Тот, что пониже, блеснул фиксами:
— Покупать?
— Продавать? — спросил другой, сутулый.
— Что? — переспросила она.
— Вы доллары купить али продать?..
— А что, это обменник?
— Да, обменник…
— Нет, вы… Что-то не то…
— Все то, дамочка… У вас сколько?.. О, да у вас…
Слово за слово… Движение за движением… Деньги оказались в руках Коротыша… Потом Гнутого… Оба считали и торговались: «Купите у меня, отдам….», «Купите у меня…» Она уже не могла уследить, где пакет с деньгами… Где доллары… Тут сбоку раздался крик: «Чего вы здесь делаете! Здесь нельзя торговать!» Оглянулась, а когда повернулась — ни Коротыша, ни Гнутого перед ней не было… От понимания всего, что произошло, и непонимания, что такое возможно в жизни, она застонала и упала.
Она лежала на койке в общежитии, в каком-то тумане слышала гнусавый голос коменданта: «Когда выселишься? Вона, семья прапорщика ждет», сиплый голос дежурного милиционера: «У вас украли деньги. Будете писать заявление?» — и чувствовала, как в животе вовсю рвется на свободу ребенок.
Пронзительные крики облетели этажи общаги…
Неистовые от схваток…
От горечи…
И крики новой жизни…
Кто родился?
Мальчик?
Девочка?
…Ребенку предстояла не менее тяжелая, чем его родителям, судьба: расти в детском доме, потом в интернате. И может, когда-то, повзрослев, найти заросшую могилу отца — старшего лейтенанта Ильи Тимохина, матери — Любови Тимохиной, не сумевших взять злополучный жизненный барьер.
То, о чем я расскажу, происходило не так давно в одной из отдаленных от Москвы деревень. Собственно, официально деревня эта именуется селом, что, конечно, преувеличение. Когда-то до революции она им действительно была. По воскресным дням здесь проводились многолюдные ярмарки. Колокольный звон двух церквей созывал крестьян к службе. Из разных концов волости на местную мельницу привозили зерно на помол. Широкий тракт связывал село с волостным и уездным центрами, а местные укатанные дороги соединяли барскую усадьбу с соседскими помещиками. Были здесь сельская больница, начальная школа, хлебопекарня, цирюльня и дюжина лавок. Так что село было весьма зажиточным. Вся земля в округе принадлежала стареющей барыне, которая довольно умело вела сложное хозяйство и была весьма демократична с крестьянами.
После революции 1917 года помещица собрала свои чемоданы и, как говорится, не прощаясь, отбыла за границу. Местные активисты, опьяненные азартом обрушившейся на них свободы и безнаказанности, растащили с усадьбы все добро, а ее саму спалили. Та же участь постигла мельницу и обе церкви. Искореняя религиозное мракобесие, коммунары отправили одного попа в губернское ЧК, а второго повесили за то, что тот предал анафеме и проклял варваров-осквернителей. В новую жизнь свободные граждане вступили хотя и «без штанов», но с оптимизмом и зудом к строительству нового мира.
Жизнь брала свое. Постепенно коммуна превратилась в колхоз, а затем и в совхоз. Подчистили подлесок, выровняли лесополосы, распахали и засеяли землю. Стали обзаводиться колхозным стадом. Соорудили коровники. Выстроили новую пекарню, среднюю школу. Омолодили огромный яблоневый сад, оставшийся в наследство от прошлого. Словом, не пропали и без помещицы. Однако то ли в силу недостатка опыта ведения большого хозяйства, то ли в результате определенного разгильдяйства, а скорее всего, наличия и того и другого, коллективное хозяйство постоянно преследовали напасти и неудачи. Наводнения, засухи, неурожаи, падеж скота, пожары случались здесь чаще, чем у соседей. Руководителей поначалу расстреливали, затем ссылали, потом сажали и отстраняли. Местные жители все списывали на невезение. Немногочисленные оставшиеся старики, правда, судачили про проклятье попа, но только шепотом и с оглядкой, опасаясь даже своих детей и внуков — воинствующих атеистов.
Во время Великой Отечественной войны всех мужиков забрали на фронт, а когда немцы оккупировали село — детей, подростков, молодежь и молодых баб угнали на работу в Германию. Село почти опустело.
После войны пришлось начинать все сначала. Вернулось несколько увечных мужиков, кое-кто из угнанных, но в основном появилось много переселенцев, отбывших срок заключения, а затем и амнистированных. Государство помогло им организовать новый совхоз племенной направленности. Снабдили его техникой, посевным материалом, скотом. Присланные бригады строителей построили поселок для будущих рабочих, коровники, восстановили школу, пекарню. И опять жизнь завертелась, закрутилась. Однако ненадолго. Первая волна приезжих была и последней. Постепенно она схлынула и рассосалась. Люди уезжали в города, искать, где лучше. Дети рождались все реже и реже. Единственным пополнением населения были отсидевшие уголовники-москвичи, которым не дали новой прописки в столице. Между тем напасти и неудачи продолжали преследовать селян. Возродившиеся было поля с посевами хлеба и кормовых стали сокращаться, техника ветшала и ломалась, племенное стадо редело. В апреле 1986 года село накрыло радиоактивное чернобыльское облако.
Именно в этом селе в 1992 году мы приобрели домик с садом. Причину столь странного выбора попробую объяснить. До этого владения у нас была вполне приличная дача в подмосковном дачном поселке Абрамцево. Однако по определенным причинам, которые я не буду приводить, нам пришлось продать ее. Вырученные деньги мы передали одной из компаний, которая строила дачные коттеджи под Москвой. По договору, новый дом должны были построить уже через год.
Моим стареньким родителям, привыкшим проводить лето на даче, я хотел подыскать более-менее адекватную замену всего на один сезон. Поэтому объявление в газете о продаже домика с садом в деревне за весьма недорогую цену меня заинтересовало. Я созвонился с его московским хозяином, и мы морозным декабрьским утром поехали смотреть владение. Триста пятьдесят километров, отделяющих его от Москвы, пришлось преодолеть тремя видами транспорта — поездом, электричкой и автобусом. «Одноразовый» дом и участок мне приглянулись, и мы там же в поссовете оформили договор купли-продажи. Ранней весной мы перевезли родителей и наш скарб со старой дачи на новую. Таким образом, мы оказались в селе со странным названием «Лопать».
Его разрезали четыре длинные улицы с теснящимися вдоль избами: на крошечных приусадебных участках. Имелись магазинчик, баня, почта и средняя школа, в которой учились около двадцати детей. В центре располагались поссовет и контора совхоза. Стадо так называемых племенных коров насчитывало с сотню тощих и грязных буренок и пару десятков молодняка. Его обслуживало несколько старых, практически отслуживших свой срок сельхозмашин. Гордостью совхоза была лесопилка, которая и давала основную прибыль. Поссовет возглавляла молодая горластая бабенка. Совхозом руководил сорокалетний мужчина с красным от частых возлияний лицом и неоконченным высшим образованием. Все звали его Наумычем. Это был довольно энергичный и предприимчивый человек, особенно если касалось его личной выгоды.
Население здесь было, в основном, пришлое, разношерстное. Единственно, что всех объединяло, это пьянство. Пили все — и мужики, и бабы, и старики, и молодежь. Наумыч, как мог, поощрял этот порок, что давало ему возможность манипулировать и управлять людьми. Нравы в селе царили вольные. Неженатые, почти все, кто был еще дееспособен, переспали друг с другом. Однако дети не рождались, да и вообще маленьких детей в селе не было… По вечерам улицы пустели, и лишь у дома местной поставщицы «паленой водки» Дуськи царило оживление. Люди собирались по домам теплыми компаниями, и из окон доносились разухабистые песни, крики, мат, визг, плач и ругань. Чаще всего такие посиделки заканчивались взаимным мордобитием.
Бывший когда-то тракт превратился в широкую улицу, всю заросшую бурьяном, изрытую канавами, промоинами и развивающимся оврагом. По окраинам села стояло с десяток изб, покинутых хозяевами, и их безжалостно потрошили местные жители, сдирая для собственных нужд шифер, доски, выламывая годные бревна. За селом, на сотни метров вокруг, разбросаны прилегающие друг к другу аккуратные квадратики посадок яблонь, слив, смородины, малины, кустов сирени и жасмина. Когда-то внутри этих садиков стояли избы и жили люди. Теперь там все заросло чертополохом и даже фундаментов домов не осталось, их разобрали по кирпичику. Брошенные сады стояли на потребу всем одинокие и беззащитные. Какую-то мистическую печаль испытывал я всякий раз, проходя мимо и слыша глухие удары о землю падающих перезрелых яблок, плотным слоем устилавших подножья деревьев. Они никому не были нужны. И лишь единицы сельчан, державшие коров и свиней, приходили сюда с ведрами.
Навевал грустные мысли и мертвый поселок из двух десятков бетонных коробок пустых домов, построенных для будущих рабочих совхоза. Рабочие так и не появились, местное население сократилось, да и жить в этих насквозь промерзающих зимой строениях было невозможно. Так и стояли они, как памятник глупости и разгильдяйству, постепенно отдавая свои детали и конструкции охочим до халйвы сельчанам.
На краю села блестела гладь довольно большого пруда- озера, перегороженного дамбой со стоком для воды и питающегося ключевой водой со дна и из нескольких родниковых ручьев. Из села через дамбу шла небольшая грунтовая дорога, где вдоль лесополосы протянулась небольшая улочка с несколькими редко стоящими домами. Местные называли это место «Сторона». Здесь редко появлялись посторонние, было тихо, спокойно, и бурная жизнь сельчан сюда не докатывалась. Наш дом находился именно в этом месте, вблизи пруда. Позади домов тянулись большие приусадебные сады и картофельные огороды, а еще дальше колосилась рожь в зеленом обрамлении лесополос.
Ближайший дом находился от нас метрах в ста и принадлежал тоже москвичам. Так что мы жили тихо, мирно и уединенно. Зачастивших в первое время алкашей, просивших сто граммов на опохмелку или взаймы, мы быстро отвадили, сообщив, что у пенсионеров денег нет, а алкоголь мы не употребляем и не держим. Жил, правда, у нас на «стороне» один пьяница и дебошир, лет шестидесяти, по прозвищу «Чапай». Это прозвище он получил за свои постоянные агрессивные наскоки на людей. Цроходя мимо нашего дома, он всегда орал что есть мочи ругательства как в наш адрес, так и в адрес москвичей в целом. Отвечать ему было бесполезно, да и небезопасно. Дюжий мужик, огромной силы, всегда носил с собой дубину, которую мог, недолго думая, пустить в ход. Поэтому мы никак не реагировали на его выпады. Вскоре произошел случай, который избавил от него всех и навсегда. Но об этом позднее.
Жили мы всемером — мама с моим отчимом, моя жена, дочкин метис овчарки Рэм, пуделиха Зетта, ее годовалый сын Чарли, кошка Бесси и я. Отчим, выходец из деревни, носил в себе неизлечимую болезнь, но сюда приехал с удовольствием, видимо, хотел напоследок глотнуть родного деревенского воздуха. Зетта тоже болела и накануне отъезда перенесла тяжелую онкологическую операцию. Мы занимались своими делами в саду, на огороде и старались поменьше контактировать с местными. Но совсем изолироваться было невозможно, и мы постепенно установили с сельчанами ровные доброжелательные отношения. Встречались чаще всего в магазине и на почте, да по дороге туда и обратно. Звали они нас, как принято в деревнях, по отчеству, жену — Петровной, меня — Макарычем. В определенные дни приезжала автолавка, привозила что-нибудь интересное, чего не было в магазине. Тогда еще задолго до ее прибытия набегал народ и выстраивалась большая очередь. В результате мы с женой, как основные добытчики, со всеми перезнакомились и местные лица нам примелькались. Но изредка появлялся человек, вид которого меня беспокоил и даже настораживал. В селе и ближайших двух деревеньках он не жил и приходил раз в месяц на почту за получением крохотной, непонятно за что назначенной пенсией. Заодно заходил в магазин и всегда покупал одно и то же — три буханки черного хлеба и пачку пиленого сахара. Одет он был в брезентовую куртку, серую рубашку, защитного цвета штаны и резиновые сапоги. На голове — круглая войлочная ермолка, за спиной — рюкзачок. На вид лет шестидесяти
пяти. Длинное, прорезанное глубокими морщинами лицо окаймляла шотландская бородка. Нос был слегка искривлен и напоминал боксерский. Особо выделялись глаза! Огромные, чуть навыкате, черные без зрачков, они горели мощным внутренним пламенем. Он был худ, высокого роста, ходил сутулясь, слегка наклонив голову. С сельчанами общения избегал, но если случалось, старался не смотреть в глаза, отвечал коротко и поскорее уходил. Но иногда сам находил собеседника, и они довольно долго общались между собой. О чем? Оставалось неизвестным. Те, кто с ним беседовал, на расспросы любопытствующих отшучивались или отвечали односложно: «о погоде», «о грибах» и тому подобное. Как-то раз в магазине я случайно поймал его тяжелый, пристальный взгляд, устремленный на меня, который за долю секунды проскани- ровал меня насквозь. На это мгновение я как бы выпал из реальности. Все вокруг перестало для меня существовать, я видел только два горящих источника необузданной энергии, которая лилась прямо в мой мозг. Мгновение прошло, а с ним и мое оцепенение. Человек поспешно отвел взгляд в сторону.
Неудивительно, что он необычайно заинтриговал меня. На все мои расспросы об этом странном человеке сельчане отвечали уклончиво и неопределенно. Его явно боялись и называли «лесным человеком». Единственно мне удалось узнать, что объявился он около года назад, живет где-то в лесу, то ли в землянке, то ли в шалаше, никто толком не знает., Место и даже направление жилища неизвестно. Появляется он за селом, на пустой дороге, как бы ниоткуда, и так же уходит. Причем всегда по разным дорогам.
Вскоре произошел случай, который позволил мне поближе пообщаться с «лесным человеком». А дело было так. Я стоял в очереди в магазине, когда он появился в дверях. По привычке, не говоря ни слова, он подошел прямо к продавщице и протянул ей деньги. В это время продукты должен был покупать Чапай.
— Что лезешь, образина? Не видишь, я здесь стою? Иди откуда пришел, — грубо зарычал он и ударил по протянутой руке.
Деньги выпали и раскатились по полу. «Лесной человек» ничего не сказал, только на мгновение глянул на Чапая и вышел из магазина. Тот остолбенел, побелел и вдруг начал
икать. Потом, озираясь на дверь, купил продукты и боком- боком прошмыгнул через подсобку наружу. Оцепеневшая было очередь оттаяла и загалдела. Люди осуждали Чапая и предрекали, что эта выходка ему даром не пройдет. Я купил, что было надо, плюс три буханки черного хлеба и пачку сахара. «Лесного человека» я увидел около почты. Вместе с пенсией он всегда получал стопку газет, которые остались невостребованными. Я подошел к нему и протянул хлеб и сахар.
— Спасибо, — буркнул он и стал рыться в кармане, отыскивая деньги.
— Не надо денег. Берите так.
— Я не нищий, у меня пенсия, — парировал он. Затем помедлил и, вновь полоснув по мне своим горящим взглядом, неожиданно добавил: — Я щи люблю. Жди в гости.
Нельзя сказать, что это обещание меня обрадовало, но подумал, что до его следующей пенсии еще целый месяц, а за это время можно сто раз изменить решение.
На следующее утро пьяный Чапай, проходя по дамбе через плотину, упал в пруд и утонул у самого берега. Местные мужики и приехавшие спасатели нашли его тело только на третий день.
«Лесной человек» появился через три дня после нашей встречи в магазине. Мы только что пообедали и мама с отчимом пошли в дом отдыхать. Таля мыла посуду, а я на веранде возился с барахлившей газонокосилкой. Внезапно меня как будто ударило током. Я поднял глаза и посмотрел на калитку. Там стоял Преодолев внезапный озноб, я пошел навстречу.
— Заходите, — предложил я, распахивая калитку.
— Захожу уж, коль обещал.
На веранде он взял стул, пододвинул его к столу и сел без приглашения. Посмотрел на газонокосилку.
— Сломалась?