— Давай-давай, Коля! А ну-ка песню нам пропой, Веселый Роджер!
Атапин встал из-за стола, пошел в правый от иллюминатора угол кают-компании и взял стоявшую там швабру со щетиной.
— Ты что, гость на яхте, чтобы выпивать? — не унимался Николай Алексеевич. — Работать надо!
— Надо, — Михаил Степанович кивнул. Он весь вдруг как-то обмяк, отвалился на спинку стула, сложил руки на груди и больше уже ничего не говорил, а только следил за другом с пьяным умилением.
Николай Алексеевич отправился со шваброй на палубу и, встав под хлещущим дождем в проеме двери, тыча щеткой в пол у своих ног, сказал Михаилу Степановичу:
— Вот где твоя кругосветка заканчивается! У самого порога грязь. А мы пьем, отдыхаем мы! — Он принялся ожесточенно тереть щеткой залитую дождевой водой палубу. — Немытый корабль по волне не ходок — сколько раз вам в бошки ваши сухопутные вбивать?! Корабль должен блестеть и сиять. Блестеть и сиять! Грязи не должно быть на корабле, тогда он пойдет куда хочешь. Тогда весь мир — наш! Вот что главное. Ты понимаешь?
Атапин перестал тереть палубу и, оглянувшись, присмотрелся к сидящему за столом Михаилу Степановичу. И стало понятно, что тот уже ничего не слышит.
Михаил Степанович спал. Он храпел, скрестив руки на груди и свесив голову несколько набок.
А перед ним светился экран монитора с атомной «Золотой рыбкой» в открытом море.
Николай Алексеевич вошел в коридор, поставил щетку к стене.
Он прошел в кают-компанию. Вода стекала с него ручьями. Атапин сел за стол, взял салфетку и вытер лицо. В этот момент с характерным звуком — словно кто-то тронул клавишу пианино — в нижнем правом углу экрана появилось окошко: «Вам новое сообщение».
Атапин машинально активировал «Outlook» и открыл письмо, в котором прочел:
От: Горшков Александр Юрьевич
Кому: Прокопец Михаил Степанович
Тема: RE: По поводу патриотического клуба на яхте «Галс»
Уважаемый Михаил Степанович!
Ваше письмо я получил и очень ему обрадовался. Я как раз разыскивал своего старинного друга Николая Атапина, и надо же, какая удача — благодаря Вашей просьбе неожиданно узнал, что, оказывается, он работает с Вами на яхте.
По существу Вашего письма сообщаю, что, на мой взгляд, ВМФ может помочь с ремонтом яхты «Галс», поскольку Ваше предложение организовать на базе яхты клуб военно-патриотического воспитания молодежи вполне соответствует планам ВМФ в этом направлении. Мы могли бы встретиться и обговорить детали конкретнее в ближайшую пятницу вечером, если Вас устроит это время. Конечно, я жду и Атапина, но настоятельно просил бы Вас не говорить ему о том, с кем предстоит встреча. Скажите, что просто какой-то представитель ВМФ будет рассматривать и обсуждать Ваше предложение по устройству клуба. Поскольку он не в курсе того, что Вы вышли на меня со своей инициативой, пусть наша встреча и принципиальное решение о выделении средств на ремонт яхты станут для него приятным сюрпризом.
С уважением,
заместитель Командующего ВМФ РФ
А.Ю. Горшков.
Николай Алексеевич посмотрел на Михаила Степановича, который продолжал спать, сидя на соседнем стуле.
— Значит, Миша, все-таки пойдем в кругосветку? — тихо сказал Атапин.
Михаил Степанович его, разумеется, не слышал, он похрапывал с застывшей на лице миной удивления.
— Конечно, пойдем, — ответил за товарища Николай Алексеевич.
Усталость, накопившаяся за последние дни, налегла на Атапина тяжелой волной, и он тоже стал засыпать прямо на стуле.
Впадая в забытье, Николай Алексеевич то ли наконец вспомнил, чем заканчивался сон, который ему приснился в ночь после смерти матери, то ли заснул и увидел новый сон, но так или иначе — виделось ему вот что. Он расслабленно лежит на спине — руки и ноги раскинуты в стороны — и смотрит в синее небо. Распластавшись звездой, он лежит на атомной подводной лодке между громадными задраенными люками ракетных шахт. Атомоход только что всплыл, с черного громадного корпуса субмарины стекает вода.
Солнце печет.
Океан спокоен, лишь время от времени в покатые бока субмарины тихо поплескивают волны.
Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни…
Родион проснулся на рассвете — от нелепой, фантастической мысли. Наверно, ее породил сон, который ему удалось оборвать в момент наивысшего ужаса. Так всегда бывает: будто некий добрый демон сновидений тебя хранит, и ты не можешь не только умереть, но даже по-настоящему испугаться во сне.
Снился кошмар: Родиона преследовала статуя, белая обнаженная скульптура по типу греческих богинь, мраморная — он видел близко прожилки минерала на ее руке, словно схему кровеносных сосудов. Он убегал, пересекая улицы и площади, над крышами плыла луна, он забивался в какие-то квартиры, чуланы, луна озаряла проемы окон, и вдруг, за утлом, за окном, за дверью… Статуя. Скульптура. Родион просыпается, надевает халат, идет на кухню, но это всего лишь сон во сне, потому что статуя невозмутимо стоит за кухонной дверью.
Не бойся, — говорит он самому себе. — Она неживая.
И скульптура будто слышит его слова: она дергает плечом, ссыпая каменную пыль, выбрасывает вперед руку, словно ожидая поцелуя… И тогда он опять просыпается, хочется верить — окончательно.
Где-то капает вода: не завернул на кухне кран. Комната раскачивается, притворяясь корабельной каютой. Скульптура стоит у кровати… Нет, это всего лишь висит на крючке халат. А кран давно пора починить.
Ранее майское утро… Часов около шести, и скоро рассвет: небо за Окном высеребрилось, обстановка комнаты наполовину выступила из умершей ночи, словно барельеф из стены, твердо настаивая на том, что спать сегодня уже не придется.
Родион встал, накинул халат. Подошел к окну, распахнул створки, далеко разведя в стороны руки, и в тот же момент на реке прогудел буксир, как бы приветствуя маленького похмельного человечка, блеснувшего окном посередине высокого сталинского дома на обрыве.
Что за дикая мысль? Будто заглянул в колодец, а там, в гулкой глубине, дрожит и хохочет твое собственное отражение:
— Маша не вернулась из Москвы. Вернулась не Маша. Это какая-то другая женщина. На самом деле другая — не в фигуральном смысле. Женщина, как две капли воды похожая на Машу, которая присвоила ее документы, одежду, жизнь…
Родион прошел на кухню и там тоже распахнул окно. Засвистел чайник на плите. Чай заварился так крепко, что пить его было проблематично. В бокале болталось лицо, хотелось в него плюнуть. Не стоило брать эту последнюю четвертинку, ни под каким видом не стоило, и сегодняшний выходной (тема, победившая в вечерней борьбе мотивов) вовсе тому не оправдание.
Родион стоял у окна с бокалом в руке, из бокала шел пар. Сырой волжский ветер развевал полы его халата. На дальнем берегу висело облако тумана. Оно всегда стоит по утрам в Зеленой Роще, над Грязным затоном…
Мысль фантастическая, что-то от мыльной оперы, где бушуют страсти и рушатся сердца. Но все же, все же… Бывают же на самом деле похожие друг на друга люди. Братья и сестры-близнецы. И могут быть в реальности ситуации, когда кто-то использует сходство. Что, если действительно здесь идет какая-то чужая игра и Маша стала одной из ее фишек?
Нет, чепуха, больные фантазии еще не совсем проснувшегося сознания. Удар кодеина, сахара — и включается мозг. Мысли, до сих пор вывернутые наизнанку, принимают удобную дневную форму. Лицо из бокала выпито. Самоходная баржа идет вверх по течению, топовые огни чертят пунктирные линии на воде.
Ясно одно: с Машей в Москве что-то произошло. Только вот она упорно не хочет говорить — что.
Родион не верил в сны как в некие сигналы потустороннего мира, зато прекрасно понимал, что сон не может явиться на пустом месте. Маша ездила на конкурс имени Афродиты. Как еще иначе вообразить греческую богиню? Именно: мраморная скульптура.
Маша вернулась в Самару сама не своя: что-то с ней определенно случилось. Конкурс красоты, бесспорно, представлял собой опасность — мало ли кого могла встретить там его невеста? Вдруг эта встреча разрушит их маленькое счастье? Вот почему статуя во сне была агрессивной.
Москва казалась Родиону чуждым, опасным городом: отсюда — эти улицы и чуланы, квартиры и площади, озаренные бледной луной…
Словом, сон, как это и должно быть, всего лишь отражает дневные переживания. Только одна деталь — перстень с замысловатой треугольной свастикой — взялась, казалось, ниоткуда. Перстень на каменном пальце статуи был ее единственной «одеждой» и выглядел нелепо. А лицом статуя не походила ни на одну из женщин, которых Родион когда-либо знал.
Длинная нестройная вереница лиц, словно унылая очередь в театральную кассу: все утонченны и умны, все хотят насладиться высоким искусством, все чем-то похожи друг на друга. Жизнь отдельно взятого мужчины имитирует обстановку кастинга — возбужденную, игривую и в то же время деловую, оценочную. Тишина в зале! Мы тут, знаете ли, делом заняты. Подбираем образ под идеал: вот почему все в этой очереди одного поля ягодки.