку с рукописью. — Судя по всему, драма близится к завершению, а тут и без тебя справятся.
— Поторопитесь, господа, — вновь подал голос священник, — внизу нас ждет джип, а вашу, Горислав Игоревич, машину после доставят прямо к подъезду, не волнуйтесь.
Дорога на улицу Маршала Тимошенко была неблизкой. Поудобнее устроившись на заднем сиденье поместительного джипа, Костромиров открыл папку с рукописью «Жития».
«Сорок долгих лет минуло с той поры, но ни одной живой душе не смел поведать я об этих достойных удивления событиях. Ни один смертный не знает всей правды о том, что видел я ночной порой, стоя возле фиалы зловещего Амастриана, и, думаю, никогда не узнает при моей жизни. Ибо чувствую я, как с каждым мгновением стремительно сокращается срок моего земного бытия, как разрушается моя плоть и слабеет разум, так что навряд удастся мне окончить сию повесть до того, как Ангел Господень восхитит душу раба Божьего Феофила, навеки покинувшую тварную оболочку, и, уж конечно, читателей ее смогу я лицезреть лишь с горних высот и из-под сладостной сени кущ небесных.
И хотя дрожит уже стило в руке моей, а смертная пелена застилает глаза, заставляя строки на пергаменте расплываться, постараюсь я, сколь смогу, продлить повествование и рассказать вам, что сталось со мной и другими после той исполненной соблазнительных видений ночи.
Итак, остановлюсь вначале на судьбе товарищей моих, ибо каждому из них была уготована своя, отличная от прочих доля.
Петр Трифиллий, счастливейший из них, продолжая подвизаться в финансовом ведомстве, в скором времени был почтен саном спафария, а спустя девять лет, когда начальник и покровитель его, логофет геникона Никифор, попущением Божиим и неисповедимыми судьбами, по множеству грехов наших сверг с престола благочестивейшую августу Ирину и был венчан в святой Софии патриархом Тарасием на царство, достиг званий логофета стратиотской казны и хартулария сакеллы, стал патрикием и главой-парадинастевонтом императорского Синклита. После смерти Никифора Геника — бессменно служил в той же должности императорам Михаилу Рангаве, Льву Армянину и Михаилу Травлу, покуда не помер из-за внезапного прилива крови к голове, опрометчиво помывшись в бане сразу вслед за обильной трапезой.
Григорий Камулиан, сын патрикия Феодора, также недолго пребывал в безвестности, ибо, приглянувшись своей красотой государю Никифору Генику, был приближен им к себе, удостоен сана дисипата и положения личного секретаря-мистика при особе императора, однако вскоре после гибели сего монарха оказался в опале, подвергся ослеплению, урезанию языка и окончил свои дни в заточении.
Проексим Николай Воила храбро и успешно воевал в Венецианском дукате, когда правитель оного попытался отложиться от Ромейской империи и предаться архонту Италии Пипину, дослужился до звания стратега Сицилии и спустя несколько лет погиб в сражении с франками за Далмацию и Истрию.
Кто о них помнит ныне, кроме меня?
Арсафий Мономах, единый из них жив и здравствует по сию пору, но пути и дела его скрыты от нас, простых смертных, ибо, то пребывая в качестве посла василика при дворах различных европейских властителей, то выполняя иные тайные поручения венценосцев в отдаленных частях нашей империи, он постоянно окутан некоей тайной, неизменной спутницей большой политики, и стремится держаться в тени.
Увы! Так проходит слава земная! Что остается от человека в этом мире после неизбежного физического распада? Только щепотка праха и недолговечная память немногих знавших его. Стоит ли такая малость тех воистину титанических усилий, кои мы прилагаем в своем неуемном стремлении к власти, известности и почестям? Сказано: нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.