— Так же как и раньше, — горько продолжал Курт, — бегаю по домам терпимости. Откровенно говоря, я не понимаю, зачем ты туда захаживаешь? Правда, теперь уже редко…
— Ну, — смутился я, — компьютера все-таки не вполне достаточно. Ведь иногда приходится выходить из виртуальной реальности, — я попытался улыбнуться, вышло откровенно плохо.
— Да я не о том! — отмахнулся Курт. — Почему ты не найдешь девушку? Со мной понятно: я снял халат, но понюхай мой костюм, — он протянул мне рукав. — Этот запах въелся в мою одежду, кожу, квартиру. Он и соответствующая моей профессии литература отпугивает их, как червяк, мать вашу! Вот и не остается ничего другого, как терзать трупы. — Секунду он опустошенно раскачивался на стуле, потом вновь вскинул голову: — Но ты? Тебя никто не знает. По тебе не скажешь, кто ты есть.
Я грустно улыбался и качал головой:
— Не знаю, Курт. От тебя исходит запах, который улавливают их ноздри, а от меня, видать, мозговые волны, которые они принимают неизвестно чем. Они от меня шарахаются, как от огня… Хуже. Как от прокаженного.
Глядя под ноги, Курт понимающе кивал:
— Да, Алекс. Конечно, они чувствуют. Каким же глупым я был, когда считал, что дело в запахе. — Он поднял голову, и я испугался его пустого взгляда. — Мы не прокаженные, Алекс, но мы глубоко патологичны. Иначе что бы нас заставило выбрать такие профессии? Мы ненормальные, Алекс, и их материнский инстинкт это чувствует. Это биология, друг мой. Им нужны крепкие, здоровые дети, а наш генофонд…
Он вдруг резко поднялся на ноги, тремя большими глотками выпил кофе и, оглянувшись, достал из кармана металлическую фляжку. Плеснув себе в стакан, протянул фляжку мне:
— Медицинский спирт, я его уже развел.
Я принял фляжку, сделал пару здоровенных глотков, подумал и плеснул в кофе. Посмотрев на это, Курт поморщился:
— Фу, какую мочу ты себе наделал. Кофе сдабривают коньяком.
Я лишь пожал плечами и отхлебнул. Курт не заставил повторять пример.
Вкус действительно был отвратительный, но я стерпел. Моим мозгам сейчас был нужен именно этот мерзкий, мрачный, пьянящий и отрезвляющий вкус.
— Действительно, Алекс, — поставил свою чашку на стол Курт. — Как ты до такого докатился?
А почему бы и нет? Я пожал плечами, отхлебнул еще для улучшения самочувствия и рассказал:
— Это началось в армии. Нет, стоп. Это началось раньше, я вспомнил твои слова, и ты прав, я и до этого был патологичен. У меня была пара девушек, но все проходило как-то… не так. Не спрашивай, я не смогу объяснить.
— А я и не собираюсь, — отозвался Курт, подливая себе спирту.
— В восемнадцать меня забрали в армию. Шла как раз Седьмая Кавказская. И там… Там я почувствовал, что мне нравится убивать. Очень интересное было чувство, очень приятное. Я остался до конца войны, еще дополнительные полтора года. Если помнишь, как раз на то время пришлась волна преступности, и справлялись с ней довольно жестко. Тогда ужесточились законы, ввелась в моду трансляция смертной казни и кастрации за изнасилование. А мне, должен прибавить, нравилось не просто убивать, а убивать справедливо. Кого надо. Врага. Потом Служба Исполнения Наказаний ввела должность штатного палача, чего, впрочем, и следовало ожидать. Палач колоритен. Его знает вся нация, и он олицетворяет справедливость и неотвратимость. Персонифицированное возмездие. Психологический ход, который должен был в числе прочего снизить уровень преступности. Я решил, что эта работа для меня. Итак, война закончилась, мне был двадцать один, и я попросился во внутренние войска, охранять «зону». Два года прослужил там, пока, — я криво усмехнулся, — не освободилась вакансия. — Я взглянул в глаза Курта. — Мой предшественник, Попов, попал в руки к заключенным. Они гуляли во внутреннем дворе, а он приехал работать с бандой Алибашиева и решил «срезать» пешком к третьему блоку. Уж не знаю, как так получилось, что они его узнали, но наши глазом не успели моргнуть, как его разорвали на части. Народу тогда положили — караул. Меня на вышке не было, мне это рассказали. С Алибашиевым же работу никто не отменял — дело громкое было, терроризм и военные преступления, трансляция планировалась на всю Евразию.
— Террористы, захватившие детскую больницу? Сколько народу они положили?
— Около трех сотен. Больные детишки, мамаши и медперсонал. Троих пристрелили при штурме, одной дали пожизненное, а шестерых… Я был добровольцем, причем о-очень настойчивым добровольцем.
— Я помню, смотрел по телеку. Человек с пистолетом в черной маске, коленопреклоненная шестерка… Поздравляю, это было эффектно и профессионально.
— Да, меня оставили. Но знаешь, что хочу сказать, — я вдруг почувствовал наплыв прежней ярости, — я готов еще хоть десять раз расстрелять этих ублюдков. Черт! Я даже хочу этого! — Я замолчал, чтобы припасть к чашке и успокоиться. Курт ждал.
— Потом, — немного погодя продолжал я, — было еще три расстрела. Волна преступности почти спала. А потом приняли наше знаменитое постановление, чтобы органы осужденных на смерть преступников служили добропорядочным самаритянам. Буквально в три дня разработали и создали это чудо техники, которое ты так часто созерцаешь… — Я почувствовал, что меня «заносит», и потряс головой, пытаясь хоть немного развеять хмель. — Я имею в виду кресло и эту хреновину с проволоками. С тех пор лишь однажды отошли от нее; специальное постановление Верховного Суда Российской Федерации.
— Каманов?
— Да, — я вспомнил Калужского и с отвращением поморщился. — Фазовращатель. Калужский сегодня им очень интересовался. Стервятник проклятый. Вот такая моя долбаная история. Я бы мог сказать: «Это собачья работа, сынок, но кто-то должен ее делать!», — я вновь покачал головой. — Но это не совсем так. Мне нравится моя работа, и все могут катиться на хрен. Восторга я, конечно, больше не испытываю, но я убежден в правоте своих действий, и любого! любого,
Курт! — я поднял палец, пытаясь сделать свои слова более значимыми, — из тех, кого я уже отправил к праотцам, я готов отправить снова.
Я закончил, протер потной ладонью потное лицо и начал думать: зачем я напился?
— Руки дрожат, — произнес Курт, — а мне еще работать… Да, будь все проклято! Мне не жизнь человеку спасать, — он хрипло рассмеялся и смеялся все сильнее, пытаясь что-то добавить, но получалось лишь: — Мне… требуху… Ха-ха-ха-ха.
Я тупо смотрел на него.
Отсмеявшись, Курт шатко направился к халату, достал какой-то бутылек и вытряс себе на ладонь пару пилюль. Внимательно оглядев их, проглотил и кинул бутылек мне:
— На-ка. Быстренько тебе мозги прочистит.
Я проглотил три маленькие, горькие таблетки и чуть было не запил их кофе, но во время вспомнил, что туда намешано. Теперь уже хохотал я.
Мозги это действительно прочищало быстро. Минут через семь у меня в голове оставался только легкий туман.
— Ты слышал, что Кинда недоволен этим смертным приговором? — вдруг спросил Курт.
— Каким? — не понял я.
— Который ты только что привел в исполнение.
— Но… но он же сам назначил его, я правильно понял?
— Да.
— И по закону все в порядке. Тут даже судьей не надо быть, и так все ясно!
— Да, ты прав, но он недоволен именно законом, как я понял. Он считает, что за умышленное заражение, пусть даже со смертельным исходом, десяти лет строго режима ей хватило бы за глаза.
Я пожал плечами.
— Ты же знаешь тенденции в нашем обществе. Население растет. Ему нужны органы и дисциплина.
— Во-во. И он про то же. Я слышал, как Кинда ворчал, что, мол, скоро будем за превышение скорости мозги выжигать.
Курт быстро взглянул на часы, его брови скользнули вверх; подняв со стола чашку, он. заглянул туда, а потом огляделся, куда бы вылить остатки спирта, и, не найдя куда, поморщившись, быстро выпил.
— Ну, мне пора. — Поставив чашку, он протянул мне руку: — Бывай!
Он вышел, а я остался сидеть, с отвращением глядя в чашку со своим месивом.
Сам того не зная, Курт накапал мне морской воды на рану. Судья был прав сегодня: слова того палача… Мациевского? могут стать моим девизом. Но закон о смертной казни подошел уже к пределам моего понятия справедливости. За превышение скорости, конечно, казнить не будут, но, боюсь, мой порог терпимости закон пересечет. И что тогда?
Хотя теперь мне уже все равно. Не менять же работу под конец жизни?
А в том, что жить мне осталось не больше нескольких месяцев, я абсолютно уверен.