— Но я не знаю к нему дороги.
— Дорога откроется сама, когда придет время.
Мы спустились с крыльца.
— Прощайте, Анатолий. Пусть вам сопутствует удача.
— Прощайте, Виктор, спасибо вам за все.
Мы пожали друг другу руки. Из дома вышла Лея, подошла к нам.
— Пойдемте, я вас провожу, — предложила она.
Мы пошли к лесу. Там она указала мне на едва приметную тропинку.
— Идите по ней, скоро будет выход.
Мы распрощались, и я вошел в лес. Через минуту меня окутал туман, а когда он рассеялся, я увидел, что стою на краю лесополосы, которая впереди сворачивает к знакомой дороге.
Это был Кузяков верх. Перед домом я посмотрел на часы и уже без удивления убедился, что время, проведенное с
Виктором и Леей, было мне подарено.
Еще два раза я видел Лею у магазина, затем она пропала и больше не появлялась. Одни люди сказывали, что они с мужем продали свою ферму за большие деньги и уехали в Америку; другие якобы видели зарево большого пожара где-то в лесу за Колдыбаевкой и утверждали, что сгорела их ферма; третьи клялись, что встречали Лею с мужем в райцентре, они разорились и теперь живут там. В одном все были единодушны, что исчезновение Леи — большая потеря для всех лопатян, что таких душевных больше нигде не сыскать и дай ей Бог здоровья, где бы она ни была. В этом я искренне с ними соглашался.
В Москве я приобрел несколько книг о космосе и параллельных мирах, обшарил Интернет по этой теме, но ничего вразумительного, что бы раскрывало или дополняло услышанное в Лопати, я не нашел. Не нашел и комментариев о коллективном разуме.
Между тем обстановка в стране ухудшалась и накалялась. Грянувший дефолт разорил и опустошил кошельки многих миллионов людей. Цены на продукты питания росли бешеными темпами. Рубль обесценивался с каждым днем. В обращение ввели купюры с множеством нулей. Получение зарплаты и пенсий повсеместно задерживалось. Детские сады, пионерлагеря, заводские здравницы распродавались и превращались в коммерческие организации. Квалифицированная медицинская помощь, высшее образование перешли в разряд платных и стали недоступны для простого народа. Армия разоружалась и разлагалась.
В Москве тем временем во всех ведущих структурах сидели приглашенные иностранные «специалисты» и «консультировали» пути движения нашей страны. По всему государству расплодились сотни «неправительственных общественных организаций», которые разлагали население на местах. Телевидение по всем каналам изо всех сил помогало этому разложению.
На Кавказе лилась кровь. Районы Дальнего Востока,
Поволжья, Урала, Северного Кавказа, а также Якутия, Башкирия, Калмыкия, Татарстан и некоторые другие стали подумывать об отделении от России и образовании самостоятельных государств. Расцвел национализм. Назревал распад страны и, как следствие, гражданская война.
Больной алкоголизмом Ельцин наконец понял, что не способен больше удерживать власть в руках и хоть как-то управлять страной. Он в последний момент успел якобы добровольно передать власть своему преемнику, выходцу из всесильного КГБ. Это предотвратило немедленное крушение страны, за которым последовали бы государственный переворот, арест и справедливое наказание бывшего «горе-президента». Положение в России немного стабилизировалось. Однако надежды народа на нового Президента мало в чем оправдались. Народ продолжал нищать, а число миллиардеров с каждым годом росло. Россию продолжали грабить усиленными темпами. Росла смертность населения, сокращалась продолжительность жизни. Положение в промышленности и сельском хозяйстве стало катастрофическим. Прекратилось перевооружение армии. Введенные в избирательное право изменения по существу свели на нет это право. Теперь в стране правила лишь одна пропрезидентская партия, остальная «мелочевка» была у нее в подголосках. Неимоверно разрослась бюрократия. Вовсю цвели казнокрадство и взяточничество. Терпение нового Президента ко всем этим явлениям и его лояльность вероятным обещаниям Ельцину «никого не трогать!» были безграничны.
Я вспоминал циферблат с маятником у Виктора и явно представлял, как он еще на одно деление сдвинулся вправо в «секторе неопределенности».
Этот сезон в Лопати складывался неудачно. Весна запаздывала, и деревья стали зеленеть лишь в начале мая. Затянувшиеся заморозки мешали посадкам. Под них попали цветущие вишни, яблони и сливы. Ждать урожая плодов уже не приходилось. Затем зарядили дожди. Водосток пруда засорился. Вода перешла через дамбу и прорвала ее. Пруд обмелел до дна. Короткий путь в село для нас был закрыт. Теперь пройти туда с нашей «стороны» можно было, лишь сделав
большой крюк по полям. Наумыч обратился к областным властям за помощью в форс-мажорных обстоятельствах. Деньги на строительство новой дамбы ему выделили и дали подрядчика с экскаватором, бульдозером и двумя самосвалами. Гравий предполагали возить из карьера за двадцать километров от села. Но оборотистый Наумыч внес подрядчику свое коммерческое рацпредложение, и экскаватор стал копать глину рядом с прудом. Затем ее просыпали песочком и бульдозером сдвигали на место прорыва. В заключение по ней поездили туда-сюда самосвалы, уплотнили, еще подсыпали грунт, и плотина была готова. Сэкономленными деньгами распорядился по-хозяйски, разделив поровну. Пруд стал наполняться водой. Вот только ездить по этой плотине после дождей стало невозможно. Даже переходить в это время приходилось в резиновых сапогах, и то по колено измазавшись в глине. Вопрос о том, долго ли простоит такое сооружение, перед рационализаторами не стоял. Ответ был ясен — до следующего форс-мажора.
Как-то ближе к середине июля у меня неожиданно возникла мысль пойти через Кузяков верх к лесопосадкам и посмотреть еще раз, где все же скрывается старая дорога на «Восход». Я понимал абсурдность этой мысли, но она не отпускала и преследовала меня, превратившись в идею-фикс. При этом всегда почему-то всплывала дата — четырнадцатое — и время — десять часов утра. Ближе к этому числу я уже твердо знал, что пойду, меня звал поп-расстрига Мирон. Нетерпение мое нарастало.
Наконец долгожданный день настал. Я взял корзину и, оставив собак дома, отправился в путь.
Миновав молодняк посадок, я сразу вышел к широкой, но заросшей травой тропе, которая вела дальше в лес. Раньше я здесь ее не замечал. Пройдя через неширокий участок леса, я увидел большой поселок, который казался вымершим. Старые, давно заброшенные дома покосились. На некоторых окна и двери были забиты досками крест-накрест. Сады возле домов заросли. Изгороди обвисли, а кое-где упали. Видно было, что в поселке давно уже никто не живет. Вдруг послышался собачий лай. На краю улицы, чуть отступив от других, расположился ухоженный участок с крепким просторным домом. Его окружала нарядная свежеокрашенная изгородь. За ней виднелся большой сад, заботливо возделанный огород, а в дальнем углу выстроились с десяток ульев. За забором захлебывались злобным лаем две большие собаки. «Тузик! Лайка! Нельзя! Ко мне!» — услышал я чью-то команду. Собаки, рыча, побежали к дому. Я подошел к калитке. В конце вымощенной камнем дорожки на крыльце стоял человек. Невысокого роста, в холщовых портках, заправленных в онучи, в длинной белой рубахе и лаптях, он был как бы не от мира сего. «Не бойся, заходи, мил человек, коли пришел», — ласково позвал он. Я шел по длинной дорожке и вглядывался в хозяина. И чем ближе подходил, тем больше он мне напоминал библейского святого. Белые волнистые волосы, такая же борода не походили на седые. В их цвете не было примеси легкой желтизны, непередаваемого налета времени. Ослепительно белые, они блестели в лучах солнца. Подвижное, выразительное лицо Мирона бороздили извилистые морщины. Бледно- голубые водянистые глаза смотрели доброжелательно и одновременно испытующе. Он глядел на меня, доверчиво улыбаясь, и молчал. Собаки заливались лаем в трех метрах от меня, но не смели подбежать ближе.
— Уймитесь, неугомонные, — г- негромко произнес старик, коротко взглянув на них. — Идите к себе, это мой гость.
Собаки прекратили лаять, потеряли ко мне интерес и побежали в глубь сада.
— Здравствуйте, батюшка, — я остановился, не дойдя до крыльца, и поклонился ему в пояс.
— Будь здоров и ты, касатик. — Он показал рукой в сторону открытой двери. — Заходи в дом, добрый человек.
Я прошел через сени в светлую горницу и огляделся. Все здесь напоминало декорации к фильму о старом крестьянском быте. Тесаный дубовый стол, скамьи, большая русская печь с лежанкой, огромный сундук с коваными медными накладками. Кочерга, глиняная посуда, горшки — все походило на законсервированную старину. Даже традиционная русская чистота в горнице. Выскобленные и вымытые полы покрыты разномастными тюфячками. Занавесочки на окнах, расшитые подушечки на лавках — все было из далекого прошлого. Однако чего-то не хватало. Я еще раз осмотрелся и понял, в горнице — ни одной иконы. Это было странно для бывшего священнослужителя. Мирон молча стоял в сторонке, улыбался и не мешал мне осмыслить увиденное.
— Ну и собаки у вас, злющие, — сказал я немного невпопад.
— Собаки как собаки, — ответил он. — Сторожа. Здесь же, милок, граница. Мало ли кто забрести может.
— Какая граница, — не понял я.
— Как бы тебе объяснить… — Он указал рукой на стул, а сам стал суетиться по хозяйству. — Садись, в ногах правды нет.
Мирон ставил на стол миски, деревянные ложки, принес хлеб, кувшин, а сам продолжал:
— Здесь не ваш мир и не их, а как бы нейтральная полоса, ничейная, значит. Когда я попал сюда, село ваше было, потом все разъехались и разбежались. Я остался, а дорога вскоре исчезла. Потом от них пришли и кое-что мне разъяснили. С огромным трудом удалось принять то, что узнал о мире. Но вот понять до конца до сих пор не могу, хоть убей. Предложили отправить домой, но я поразмыслил и отказался. Там у меня никого не осталось. Жена померла, детей нет, от церкви отлучили. Я когда-то попом был. Так что ты, милок, больше меня «батюшкой» не величай. Я расстрига, а не батюшка. Зови просто Мирон.
— Как вы здесь живете, Мирон?
— Вот тут, касатик, все полный ажур. Лес рядом, сад, огород. Пшеничку да рожь ращу, свой хлебушек пеку. Что еще надо?
— А соль, сахар, спички, одежду где берете?
— Добрые люди иногда помогают, — ответил он уклончиво. — Когда попрошу, конечно. Да и место это необычное, — Мирон снизил голос до шепота, — перемещается само. То у них проявится, то у вас, то ни здесь, ни там, стало быть, нейтральное. Чудеса, одним словом.
Я опустил глаза на его лапти. Мирон махнул рукой.
— Ты, милок, не обращай внимания на мои чувяки, мозоли донимают. Самая удобная обувь, скажу тебе, в деревне. А лыка кругом полно.
Мирон налил из кувшина в тарелки густого, душистого меда. Вынул из холстины большую пластину сотового меда и, нарезав его квадратами, разложил по блюдцам.
— Вы здесь в одиночестве. Не скучно? — поинтересовался я.
— Разве я один? Собаки у меня, две козы, зверье лесное крутом, соседи иногда навещают, помогают.
Мирон достал из печи каравай свежего белого хлеба и аккуратно отрезал широким длинным ножом две большие горбушки, не проронив на стол ни крошки. Затем спустился в подвал и принес запотевшую глиняную крынку, в которой что-то плескалось. Разлив содержимое в две огромные кружки, Мирон пояснил:
— Своя медовуха, монастырская. — Он пододвинул ко мне ближе тарелки и сел сам. Перекрестился. — Давай, касатик, угощайся, чем Бог послал, — радушно пригласил он, отломил от своей краюхи кусок и, густо намазав его медом, отправил в рот.
Я последовал его примеру. Никогда раньше я не ел столь вкусно, как здесь у Мирона. Некоторое время мы ели и пили молча. Первым нарушил молчание я.
— Извините, Мирон, за прямоту, но вот вы сели за стол и перекрестились. Стало быть, верите в Бога? За что же вас отлучили? И почему вы бежите от людей, стали отшельником?