Прямо у края паркетного дерева. Только теперь я смог по-настоящему оценить, что именно представлял собою мой враг.
Шлюпка мягко опустилась среди бледных дерев у самою края чащобы. Нет, не чащобы, плотного, без единой щелочи забора, резко вздымавшегося на высоту метров пяти и ушедшего вдаль, насколько хватало глаз. Не без труда я вскарабкался на него, взял приступом вершину. Взбираться по ним оказалось сущим мучением — ветви, утыкавшиеся в землю, идеально ровные, без единого листка или отростка, и словно покрыты лаком — пальцы скользили, мне пришлось взять перчатки.
Поднявшись, я увидел то, что и должен был узреть всякий оказавшийся на 2011 не столь экстремальным, как я, путем.
Паркетное дерево, словно уложенное хорошим мастером, покрывало все оставшееся пространство до самого горизонта. Редкие волны шли по нему, где-то медленно спадая, возможно скрывая овраги или ложбины, а где-то набирая высоту, карабкаясь на холмы и сопки. Я постоял недолго, затем вернулся к шлюпке.
Неисправности были устранены, можно отправляться дальше. К заветному морю, ведь именно туда, напомнил мне вычислитель, я и собирался. Оказывается, море все время было неподалеку, просто мы летели вдоль него.
Я согласился.
Когда мы стартовали, я дал приказ шлюпке спуститься над паркетным деревом, и только там ударил по газам, круто кабрируя. А на высоте в километр остановился взглянуть на содеянное. И засмеялся. И заплакал, не в силах сдержаться, глядя, как торопливо, со скоростью призового скакуна, расходятся круги пламени от места моего старта, пожирая переплетение ветвей, освобождая все новые и новые территории. Я завис над быстро текущей вдаль линией огня — там он освободил пригорок, там ложбину, обнажив небольшую запруду, здесь меандр небольшой речушки, следом заилевшая старица, а чуть далее уже полноводная река показалась моему взору. А дальше — озеро, настоящее озеро, все увеличивающееся и увеличивающееся в размерах; огонь спешил, торопясь открыть мне все плененное прежде, лишенное солнца и ветра пространство, покамест неведомое его открывателю.
И я спешил за огнем, где он выдыхался, помогая ему огнем разгоряченных дюз. С криком я бросался вперед, на бескрайние просторы паркетного дерева, и наносил точечные удары, мгновенно становившиеся глубокими ранами. Шлюпка едва увернулась, на миг отобрав у меня управление, от скального выступа — хоть его не захватил древесный сорняк — и, вернувшись под мой контроль, продолжила наступление. А за мною шла, ширилась огненная черта, разделившая весь простор надвое. От одного края мира до другого.
И не было в те минуты человека счастливее меня. Я кричал что-то, хохоча и рыдая, не в силах выразить радость внезапно обретенной свободы; я вставал с кресла и прыгал в шлюпке — и в такие минуты она тормозила, прижимаясь к земле, а я, снова взяв штурвал, кабрировал, направлял огнь небесный на ненавистное паркетное дерево, сковавшее, подчинившее себе планету — неведомую прежде, но от этого ставшую мне только ближе, только роднее. И в эти минуты не существовало для меня ни вчера, ни завтра, ни того вчера, что осталось на 1834, ни того завтра, что ждало на 2012 или самой Земле. Я был свободен и от прошлого и от будущего, я забыл о нем напрочь, о своей прежней миссии, о работе, о делах, обо всем, даже о спасателях — я был абсолютно свободен. И абсолютно счастлив сей новообретенной свободой, ибо знал, что никогда — ни до, ни после этих минут — ничего подобного у меня не было и не будет. Что паркетное дерево, но только иного рода, сокроет меня, едва только я подам сигнал и найдусь, и все вернется на круги своя. И потому в эти минуты я жадно глотал бесценный воздух, пьянящий, перенасыщенный живительным и все убивающим кислородом, глотал его не раздумывая, позабыв обо всем. К великому счастью, обо всем позабыв.
И лишь когда шлюпка подала сигнал о новой неисправности, я вернулся. Спустился с небес, в чьи безбрежные дали воспарял, в надежде уйти насовсем, отринув все, и никогда уже не вернуться. И, утирая пот, смешанный со слезами утихавшего восторга, посадил свой кораблик на берегу заветного океана. Выбравшись из шлюпки, долго, пока меня не накрыла тьма, стоял у самой воды, на песчаном откосе, среди дюн, до которых не добралось ни паркетное дерево, ни другая растительность, стоял в абсолютном одиночестве, слушая ленивый шорох волн об изрезанные прибоем скалы и вглядывался в затуманенный дымкой уходящего дня горизонт. Смотрел, не в силах оторвать взгляд.
Что-то плеснуло невдалеке, когда солнце скрылось за горизонтом, истаяло в океане, и какой-то меченосец медленно выполз из моря, в поисках своей свободы. Своего нового мира. Но оказалось, все, что было надо ему, — выброшенные прибоем водоросли; добравшись до них, меченосец зарылся в гниющую массу и медленно утащил обратно в забытье. А я, проводив взором морского обитателя, поднял глаза.
И увидел черное, словно бархат, небо. И в самом зените одинокую белую звезду, дрожащую от дуновения легкого бриза, потянувшегося с океанских просторов. Единственная, сияла она посреди черноты космоса, и ни одной вокруг, сколь бы я ни щурился, вглядываясь в темень. Одна, она сверкала в небесах, и от легкого бриза подмигивала мне. И я смотрел на нее, долго, с какой-то безнадежной грустью, пока шлюпка не позвала меня. Но и тогда не сразу отвел взор. И, укладываясь спать, все пытался найти ее — единственную на небе. Одинокую, посылающую лучи в кромешной тьме, оторванную от своих товарок десятками парсек пустого пространства.
Я и во сне видел ее. Будто грелся в нежных теплых лучах. Кажется, словно шептался о чем-то с ней. Что-то говорил. Й долго ждал ответа.
Но, проснувшись, не помнил, был ли мне послан этот ответ. Некоторое время лежал бездвижный, ожидая чего-то. А затем вспомнил о своей миссии. Вышел из шлюпки, последний раз оглядел посуровевшее море, затянутое серой пеленой волн, — резкий ветер дул с дюн, неожиданно холодный; за ночь температура опустилась градусов до двадцати, что даже мне, привыкшему к местному пеклу, казалось непривычно холодно.
Вычислитель сообщил о проходимом в настоящей момент апогее орбиты 2011, так что на календаре планеты давно стоит зима. Стоит ли говорить, какое нас ждет лето. Я так и подумал: «нас» — словно мое намерение остаться тут столь надолго вызрело окончательно.
Впрочем, я не задумывался настолько вперед. Сейчас предо мною стояла иная задача — и в течение последующих нескольких недель я с упорством ее выполнял, методично выпаливая все новые и новые участки паркетного ковра, одерживая над ним верх, а затем уже добивая остатки, превращая прежнего владыку в жалкого беженца, вынужденного искать убежища на дальних островах и в пустынях; только когда весь ковер Гондваны был уничтожен и все ковры на прилегавших крупных островах последовали за ним, я успокоился и оставил в покое дерево, порешив, что за меня с его владычеством лучше разберутся освобожденные.
И так и происходило. Повсеместно на вскрытых огнем участках быстро произрастали задушенные сотнями истекших тысячелетий дерева и кустарники, появлялись неведомые озера и реки, ложбины и холмы, сопки и ущелья. Освобожденный мир открылся мне во всем своем разнообразии, я созерцал его, я путешествовал среди его обнажившихся красот и восхищался ими. И той свободой, что даровал ему и, прежде всего, себе.
А по ночам, когда бои заканчивались и наступало тихое время мира и спокойствия, я оставался один — наедине с той, единственной, что светила мне в бархатной темени небесного полога, с которой говорил и которой рассказывал все. О происшедшем со мной и о том, что мне предстоит, посвящал ее в свои думы и замыслы. Делился самым сокровенным и спрашивал мнения по тем вопросам, которые не мог разрешить сам. И она отвечала мне — своим языком, понятным лишь нам двоим, она отвечала и говорила о вечном под ее сиянием, а я молчал, вглядываясь в зенит, и вслушивался в ее безмолвное мерцание или закрывал глаза и в абсолютной темени внимал незримому трепетанию, исходившему от нее.
Так проходили сутки; они складывались в недели, а те оказывались месяцами. Мне трудно сказать, сколько ночей со мной была моя звезда, мне порой казалось, что всегда, просто прежде я не видел и не слышал ее, и понадобилось вот это путешествие, вот эта катастрофа и попадание на 2011, чтобы очищенный от светил небосвод планеты обнаружил ее, единственную, и открыл ее трепетный, нежный и чуткий язык, осторожно коснувшийся моего сердца и уже не отпускающий. Шепчущую неспешно обо всем на свете, о пустяках и о важном, терпеливо выслушивающую меня и отвечающую на извечные вопросы, что испокон веков люди задавали таким вот одиноким, как и они сами, звездам.
И ответы ее приносили покой и благодать в мое сердце. Как, наверное, и тысячи лет назад другим, таким же как я, вопрошавшим свою единственную звезду и получавшим единственно верный ответ. И с благоговением, с трепетом его принимавшим. Прощающимся в невидимых слезах с единственной перед восходом, но уверенным в следующей встрече, если завтра не помешают ей тучи.
В этом было мое преимущество. На 2011 мне не мешали тучи, нас не разлучало ненастье, и сильный ветер унылым воем своим не препятствовал общению. Мы были наедине — каждую ночь. И каждую ночь проводили вместе, словно истосковавшиеся любовники.
Возможно, так оно и было на самом деле. Возможно… я никогда не смел думать об этом, покуда моя звезда светила мне. А она каждый вечер и каждую ночь была со мной — так зачем мне было делать эти сравнения? К чему вредить своему счастью домыслами и параллелями, ведь связь так хрупка, а небо так обманчиво близко. Только потерявший свою звезду человек, вспоминая о былом, ищет причины и находит сходства. Мне на 2011 все это было ни к чему.
До тех самых пор, пока однажды вычислитель, напитавшись энергией из восстановленных генераторов, не начал сканировать окрестности планеты, на предмет выявления тахионных потоков, дабы подать сигнал, и не обнаружил два следа. Один совсем недавний, ему не исполнилось и четверти года — от моего корабля, выбросившего спасательную шлюпку и канувшего в безвестности, и другой, более старый, но и более надежный — ведущий прямиком к планете и на ней обрывающийся.
Говоря точнее, к позабытым вратам 2011, некогда закрытым и заброшенным настолько, что и я не заметил их — впрочем, и не жаждал этого, — стремилась программа вычислителя; найдя координаты врат, она и послала шлюпку на встречу с ними.
Я же… вынужден был подчиниться ей. Даже абсолютная свобода должна иметь какие-то пределы, хотя бы и временные. Наверное, подсознательно я ощущал это, но старался не придавать значения слову «завтра», живя только сегодняшним днем. Это мне прекрасно удавалось, но теперь времена изменились, они не могли не измениться, я не мог оставаться вечным Робинзоном Крузо, а потому излечившийся вычислитель лишь подал мне, прежде всего мне, сигнал к возвращению.
Когда мы прибыли на место, я не сразу высмотрел врата. Они находились в двухстах километрах от места моей первой посадки и столь сильно заросли, что разглядеть двухэтажное здание на фоне бледно-зеленой растительности, вытянувшейся почти на десятиметровую высоту, представлялось задачей не из легких. Здание не имело крыши, и ветер свободно гулял меж перекрытий, образуя песчаные барханы возле самих врат. Мне пришлось изрядно попотеть, прежде чем я добрался до генератора.
И обнаружить, что он полностью разряжен. Вычислитель порекомендовал воспользоваться только вратами, послав через них сигнал о спасении. Тогда на дорогу ко мне у спасателей уйдет примерно месяц — на звездолете, конечно. Но я отказался, раз уж он заикнулся о возможности зарядки аккумуляторов, так пускай так оно и будет. Пусть за мной прибудут спасатели — но через врата. Даже несмотря на двухмесячные приготовления к работе генератора.
Против двух месяцев я не возражал, и вычислитель, неожиданно смирился с моим решением; словно машина почувствовала мои мысли и не стала противиться им.
Для меня наступало время прощания с планетой. Эти два месяца, или чуть больше, — как раз тот срок, чтобы суметь собраться и уйти, чтобы сами излишне долгие сборы успели наскучить и расставание с 2011 и с ее безымянной звездой, так долго шептавшей мне ночные истории, прошло менее болезненно.
Вытащив из шлюпки и установив вокруг врат все необходимое оборудование, я принялся прощаться с планетой. Нет, сперва я с тревогою ждал, начнут ли заряжаться стылые аккумуляторы; помучив меня около суток, ушедших на тестирование и восстановление, они все же стали принимать в себя первые киловатты энергии, коих со временем окажется достаточно, чтобы восстановить давно потерянный канал связи. А пока канал восстанавливался, я прощался с планетой. И с той, единственной. С ней, так получилось, я прощался дольше других.
Год на 2011 вдвое короче земного; лето вступило в свои права, когда заработал генератор и врата отворились, выпуская из дальних глубин, из бесконечно краткого странствия двух техников в робах ЦТП. Оба долго вертели головами, жмурились, привыкая к яркому свету. И разглядывали бескрайнюю пустошь, протянувшуюся от горизонта до горизонта. Ветер, теперь совсем слабый, лениво гонял песчаные вихри, обдавая жаром, опаляя и стерилизуя безжизненные пространства суши.
— Мне казалось, тут должно быть нечто иное, — наконец произнес один, тот, что постарше. Я кивнул медленно, уже готовый к ответу, коротко рассказал обо всех днях пребывания на 2011. О воскрешении и о смерти под палящим солнцем и бесконечными песчаными бурями, пришедшими с центра Гондваны. Он долго молчал, а затем положил руку на плечо, дружески похлопал, пытаясь успокоить.
— Ну, всякое бывает. Не надо так убиваться. Что-то да непременно останется, — он вздохнул. — Жизнь это такая штука, с которой не то что песчаные бури — человек, со всей его техникой, и то справиться не может. Непременно что-то да останется, прорастет или вылезет. Такова уж сила жизни, что ее ничем не возьмешь, как ни старайся. Солнце вот это взорви, а и то она останется. Где-то в какой трещинке, в куске льда, да где угодно. Но только потом, как станет полегче, сразу воспрянет.
— Закон природы, — согласно кивнул второй. — Иначе как бы сама Земля заселилась? Какой-то кусок камня, неизвестно из каких далей прилетевший, а и то принес бактерию или вирус, не помню, в школе учили…
Я не слушал, спросил, перебив, что они будут делать с планетой. Оба синхронно, словно братья-близнецы, пожали плечами.
— Да это начальство будет решать. Мы-то не знаем, чего планету забросили. Канал восстановлен, если надо, то хоть сейчас изыскания внутренних резервов проводи.
Я усмехнулся, рассмеялся нервно. Ведь моя миссия и началась с этого. Когда-то в прошлой жизни. На канувшей в прожитом 1834.
До 2012 я так и не добрался. Зато обрел и потерял совсем другой мир.
Старший снова коснулся моего плеча.
— Знаете, я вам даже завидую немного. Вы вот так взяли и… Поэтому долго на связь не выходили? — Я кивнул. — Вас искали, я слышал. Сразу как корабль на 2012 сигнал об отстреле шлюпки подал. Долго искали, месяц, если не больше. Видно, вы очень нужны там, на вашей службе.
Я покачал головой.
— Скорее, результаты моей миссии.
— Не преуменьшайте. Хотя, если говорить о 2012… — И замолчал. А затем сменил тему: — Нам пора. Пойдемте.
И я послушно двинулся к люку. Наступали сумерки, небо быстро чернело, ветер послушно стих. И над головой, забрезжила, в последний раз, моя единственная, в эти мгновения теряемая безвозвратно. Я смотрел на нее, пока закрывались врата, и после не отвел головы, стараясь удержать образ как можно дольше. А потом, мгновения не прошло, меж нами пролегла бесконечность пространства. Другие врата раскрылись, и я оказался на Земле.
В «Искателе» № 2/2009 была допущена опечатка в имени автора.
Следует читать не Андрей, а Артем Федосеенко. Приносим автору свои извинения.