— Хорошо, спокойной ночи! — сказал он и ушёл. Он сдержал своё слово и последовал за нами. Я начал колебаться в своей уверенности. Ведь он действительно мог быть полицейским чиновником, если даже он и хотел вступить со мною в сделку. Судя по тому, что я читал о русских чиновниках, взятка не была неслыханным делом среди них; его намёк на какой-то выход был, быть может, лучшим доказательством того, что он полицейский чиновник. Не очень-то приятно было сознавать, что за тобою следят и следуют по пятам, а потому я решил на следующее утро с Божьей помощью спросить этого человека, сколько он возьмёт за то, чтобы оставить нас в покое. Кто его знает, он мог арестовать нас при самом въезде в Тифлис. Завтра я встану пораньше и пойду к нему на станцию, чтобы откупиться от него и чтобы провести спокойно день.
Так я и лёг в постель, приняв это решение и сознавая свою слабость в глубине своего сердца.
Весьма неприятная ночь. Жёсткие доски кровати и безжалостные клопы не давали нам покоя всю ночь напролёт. В половине пятого к нам постучал Корней, а перед тем мы как раз только что забылись наконец тяжёлым сном.
Однако Корней вовсе не собирался поднимать нас в этот ранний час, он и не думал готовить лошадей, он разбудил нас исключительно только для того, чтобы спросить, не можем ли мы отложить наш отъезд до шести часов. Корней был и остался нашим крестом.
Я колебался, дать ли ему по уху или уступить его требованию. Я выбрал среднее, я снова схватил его за шиворот, повёл его вниз с лестницы, вывел на самую дорогу, встряхнул его и приказал немедленно идти за лошадьми. И Корней убежал, но, по-видимому, мой напускной повелительный вид не заставил его содрогнуться до мозга костей.
Между тем я мог воспользоваться временем ожидания и пойти к полицейскому чиновнику, попросить у него извинения за свой ранний визит и передать ему сумму, которую он потребует. Я раздумывал, не попросить ли мне у него квитанцию на выданную ему сумму, но потом решил, что это, быть может, оскорбило бы его, так как подобные формальности между джентльменами излишни. Одному Богу известно, сколько мне теперь придётся выложить денег! Но я во всяком случае потребую, чтобы мне возвратили эти деньги, а если мои хлопоты ни к чему не поведут, то я пригрожу русскому правительству дипломатическими осложнениями.
Однако, после холодного обтирания и прекрасного завтрака, состоявшего из баранины, которую нам подал Григорий, мужество моё возросло. Да и короткий, но крепкий утренний сон также оказал своё действие, одним словом, нервы мои были спокойны и нечувствительны, и я решил не обращать больше внимания на полицейского чиновника. Ну, а в крайнем случае, пусть хватает меня при въезде в Тифлис, кровожадный пёс, палач! Так он и посмел охватить меня! Хе-хе, ведь он просто мошенник, еврей, который пытается выжать из меня деньги. Вот я донесу на него. А попадись он мне теперь под руку, я здорово проучу его! Он умно поступает, скрываясь от меня.
Я бродил кругом, подбадривал и подзадоривал самого себя и чувствовал себя героем.
— Эй, Григорий!
Является Григорий.
Сколько ему нужно за ночлег?
Шесть рублей.
Что такое? Я предлагаю ему два рубля. И мы сговариваемся на трёх. Тем не менее мы расстаёмся друзьями. Дело в том, что я бесподобно умею обращаться с людьми, если только этого захочу!
Корнея всё нет. В половине шестого я отправляюсь разыскивать его. Я застал его за спокойной и благодушной болтовнёй с кучером русской семьи, которая обогнала нас вчера. Лошади у него были запряжены, но он преспокойно давал им стоять, а сам болтал, нимало не смущаясь.
Когда он увидал меня, то вдруг засуетился, вскочил на козлы и поехал к крыльцу. Хо-хо, и будет же у меня разговор с Корнеем в Тифлисе!
Когда наши вещи были наконец уложены в коляску, то было уже шесть часов; Корней настоял-таки на своём. Я не хотел исчезнуть отсюда, как какой-нибудь бродяга, я пошёл в лавку, чтобы попрощаться с Григорием. В лавке я застал полицейского чиновника. Это было для меня неожиданностью. Я отказался от своего плана проучить его и машинально простился с Григорием.
Полицейский снял фуражку и обратился ко мне со следующими словами:
— Вы будете отдыхать в Челканах, где и мне придётся остановиться. Я прибуду туда часом позже вас.
И я не убил его тут же на месте, он парализовал меня, и в это мгновение я не мог бы причинить никакого вреда этому человеку. Да и много ли мужества можно ожидать от несчастного, который не спал две ночи и страдал от кавказской лихорадки! Мне было всё простительно. Бог знает, нет ли у этого всемогущего русского сыщика наручников в кармане. Ведь он недавно одним словом по телеграфу задержал всех почтовых лошадей во Владикавказе.
Положение моё было таково, что мне оставалось только капитулировать и уйти своей дорогой...
Тихое, тёплое утро, но ещё не рассвело. Мы проезжаем мимо монастыря с позолочёнными главами; мысленно я говорю себе, что слишком темно для того, чтобы я мог хорошенько рассмотреть их. Но всё дело в том, что я нахожусь в тревожном состоянии после встречи с полицейским. Мне не по себе. Если бы только мне набраться храбрости и силы к нашей следующей встрече!
Много вёрст мы едем в гору. Я сплю некоторое время, мы оба засыпаем в коляске, даже сам Корней дремлет на козлах. После сна я снова становлюсь более мужественным и еду в самом радостном настроении духа.
Местность становится всё более и более плодородной, несмотря на то, что мы снова довольно круто поднимаемся в гору; по обе стороны дороги тянутся леса, леса дикой яблони. Яблоки маленькие. Безмолвные, смуглые люди бродят в лесу там и сям и собирают их в мешки в то время, как понемногу светает. Для меня неразрешимая загадка, когда кавказцы спят? Вот эти люди ходят теперь и собирают плоды на рассвете, словно они только это и делали всю ночь. По-видимому, они провели всю ночь в лесу, чтобы приняться за работу с рассветом, до наступления жары.
Становится совсем светло, и дорога не поднимается больше, мы снова едем под гору. Мы проезжаем всё более и более обширные площади возделанной земли; вид здесь шире; женщины носят воду из Арагвы в кувшинах на плечах. Мне снова кажется, будто это воскресное утро, от всего веет праздником, от всего ландшафта и от женщин, которые приподнимают моё настроение. Я где-то читал, будто кавказские женщины маленького роста и невзрачны на вид. Очень может быть, что в общем это справедливо, но эти женщины во всяком случае высокие и стройные, и походка у них необыкновенно красивая. Они идут группами по несколько человек, но они разговаривают тихо друг с другом. Они поднимаются с реки гуськом, с кувшином на плечах, подбоченясь одною рукой. Мы никогда не видали такой красивой картины, они идут плавно, скользят. На них голубые и красные сарафаны, а головы покрыты шёлковыми платками.
Каждый раз, при виде такой вереницы женщин, мы всеми силами старались заставить Корнея ехать медленнее, чтобы иметь возможность встретить их, когда они пересекают дорогу. Но этот проклятый Корней, как молоканин, отрёкшийся от мира, не обращал никакого внимания на наши знаки и намёки. Насколько мы могли разглядеть, женщины были действительно некрасивые. Цвет лица у них был какой-то нечистый, да к тому же кожа была в каких-то синих крапинках. Но они были высокие и стройные, как лоза, и держали грудь высоко.
Далее мы встречаем на дороге группу молодых парней, которые играют. Их человек десять-двенадцать, и все они моложе двадцати лет. Они бегают и ловко прыгают; дойдя до ручья, они не переходят через него по мосту, а перескакивают на другой берег рядом с мостом; вообще они забавляются тем, что ищут всевозможных препятствий по дороге. Хотя мы проезжаем в середине самой группы, мы не слышим никаких замечаний на наш счёт. Парни исключительно заняты своей игрой. Лица у них весёлые и живые. Только один из них находится уже в довольно солидном возрасте и настолько богат, что носит блестящий пояс; но потому-то он идёт среди других, гордо выпрямившись, словно жеребёнок.
Мы приезжаем на станцию Душети. Здесь снова начинается виноград — это доказывает, насколько мы спустились вниз. Станция находится на некотором расстоянии от города, приблизительно в полуверсте; мы видим издали город, говорят, в нём около четырёх тысяч жителей. Видна старая церковь, высокая, большая; остались в городе также толстые крепостные стены и массивные башни, напоминающие о минувших временах, когда князья Арагвы воевали с грузинами.
Наша дорога идёт уже не по горам, перед нами расстилаются большие равнины с лугами и полями, позади нас и налево от нас ещё стоят горы, но они уже не кажутся больше такими высокими, потому что мы далеко отъехали от них.
Теперь мы видим дорогу версты на три вперёд, и повсюду по обе стороны дороги в полях работают люди: одни пашут, другие жнут золотистую рожь с коротким стеблем. Здесь пашут на восьми, десяти или двенадцати волах за каждым плугом, длинной вереницей по два вола в ряд. Раз мы видели восемнадцать быков за одним плугом, и четыре человека погоняли их. Каждый раз, когда кончалась борозда и нужно было повернуть плуг, требовалось большое искусство, чтобы снова привести волов в порядок. У погонщиков длинные бичи, которыми они ловко стегают именно того вола, которому предназначается удар; кроме того, они погоняют волов самыми разнообразными звуками и воем и вообще поднимают большой крик.
Народонаселение здесь состоит главным образом из землепашцев. Дома становятся выше и виноградники вокруг домов обширнее. Здесь леса диких слив и вишен; холмы до самой вершины покрыты кустарником.
Солнце жжёт невыносимо — что же будет позже, днём! На дороге поднимается пыль, но и в этом отношении позже будет также хуже. Мы снова видим дорогу на много вёрст вперёд, она проходит по широкой равнине на дне долины. Здесь местность такая ровная, что Арагве как будто трудно выбраться отсюда, и она извивается самыми замысловатыми изгибами взад и вперёд, ища выхода.
Мы снова погружаемся в сон часа на два, после чего приезжаем в Челканы. Уже полдень, мы выходим из коляски. Корней требует четыре часа на отдых как вчера. До Тифлиса осталось ещё тридцать пять вёрст, но половина этого пути идёт под гору, а другая половина — равниной. Хорошо, Корней получает разрешение на четыре часа отдыха.
И здесь также хозяин является с живым цыплёнком, которого предлагает нам на обед, и мы киваем в знак согласия. Впрочем, потом оказывается, что хозяин — родившийся на Кавказе немец, и что его родной язык — немецкий. Он говорит также и по-английски. Таким образом здесь нам уже не приходится прибегать к мимике.
На станции появляется жандармский офицер. Он осматривает нас и как-то таинственно переговаривается с хозяином. При офицере два солдата, к которым он время от времени обращается с каким-нибудь словом.
Меня снова охватывает тревога и отбивает у меня всякую охоту и к цыплёнку, и к еде, и ко всему вообще: само собою разумеется, что эти жандармы выехали навстречу мне по распоряжению полицейского чиновника, чтобы арестовать меня здесь. Как непростительно глупо и самоуверенно было с моей стороны не войти вчера в сделку с этим ужасным человеком! Теперь уже поздно. Вообще следует всегда так или иначе ладить с опасными личностями, задабривать их и ни в чём не противоречить им.
Кто знает, быть может, мне теперь придётся закончить мои дни в русской тюрьме, может быть, меня скованным отвезут в Петербург и заживо похоронят в Петропавловской крепости. Я продолблю каменный стол моим худым локтем, опираясь на него, положив голову на руку и погрузившись в глубокие мысли; я испишу стены моей ужасной камеры изречениями, которые впоследствии будут исследованы и изданы отдельной книгой. Я буду вознаграждён за все мои страдания после смерти; но какая мне польза от этого теперь? Никогда я не мечтал о чести распространиться по всем городам Норвегии в виде бронзовых статуй, напротив, каждый раз, когда я думал об этих статуях и о том, что они появятся только после моей смерти, у меня являлось сильное желание получить их стоимость теперь же — подавайте наличными! И вот судьба моя должна решиться здесь. А что будет с моими научными исследованиями для географического общества? Их уничтожат, их сожжёт палач у меня же на глазах на вымощенном камнем дворе крепости. А солдаты будут стоять вокруг меня со штыками, и после того, как прочтут приговор, я взойду на костёр и буду до последнего издыхания говорить: «А земля всё-таки круглая!». Вдруг перед крепостными воротами появится герольд, который будет трубить и махать платком, он прискачет на взмыленном коне и закричит: «Помилование, именем императора!». И я помилован, мне заменяют смертную казнь пожизненным заключением. Но тут я буду молить о казни, я буду стоять среди пламени с самой горделивой осанкой и буду молить о смерти вместо жизни. Однако, несмотря на мой протест, бесчеловечные палачи берут меня силой из пламени и снова тащат к каменному столу, который я источил моими думами...
В то время, как мы сидим за обедом, жандармский офицер подходит к нам с хозяином, который исполняет обязанности переводчика, и спрашивает, не видели ли мы по дороге офицера.
Я не хочу отвечать и не хочу больше жевать цыплёнка, я вдруг чувствую себя совершенно сытым. Итак, жандармы и полицейский чиновник в стачке!
Хозяин повторил свой вопрос.
— Да, — отвечает моя жена, — мы видели одного офицера.
— Какой он был на вид? Среднего роста довольно полный, еврейского типа, еврей?
— Да, именно.
Жандармский офицер показывает нам фотографию полицейского чиновника в форме, в которой он был, когда ехал с нами в поезде.
— Это он?
— Да.
Жандармский офицер кланяется и удаляется, он снова идёт к своим солдатам и тихо разговаривает с ними. Потом он выходит на веранду и испытующе смотрит на дорогу. По-видимому, он ждёт каждое мгновение полицейского чиновника.
— Какой ты бледный, — говорит мне моя жена.
Я встаю из-за стола и тоже выхожу на веранду. Но я не спускаюсь с лестницы, потому что боюсь быть остановлённым громовым: «Стой!». И под бременем своего ужасного положения я сел, тяжело дыша.
На веранде, кроме жандармского офицера и меня, сидит ещё молодой англичанин, который едет через горы во Владикавказ. Я завидую его невозмутимому спокойствию. Молодой британец, как и все путешествующие британцы, самодоволен, безмолвен и равнодушен ко всему на свете. Выкурив свою трубку, он вытряхнул из неё пепел, снова набил и продолжал спокойно курить; и при этом он делает вид, будто не замечает находящихся тут же. Я подсмеиваюсь над ним, чтобы досадить ему, но он делает вид, будто ничего не слышит. «Гм!» — говорю я, но он не оборачивается. Ему в эту минуту попала в глаз пылинка. И он вынимает своё карманное зеркальце и, не переставая курить, рассматривает свой глаз. Я завидую его пылинке в глазу. Правда, жандармский офицер мой враг и скоро должен арестовать меня. Но лично он был тут не при чём. Тут виновата система. А он человек образованный, который с некоторым состраданием поглядывал на меня и, по-видимому, проклинал свою судьбу. Но что касается до англичанина, то я был для него не более, как воздух.