— Ну вот, держи! Толик, ты меня так выручил — век не забуду! И не обижайся ты насчет картины — это все равно что кривое зеркало.
— Да, да, — рассеянно пробормотал дворник, глядя на деньги как-то недоуменно, словно не мог понять, что это такое. Наташа взяла его безвольно повисшую руку и вложила в нее деньги, и тут его пальцы ожили и сжали купюры крепко-накрепко, и усы Толяна приподнялись в довольной улыбке.
— Все! — сказал он торжественно, прижимая заработанное к сердцу, словно нежно любимое дитя. — Пошел. Если еще че надо будет, свисти. И вы…это… прекращайте с Пашкой окурки за перила швырять — задолбался выметать уже.
— Прости, машинально получается, — покаянно призналась Наташа, открывая ему входную дверь. — Больше не будем. А ты смотри, Толик, как на тебя сегодня позирование хорошо подействовало — цвет лица улучшился и выглядишь ты совсем не похмельно.
Толян и вправду выглядел значительно лучше, чем утром, когда они только начали работать, и казался значительно помолодевшим — очевидно сказалось восьмичасовое воздержание.
— Да, — согласился он, задумчиво осмотрев себя в зеркало, — вроде бы отпустило. Ну, это дела не меняет. Да, Натаха, если мою буханку увидишь — ты мне денег не давала. Скажешь, сидел бесплатно. Задрала она меня уже!
Наташа, смеясь, кивнула, ловко увернулась от длинных рук, собравшихся было заключить ее в прощальные объятия, и закрыла за ним дверь. Посмотрела на часы и начала неторопливо собираться.
Уже перед самым выходом, написав Паше записку на тот случай, если он вернется раньше нее, Наташа бережно отодвинула этюдник в угол комнаты, закрыла балкон, задернула шторы и затем на несколько минут задержалась у портрета. Бледный образ казался призраком в полумраке комнаты, фон картины и освещение чудесным образом совпали, и призрак словно висел в воздухе, глядя мутно и неподвижно налитыми кровью глазами. На секунду Наташе подумалось: протяни она руку, и та пройдет сквозь «Толяна» беспрепятственно, не встретив ничего на своем пути, как сквозь пучок лунных лучей.
— Ну, пока! — сказала она портрету и вышла из квартиры, стараясь отделаться от странного чувства, что портрет рад ее уходу, желая остаться тет-а-тет с тенями за задернутыми шторами.
Несмотря на то, что день уже плавно перетекал в вечер, на улице все еще стояла пыльная жара, бездонное небо было безнадежно пустым и увядшие листья деревьев обвисли в неподвижном душном воздухе. Казалось, что город чьей-то злой волей перенесен в неведомую пустыню, которой дожди лишь снятся, а зной вечен. Поток машин сливался в бесконечную дрожащую ленту раскаленного металла, за железным забором рынка деловито сновали покупатели, и Наташа невольно поежилась, представив, каково продавцам целый день сидеть на таком солнцепеке да еще и за гроши (а ведь у некоторых нет ни навесов, ни зонтиков).
Машину Лактионова она увидела еще издалека — ее передняя пассажирская дверца была гостеприимно распахнута. Подойдя к «омеге», Наташа быстро скользнула на сиденье, подобрав длинную юбку своего выходного жемчужного сарафана.
— Еще раз добрый день, — Игорь Иннокентьевич выбросил недокуренную сигарету в окно, одновременно запуская двигатель. Глядя назад, он вывел машину со стоянки и выехал на трассу, крутя руль лениво и небрежно. — Что-то вы сегодня бледноваты. И тени под глазами… Что, переутомились? Много работы? Или плохо спите?
— Плохо сплю, — призналась Наташа, откидываясь на спинку сиденья и выставляя локоть в открытое окно. Ветер вцепился в ее волосы и трепал их, разбрасывая пряди во все стороны. — В последнее время снятся какие-то дурацкие сны. Их нельзя назвать кошмарами, но снится такая гадость, что я все время просыпаюсь. Возможно, это из-за жары.
— Да, возможно. Ваш климат никак нельзя назвать мягким. Хочется все время проводить в ванне с холодной водой. А над чем вы работали, когда я позвонил? Рисовали?
— Да, — Наташа снова вспомнила призрак в комнатном полумраке, от которого почти что струился тяжелый запах перегара, вспомнила улыбку редких желтых зубов. — Несмотря на жару, у меня период повышенной работоспособности.
Она почувствовала, как Игорь Иннокентьевич скептически ухмыльнулся, хотя не смотрела на него.
— Вы по-прежнему не хотите, чтобы я взглянул на ваши работы? По-чему вы их так тщательно скрываете? Они интимны в прямом смысле слова? Боитесь, что по ним о вас узнают что-то…
— Давайте-ка прекратим! — резко перебила его Наташа. — Я уже сказала вам, что пока не могу предъявлять свои картины кому-либо. Они еще для этого не готовы. Должна вас разочаровать — это единственная причина моего отказа. На картинах нет никаких эпизодов из моей сексуальной жизни, никаких иллюстраций тайных пристрастий, так что свои пошлые догадки оставьте при себе!
— Ого! — весело заметил Лактионов и резко ударил ладонью по сигналу, одергивая попытавшуюся его подрезать красную «мазду». — Кажется, дама начинает свирепеть? Хорошо, больше ни слова на эту тему. Если хотите, я буду нем до самого музея.
— Здравая мысль! — буркнула Наташа, начиная жалеть, что вообще согласилась поехать. Даже с закрытым ртом Лактионов удивительно ее раздражал, и, глядя на его надменно-насмешливое, загорелое, гладко выбритое лицо, которому изящные очки только придавали высокомерия, Наташа чувствовала себя как букашка под сильным микроскопом, которую внимательно изучают и откровенно потешаются над ее жалкими трепыханиями. Но почему подходящей букашкой оказалась именно она, что от нее нужно Лактионову? Если обычные примитивные развлечения, так в городе девчонок, которые клюнут на мужика с деньгами и машиной, что на дворняге блох.
Уже подъезжая к бордюру возле музея, Игорь Иннокентьевич, до сих пор честно молчавший, вдруг сказал:
— Вы так волнуетесь, словно я привез вас на лобное место. Что с вами, Наташа? Неужели я, — он усмехнулся, — так ужасен?
Наташа непонимающе посмотрела на него, но взгляд Лактионова был устремлен мимо ее лица, на прикрытые юбкой колени, на которых лежали ее руки. Она глянула туда же и только сейчас увидела, что пальцы мелко-мелко дрожат, словно у алкоголика. Жажда…
Жажда, да. Игорю Иннокентьевичу этого не понять. И он об этом не узнает, разумеется. Жажда, да. Снова жажда — работы. Что же это творится — она словно превратилась в какого-то наркомана, только вместо шприца ей нужна кисть. Да, ей страшно.
Гражданин Лактионов, а вы, между прочим, могли бы великолепно получиться на моей картине. Только вряд ли бы эта картина вам понравилась.
Игорь Иннокентьевич вытащил ключ из замка зажигания и потянулся, хрустнув суставами, потом нажал какую-то кнопку, и все окна в машине с легким жужжанием закрылись. Этот звук оторвал Наташу от размышлений, и она взглянула на своего спутника.
— Ну, выходите, мадам, — предложил он, открывая дверь со своей стороны. С каменным лицом Наташа последовала его примеру.
Музей был все так же удручающе пуст, и даже контролерша сегодня не сидела за своим столом. Большая люстра в холле не горела, и слабый свет исходил только от нескольких маленьких ламп в форме свечей, прикрепленных на стене вдоль лестницы. Когда Наташа сделала несколько неуверенных шагов вперед, тяжелая дверь позади нее с грохотом захлопнулась, и она, вздрогнув, обернулась.
— Прошу вас, на второй этаж, — сказал Лактионов. Он стоял сзади, точь в точь, как и обещал, засунув руки в карманы просторных светлых брюк, в которых он в сочетании с тонкой черной рубашкой выглядел более импозантно, чем в прошлом своем наряде. Выражения его лица, спрятавшегося в перехлесте теней, не было видно.
— А почему так темно? И нет никого? — с подозрением спросила Наташа, не двигаясь с места. Эхо ее слов растаяло под высоким сводом музея, отчего Наташе стало еще более неуютно. Она не боялась, что Лактионов заманил ее сюда с какими-то, как любят говорить в романах, «гнусными намерениями», чтобы наброситься на нее в каком-нибудь из темных уголков, хотя, он бы, конечно, судя по росту и сложению, с ней справился. Но, насколько она могла заметить, Игорь Иннокентьевич для достижения своих целей использовал не силу, а незаметное и умелое опутывание словами. Нет, она боялась не этого, но у нее было какое-то странное недоброе чувство, словно где-то в неосвещенном музее кто-то прятался, с усмешкой наблюдая за ними.
— Почему темно? Так все, музей свое отработал на сегодня, — Лактионов неторопливо подошел к ней. — А нам с вами и этого света хватит. Пойдемте. Или вы передумали?
— Нет, конечно нет.
— Тогда, — он вытащил одну руку из кармана и согнул ее в локте, — прошу, мадам, на бал эстетических наслаждений.
Помедлив, Наташа взяла его под руку и, придерживая юбку, начала вслед за Лактионовым подниматься на второй этаж, и вправду чувствуя себя заезжей гостьей на чужом балу, который бесшумно цветет где-то там, наверху, в темноте, и этой гостье следует быть осторожной, потому что в темноте может оказаться и пропасть.
Они прошли по короткому темному коридору. Ковровая дорожка заглушала их шаги, и среди полумрака, который Наташино воображение, в последнее время совершенно отбившееся от рук, уже старательно населяло привидениями, они тоже казались призраками, еще этого не осознавшими. Дверь в зал была закрыта. Лактионов отпустил Наташину руку, медленно отворил дверь, и та пронзительно заскрипела, дополняя этим мрачную обстановку. В коридор хлынул яркий свет.
— Ну, смелее, — Игорь Иннокентьевич легонько подтолкнул ее внутрь. Наташа вошла в зал и остановилась, не смея оглядеться — ей казалось, что если она посмотрит на все картины сразу, то сойдет с ума.
Посреди зала стоял небольшой столик, на нем — бутылка шампанского и два бокала. Увидев их, Наташа повернулась к Лактионову.
— А это что такое?
Лактионов поднял вверх обе руки, словно сдавался на милость победителя, потом снова засунул их в карманы.
— Не делайте преждевременных выводов, милый ценитель пороков. Это всего лишь шампанское. Ничего предосудительного.
Он не спеша подошел к столику, открыл бутылку, придержав пробку, чтобы она не хлопнула, и наполнил оба бокала. Шампанское едва слышно зашипело, и гулкий зал с готовностью подхватил этот невесомый звук. Игорь Иннокентьевич поднес один бокал Наташе, и она автоматически приняла его. Раздался нежный звон, когда оба бокала соприкоснулись тонкими прохладными боками. Лактионов отпил глоток, потом поднял руку с бокалом и повел ею вокруг себя.
— Теперь наслаждайтесь. Все, что вы видите, в вашем распоряжении — так долго, как вы того пожелаете.
Повернувшись, он неторопливо направился к двери, покачивая бокалом. Наташа недоуменно окликнула его:
— Куда же вы?!
— Я буду неподалеку и услышу, если вы позовете. Но сейчас, мне кажется, вам лучше остаться здесь одной. Вы ведь хотите этого, правда?
Улыбнувшись, Наташа кивнула.
— Ну вот, видите. Я вернусь, когда вы закончите. Шампанское для вас — не стесняйтесь, пейте. Хорошее вино, прекрасные картины — волшебное сочетание, правда?
Усмехнувшись на прощание, Лактионов вышел, осторожно притворив за собой дверь, и Наташа, тут же забывшая о нем, осталась наедине с неволинскими образами, внимательно смотрящими на нее со всех стен.
Она подошла к столику, невольно прислушиваясь к стуку своих каблуков, который зал подхватывал с преувеличенной тщательностью и начинал забавляться с ним, перекидывая от стены к стене, все выше и выше, пока эхо не замирало, чтобы тут же возродиться вновь. Поставила бокал на столик, задумчиво посмотрела на него, потом, передумав, снова взяла и подошла к ближайшей картине, которая словно только этого и ждала…