91766.fb2
Адвокат нахмурился, вернулся и взял футляр в руки. Открыл, достал дорогую золотистую оправу, осмотрел, будто увидел впервые. Открыл кейс, что-то там поискал и, не найдя, с обидой и недоумением воззрился на Виталия.
— Послушайте, — раздраженно сказал Спенсер, — эти ваши штучки… Вам бы в цирке выступать. Я и не заметил, когда вы…
— Так это ваши очки?
— Конечно. Я редко их надеваю, только если нужно прочитать очень мелкий текст. Выпасть из кейса они не могли, кармашек заперт на «молнию».
— Вот видите…
— С вами и не о том забудешь, — буркнул Спенсер. Спрятал футляр в кейс — Виталий и смотреть не стал, что там был за кармашек на «молнии». — Если захотите поговорить, дайте знать Мэнтагу, он со мной свяжется.
Камера: пять шагов от двери до окна — довольно большого и, конечно, зарешеченного. До него можно, наверно, дотянуться, если встать на табурет. Топчан, тумбочка, пластиковый столик, вделанный в стену, табурет — тоже пластиковый, легкий. Если на него встать, скорее всего сломается. В углу унитаз, расположенный так, чтобы сидящего было видно в дверной глазок. Глазок имеет специфическое название, в голливудских блокбастерах часто показывают тюрьмы и заключенных, но смотреть это Виталий не любил, а теперь оказывается — напрасно. Знание могло бы сейчас пригодиться. Никогда не знаешь, что понадобится в жизни.
А футляра с очками на столе не было, это Виталий помнил точно.
Спенсер не доставал очки из кейса, хотя и пытался убедить себя в обратном. Убедил. По идее, после инцидента должен был сказать: «Хорошо, Виталий, что-то в этом есть. Вы хотели начать с самого начала? Начинайте, я вас, по крайней мере, выслушаю».
По крайней мере.
Виталий присел на край топчана. Странный тут запах. Антисептик? Не похоже. Запах не неприятный, но какой-то… непривычный. Не домашний. Чужой. А чего он ждал от тюрьмы? Запаха лаванды или духов «Клари», которые любила Айша и терпеть не могла Дина?
Надо что-то придумать. Мало заставить Спенсера и Мэнтага выслушать. Нужно, чтобы они поняли. А понять не заставишь. Даже если оба внимательно выслушают объяснения, толку не будет. Реальность для них — то, что видит глаз, слышит ухо, ощущают пальцы. То, что показывают приборы, — да, это тоже. Дома, улицы, дороги, воздух, звезды, галактики, наконец. А то, что это лишь малая часть реальности, им невдомек. Двести лет назад представление о реальности не включало в себя радиоволн, рентгеновского и гамма-излучений, элементарных частиц, и даже атомы стали реальностью только после работ Перрена — в начале двадцатого века. Галактики и тем более квазары, черные дыры и нейтронные звезды реальностью не были. Если бы во времена Франклина арестованный по подозрению в убийстве бедняга начал утверждать, что виновато электричество… «Его не видно, но тем не менее оно может убить». — «Не мелите чепухи, скажите лучше, чем вы ударили жертву и где спрятали орудие преступления. Признайтесь сами, а то ведь…» Два века назад методы допросов были куда более радикальными. Это теперь — законность, права человека…
Толку-то. Что тогда, что сейчас. Тогда не понимали многого из того, что сейчас стало общим местом. А сейчас не понимают того, что станет общим местом через сотню лет. Может, раньше — через двадцать. Если ему удастся выкарабкаться, если удастся вытащить Айшу, если он сможет… А он не сможет, это ясно.
В двери открылось окошко, и веселый голос произнес:
— Обед, мистер Димофф!
Сразу после обеда Виталия повели в знакомый уже кабинет, где, кроме Мэнтага, скромно сидевшего на стуле у окна, присутствовал и наполнял собой комнату грузный мужчина, лысый, как Фантомас, тяжелый, как супертанкер, и мрачный, как Каин, только что убивший брата своего Авеля. Мужчина пытался сидеть за столом на месте Мэнтага, но места не хватало, и он выглядел нелепым воздушным шаром, пристегнутым к земле тяготением, но каким-то странным образом выдавливаемым вверх атмосферным давлением или чем-то более сильным, чем тяжесть.
— Я, — сказал мужчина, не предлагая Виталию сесть, — помощник городского прокурора. Мое имя, чтоб вы знали, Джеймс Фостер Макинтош. Я буду настаивать на вашем пребывании под стражей до вынесения приговора. Основные доказательства по делу были вам предъявлены детективом. Вы признаете себя виновным по сути обвинений? Или хотите, чтобы я сначала заново зачитал список улик — список, кстати говоря, убедительный и достаточный для осуждения по обвинению в соучастии в убийстве первой степени?
Виталий, переставший слушать канцеляризмы Макинтоша, постоял рядом со стулом, решил, что хуже не будет, и сел — ноги почему-то гудели, будто он вернулся с долгой прогулки по пересеченной местности. Теперь оба — детектив и прокурор — будут, как это показывают в кино, часами задавать ему на разные лады один и тот же вопрос: «Признаете ли себя виновным?» Зачем им признание, если улик и без того достаточно? Или все-таки мало? Или без признания обвиняемого у судьи могут возникнуть сомнения? Или эти двое просто получают удовольствие от привычной работы — как ему, например, нравилось в годы аспирантуры просиживать часы за компьютером, пересчитывая на фотографиях галактик только спиральные, только с тремя рукавами и центральным баром и только повернутые плашмя по направлению к наблюдателю. Это нужно было для статистики, а программы, способной отличить трехрукавную спираль от четырехрукавной, не существовало.
— Признаете ли вы себя…
— Нет, — буркнул Виталий.
Макинтош прервал монолог на полуслове, что-то отметил в компьютере, дважды кликнув мышкой, и продолжил:
— Добровольное признание значительно облегчит вам…
— Скорее вам, — сказал Виталий, и Макинтош поднял наконец на него взгляд, оказавшийся тяжелым и равнодушным — под стать телу.
— Что? — переспросил Макинтош, и Виталию то ли показалось, то ли на самом деле сидевший у окна и внешне не проявлявший интереса к допросу Мэнтаг громко хмыкнул.
— Вам, — повторил Виталий, — мое признание облегчило бы работу, это да. Но признаваться мне не в чем. Я не помогал мисс Гилмор убивать миссис Дымов, поскольку мисс Гилмор не убивала и не могла убить миссис Дымов. Я уверен, что мисс Гилмор также не признала и не признает себя виновной, поскольку она не виновна.
— Вам были предъявлены доказательства…
— Если это доказательства, то зачем вам мое признание?
— Так вы признаете себя виновным в том, что…
— Нет.
Так они и беседовали — Макинтош бубнил под нос одну и ту же фразу, Виталий время от времени говорил «нет» и через час-другой почему-то перестал понимать, какое сейчас время суток. За окном вроде бы стало темно, но это могло ему только казаться, потому что глаза странным образом перестали воспринимать окружающее во всех его красках: мир стал серым, и разные оттенки серого обозначали бывшие цвета — от красного (красным был фломастер, лежавший на столе) до фиолетового (на стене висел постер — злющий фиолетовый кот, сидевший то ли на полке, то ли на облаке; кот сейчас представлялся Виталию темно-серым, а облако — сверкающе белым, будто мраморным).
Макинтоша сменил за столом Мэнтаг, и речь стала звучать немного иначе, но, поскольку смысл вопроса не изменился, Виталий продолжал время от времени повторять «нет», часто невпопад, отчего детектив на мгновение замирал, прислушиваясь и пытаясь сопоставить ответ с вопросом.
Прокурор куда-то выходил — в туалет? поесть? отдохнуть в соседней комнате на диване? — а когда возвращался, выходил Мэнтаг. Возможно, прошло несколько часов, возможно — несколько дней. Виталий не ощущал естественных, по идее, желаний — даже жажды не испытывал. Мэнтаг принес полуторалитровую бутылку «Спрайта» и налил шипучую жидкость в стаканы себе и прокурору, оба с видимым наслаждением выпили, а Макинтош при этом смотрел поверх стакана на Виталия и, казалось, подмигивал: хочешь пить, скажи «да», и получишь такой же стакан…
Пить Виталию не хотелось. Он хотел, чтобы его выслушали не перебивая и чтобы поняли. Но слушать его никто не собирался, а понять они были не в состоянии.
Наконец Макинтош вызвал охранника, и Виталия отправили в камеру, где его ждал то ужин, то ли завтрак, а скорее, полуночная трапеза, потому что за окном было темно, и, присмотревшись, Виталий различил (или показалось?) несколько ярких звезд. Кофе был холодным, хлеб успел зачерстветь, масло казалось прогорклым, а джем несладким.
Виталий повалился на топчан и захотел заснуть, сказав себе, что утром потребует разговора с адвокатом и подаст жалобу на унижение его человеческого достоинства. Права человека были нарушены, к нему применили пытку, а здесь не Абу-Грейб и не Гуантанамо.
Скорее всего, действительно была ночь, хотя свет в камере продолжал гореть. Виталий отвернулся к стене, обхватил голову руками и создал для себя персональный мрак, в котором видел только то, что хотел вспомнить.
«Ты меня не будешь упрекать? — сказала ему Дина, разговор происходил месяца три назад, она сидела в своем любимом кресле, закутав одеялом ноги. — Я не всегда могу контролировать, ты понимаешь… Хочу одно, а получается не так. Но потом я все поправлю. Ты на меня не станешь сердиться?»
«Нет», — сказал Виталий, потянулся к Дине и поцеловал ее в щеку, она повернула к нему лицо и поцеловала его в губы, как раньше, как всегда, ощущение было таким привычным, домашним, любимым и естественным, что Виталий заплакал, хотя не собирался демонстрировать жене свою слабость.
«Ну что ты, — сказала Дина, — пожалуйста…»
«Не нужно было тебе… — бормотал Виталий. — Ты так и не сказала, кто у тебя здесь… Когда меня нет».
«Я тебе говорила, ты не помнишь. Айседор».
«Айседор, — повторил Виталий. — Кто это?»
«Не знаю, — грустно сказала Дина. — Здесь его зовут так. А там…»
Дина нежно погладила Виталия по щеке — как он любил.
Виталий представлял, кем может оказаться Айседор, он точно это знал, но знал также, что, вернувшись, забудет настоящее имя этого человека. Так бывало всегда. Записывая свои воспоминания в файл, Виталий никогда не мог соотнести людей по ту сторону с людьми по эту — скорее всего, такой связи вовсе не было. По идее, и быть не могло, но теория суха, а древо жизни… И если Дина говорит…
Когда в глазок заглянул охранник, он увидел, что заключенный спит, свернувшись калачиком, совсем по-детски, руки сложив между колен и прижавшись носом к стене. Еще охраннику показалось, что освещение в камере странное — будто призрачное, дрожащее и почему-то серое. Он хотел отпереть дверь и заглянуть внутрь, но, помедлив, не стал этого делать. Во-первых, надо сначала доложить дежурному офицеру, а во-вторых, докладывать было нечего — свет в камере был обычным, и заключенный спал.
— Не могу, — сказал Мэнтаг, — ваш мобильный телефон на экспертизе.
Допрос продолжался весь воскресный день — время от времени в кабинет заглядывал Макинтош, громыхая телесами, и детектив минут на двадцать удалялся, оставляя коллегу вынимать душу из Виталия, не отвечавшего ни на один вопрос, но упорно требовавшего: «Я имею право позвонить адвокату, отдайте мобильный телефон».
— Эксперты изучают входящие и выходящие звонки.