Горбунов встал на колени, облокотился о борт и стал смотреть в воду, будто хотел пронзить взглядом немыслимую океанскую толщу и разглядеть то место на дне, где покоится сейчас разнесчастная банка с консервированной фасолью.
Успокоился, похоже. Говард вновь провел языком по губам. Словно напильником. Слюны во рту не было — организм не мог позволить себе столь щедрого расхода влаги. Только где-то у основания языка скопилось немного клейкой горьковатой массы. Говард сделал глотательное движение, но протолкнуть внутрь этот отвратительный комок не смог. Пустой желудок стал сокращаться, но и рвота была для него непозволительной роскошью.
Откашлявшись, Говард взглянул на часы. Еще сорок минут, прежде чем он сможет выпить глоток воды.
От тех запасов, что были на плоту, мало что осталось. По обоюдному согласию они решили сберечь две последние запечатанные банки на самый крайний случай, обходясь тем, что смогут добыть, вырвать, вымолить у океана и неба.
Опреснитель работал все хуже. Пленка, натянутая на каркас, от солнца и соленых брызг становилась хрусткой, в ней появлялись микротрещины, из-за которых производительность дистиллятора неуклонно падала. Также выяснилось, что даже при маломальском волнении морская вода из пенала не столько испаряется, сколько выплескивается, смешиваясь со стекающей со свода пресной водой.
Такую смесь пить было невозможно. Это было равносильно тому, что пить забортную воду. А от этого эксперимента Говард и Андрей сразу отказались. Хотя Ален Бомбар, признанный авторитет в области выживания на море, утверждал обратное после плавания через Атлантику, большинство специалистов с ним не согласны: морская вода приносит лишь временное облегчение, к тому же она выводит натрий, в результате чего ткани теряют воды больше, чем выпито, и тело превращается в иссохший труп. Если же умирающий продолжает упорствовать, то этим он лишь приближает смерть от нефрита, когда, не справившись с солями, отказывают почки.
Оставалось уповать на дождь. На шестнадцатый день дрейфа тучи заволокли небо, шквалистый ветер взрыхлил безмятежную до того гладь океана, вода из зелено-синей стала черной. Темная полоса дождя протянулась от облаков к нацепившим барашковые воротники волнам. И эта полоса приближалась…
Плот подбрасывало, пыталось закружить. Шверты-весла уже не справлялись со своими обязанностями, и Говард занялся установкой плавучего якоря. Андрей же достал целлофановую пленку и торопливо — тропические ливни скоротечны, — стал сооружать из нее воронку, чтобы набрать дождевой воды.
Полоса дождя подкрадывалась все ближе. Вот первые тяжелые капли застучали по куполу плота. Говард придерживал край пленки, задрав вверх голову и широко открыв рот. Капли превратились в тугие нити, потом в веревки… Жалко, что не в канаты.
— Ровнее держи, — крикнул Горбунов.
Русский старательно ловил бутылкой струящуюся с пленки воду. Завернул крышку, схватил вторую бутылку, за ней — третью. В тот счастливый день они пополнили свои запасы на шесть литров.
Когда полоса дождя их миновала, они собрали губками воду с пола и отжали ее в консервные банки, которые использовали вместо кружек. Но в кружках оказался чистый яд, так им во всяком случае показалось. Плот так часто заливало волнами, что все находящееся на нем покрылось налетом соли, отравившей драгоценную жидкость.
Больше таких сильных дождей не выпадало. Иногда на небе появлялись легкие перистые облачка, еще реже они смыкались, превращаясь в белесое покрывало, но даже наброшенное на солнце оно не могло умерить его беспощадный жар.
Лишь раз, на двадцать третий день дрейфа, «покрывало» не истаяло под лучами, а, напротив, набрало плотность, стало серым. Андрей и Говард опять приготовили «воронку», но дождя не дождались. Ну, не называть же дождем ту до одури приятную взвесь, которой был пропитан воздух.
Ни одной капли не скатилось с пленки в горлышко бутылки, зато люди испытали облегчение даже большее, чем во время ливня. За десять минут тот лишь омыл их тела, а сейчас больше часа их кожа жадно впитывала влагу. И напиталась ею настолько, что на следующее утро, когда солнце опять безраздельно царило над миром, занимавшийся разделкой рыбы Говард с изумлением понял, что вспотел. Это было неожиданно, это было ново, памятуя о его обезвоженном теле.
Говард опять посмотрел на часы — тридцать минут. Он представил, как вода стекает по языку, как она ласкает горло. Тридцать минут — это целая вечность!
Не поворачивая головы, Андрей нашарил рукой подводное ружье. Говард замер. Он знал, что это означает.
У них осталась одна стрела-гарпун, виновницами пропажи двух других были акулы. Когда на третий день пути они увидели рядом с плотом треугольный плавник, то были скорее удивлены, чем напуганы. Акула, ну надо же!
Акула закладывала круги вокруг плота. Ее веретенообразное, длиной не более двух метров тело было образцом изящества и родства с водной стихией. Так продолжалось минут десять, затем акула внезапно изменила направление и исчезла под плотом.
Рывок! Акула запросто могла полоснуть зубами бортовой баллон, но, по счастью, ее внимание привлек «мешок остойчивости», болтающийся под плотом. Превратив его в лохмотья, акула вернулась на исходную позицию и снова стала выписывать круги. Возможно, она готовилась к новой атаке.
— Привяжи, — тихо сказал Говард, видя, что Андрей уже заправил стрелу в ружье.
Горбунов схватился за моток капронового шнура, отбросил его — слабоват. В секунду распустил узел на вешке, высвобождая трос, и уже им обмотал ручку ружья. Потом натянул пружины, прицелился и нажал на спуск.
Взвизгнув, стрела вонзилась в спину акулы. Несколько секунд та никак не реагировала, потом рванулась и ушла в глубину, оставив в руках Андрея ружье с болтающимся у пружин обрывком толстой сверхпрочной лески, которой стрела крепилась к ружью.
Больше акула в тот день не появлялась — вряд ли испугалась, вряд ли была серьезно ранена, вероятнее всего, у нее просто нашлись более важные дела.
Неделю спустя леска выдержала, но у самого наконечника сломалось древко. Меньших размеров, чем предшественница, акула была настроена миролюбиво и не пыталась проверить баллоны на прочность. Она подплывала снизу, переворачивалась на спину и игриво терлась брюхом о днище плота. Но это было не менее опасно: шершавая акулья шкура сравнима с крупнозернистой наждачной бумагой, так что подобные «нежности» вполне могли закончиться дыркой. Андрей перегнулся через борт, опустил конец ружья в воду, чтобы поверхностное преломление не помешало ему прицелиться, и выстрелил.
Так они потеряли вторую стрелу и решили не жалеть последнюю, если намерения у третьей акулы будут столь же агрессивные или такие же «доброжелательные». В конце концов, у них есть рыболовные крючки…
Однако судьба распорядилась по-другому: одна за другой лопнули пружины, поэтому Андрей просто привязал стрелу к ружью, превратив его в острогу. Сейчас это грозное «оружие» он и подтягивал к себе.
Говард не шевелился, боясь спугнуть опрометчиво приблизившуюся к плоту рыбину.
Андрей поднял гарпун, потом стал медленно опускать его. Когда хищный наконечник коснулся воды, он резко опустил руку вниз.
— Есть!
Вода бурлила, вздымалась радужными каскадами, расцвеченными солнцем и кровью. Горбунов подтягивал рыбу к себе. Говард кинулся ему на помощь. Схватив дораду за голову чуть ниже плавников, он поднатужился и перевалил ее через борт плота.
Длиной около метра рыба забилась в предсмертном ужасе. Но не это было страшно. Гарпун пробил дораду насквозь, и теперь своим острием мог пропороть камеру пола.
Говард выхватил нож и всадил клинок в дораду. Надавил, ощутил под рукой сопротивление позвонков, надавил еще сильнее и проломил-прорезал хребет. Дорада выгнулась последний раз и затихла.
Андрей высвободил острие гарпуна. Он тяжело дышал, и это было понятно: вес дорады был не меньше десяти килограммов.
Теперь у них была свежая пища. И не только пища. Можно не смотреть на часы.
— Я сам, — сказал Говард. — Отдохни.
Он подложил под рыбину фанерную разделочную доску и сделал на боку дорады несколько V-образных надрезов. Минут через десять в ранах накопилось довольно много прозрачной, чуть отливающей янтарем жидкости. Говард припал к надрезам губами и втянул ее в себя. Прошло еще десять минут, и жидкость выступила снова.
— Теперь ты.
Горбунов тоже напился, после чего взял у Говарда спринг-найф, перевернул дораду и стал вспарывать ей брюхо.
Печень рыбы — отменное лакомство — Андрей разрезал точно пополам. С торопливым наслаждением Говард проглотил свою часть — мигом, в секунду. Горбунов поступил иначе: он откусывал по кусочку и смаковал его, перекатывая во рту.
Говард обругал себя за торопливость и сдернул с купола прожаренную солнцем рубашку Андрея. Впрочем, сейчас эту вылинявшую, истерзанную ветром тряпку назвать рубашкой можно было лишь в память о том, чем она была когда-то.
Горбунов стал вырезать и складывать внутренности дорады на ткань. Покончив с этим, он помог Говарду собрать концы ткани в кулак. Далее предстояло, как сквозь сито, аккуратно отжать содержимое получившегося мешка в банку. Заняло это почти полчаса. В итоге вышло по три глотка на брата.
Потом они съели смешавшуюся и слипшуюся в кашу требуху.
Насытившись — теперь для этого ему надо было всего ничего, — Говард вытер губы. До чего же вкусно! Самое время расслабиться. Он придвинулся к борту. В складке тента у него был припасен окурок. Говард достал зажигалку — просохнув, она перестала капризничать на второй день дрейфа — и осторожно прикурил. Сделал три затяжки — легких, чтобы только в голову ударило, — и тут же, намочив палец, затушил сигарету. У него их осталось всего три, а в том, чтобы покурить после еды, он себе не мог отказать. Вот и приходилось по возможности растягивать удовольствие.
Горбунов между тем продолжал разделывать дораду. Этот процесс с накоплением опыта был доведен ими до совершенства. Мясо они нарезали на ломтики, нанизывали их на капроновый шнур и раскладывали на куполе для подвяливания. Тут важно было не упустить момент, когда ломтики следовало убрать с солнцепека, иначе они превращались в каменной твердости палочки, которые ни раскусить, ни прожевать. Разумеется, палочки эти не выбрасывались, а бережно складывались «про черный день» в один из «веллингтонов» Говарда. В другом сапоге хранились те ломтики, что были пригодны для ежедневного употребления.
Мясо дорады было приятным на вкус, хотя и не настолько, как у летучей рыбы. Спасаясь от хищных дорад, чья скорость может достигать пятидесяти узлов<sup>40</sup> в час, летучие рыбы, развернув плавники, выскакивали из воды и планировали над волнами. А вдогонку за ними, красуясь аквамариновой окраской и длинным плавником, почти доходящим до яркого, сверкающего желтыми перьями хвоста, мчались их злейшие враги. Не раз летучие рыбы ударялись о купол плота и падали в воду — на расправу дорадам, но дважды они доставались оказавшимся более расторопными людям.
И уж во всяком случае, дорады были в тысячу раз вкуснее спинорогов. Эти небольшие — не более двадцати пяти сантиметров в длину — уродцы, с вызывающе торчащим перед спинным плавником шипом-рогом, целыми стайками вились вокруг плота.
О появлении спинорогов они узнали на восьмой день по легким ударам по днищу плота. К этому времени оно успело изрядно обрасти водорослями, среди которых обосновались крохотные рачки, называемые «морскими уточками». Приправленные морской растительностью, эти рачки составляли основной рацион спинорогов. Это обстоятельство и делало уродцев желанной добычей.
В мясе плотоядных дорад достаточно протеина, зато оно бедно витаминами, которые содержатся в фотосинтезирующих организмах и тканях рыб, питающихся водорослями. Конечно, пока Андрею и Говарду цинга не грозила — ее первые симптомы проявляются на сороковой день, — однако белковую диету, слегка приправленную имевшимися на плоту продуктами, все же надо было разнообразить. Говард пытался собирать фитопланктон — прозрачные шарики диаметром в несколько миллиметров. Для этого, за неимением лучшего, он попробовал использовать свои носки, вывесив их за борт. К утру внутри носков набралось немного очень полезной слизи, которую, увы, ни он, ни Андрей не смогли заставить себя проглотить. Поэтому необходимую «витаминную добавку» они получали от спинорогов. Мясо их, укрытое поистине носорожьей жесткости кожей, было абсолютно несъедобным — считается даже, что им можно отравиться, — а вот внутренности оказались очень даже ничего.