На другой день сумрачное, дождливое утро встретило мое пробуждение.
Маши уже не было в комнате, когда я проснулась; она всегда вставала рано. Я открыла окошко, дождевые струи журча катились с крыши и протягивались хрустальными нитями перед моими глазами.
Босоногий мальчишка прыгал на дворе, громко припевая:
- А ты что врешь! - крикнул другой, дав ему щелчка, - дождичка-то надо.
Мальчики заспорили и подрались. Но вдруг яркая радуга показалась на туманном небе; оба мальчика стали голосить что было у них сил:
- Ах вы, окаянные! ах вы, чертенята! - раздался голос Федосьи Петровны, которая, приподняв платье, сходила с мокрого крыльца, - вот я вас! вздумали горланить под барышниным окошком! да ведь вы перепугаете ее, она еще почивает.
- Нет, уж вон барышня-то встала, - отвечали они, убегая.
- Самовар готов, Евгения Александровна.
В это время показалась и Марья Ивановна. Руки ее пресмешно растопырились, придерживая платье; стоптанные башмаки шлепали по лужицам; голова, прикрытая платком, приветливо кивала мне. Несмотря на дождь, она подошла ко моему окну и, сказав вполголоса: "Генечка! ты после чаю приди сюда, я тебе покажу одну штучку", быстрыми шагами пошла к дому.
За чаем она по временам подмигивала мне и посмеивалась, что сильно возбуждало мое любопытство. Я поспешила в мою комнату и не без волнения поджидала к себе Марью Ивановну. Она явилась, но, увы, за ней следовала и Маша. Марья: Ивановна движением глаз дала мне понять, что при ней нельзя, и я принуждена была поддерживать разговор о дожде, который уже перестал.
Теплый, дождливый летний день всегда имел для меня большую прелесть. Грудь освежается, вдыхая влажный душистый воздух, в голове становится туманно, а на сердце тепло и ясно; какая-то здоровая, веселая лень разливается по всему существу; но на этот раз я была беспокойна, меня мучили догадки и любопытство.
Маша, будто по внушению доброго гения, вышла, вспомнив, что ей надобно еще выучиться у Дуняши вязать один узор. Сердце забилось у меня сильно, как скоро я осталась одна с Марьей Ивановной.
- Что ты испугалась, моя радость? - сказала она, - ведь ничего неприятного нет… Вот, - сказала она, вынимая из кармана бумажник, - вчерашний гость обронил в саду, а я подняла, да и не отдала ему нарочно, вижу, тут есть записочки, узнаем-ка секреты его. На-ка, Генечка, прочитай; я не разберу, мелко написано… Вот здесь деньги; ну, до этого я не дотронусь…
Я быстро отступила назад; меня обожгла мысль, что я узнаю чужую тайну, узнаю неправедным, непозволительным образом.
- Нет, нет! этого нельзя, невозможно! Бог с ним, что нам до него за дело! - сказала я.
- Э, полно, моя радость! - отвечала она, - да что за важность! разве ему будет какой вред от этого! это лишняя деликатность, Генечка. Да и какие тут тайны? просто записка какая-нибудь. И не подписано. Я, пожалуй, Митю заставлю прочитать…
Мысль вверить Мите то, чего я сильно боялась и сильно желала узнать, поколебала меня. Притом же я будто оскорбляла добрую Марью Ивановну, представляя чем-то ужасным поступок, который она считала самым невинным и простым.
В неприятной борьбе долга с любопытством и страхом поссориться с Марьей Ивановной, которая уже начинала хмуриться, взяла я из ее рук записку. О, как я желала убежать с этою запиской в самый глухой и тенистый угол сада и прочитать ее одна, совершенно одна! но, увы, голова Марьи Ивановны приклоня-лась ко мне, стараясь заглянуть в развернутый лист атласистой душистой бумаги, на котором было несколько строчек мелкого и тонкого почерка.
- Ну-ка, что там написано? - нетерпеливо спрашивала она.
Строки, прочитанные мною дрожащим голосом, были следующие:
"Вы хотели этого: мы расстаемся навсегда, только не друзьями. Я не прощу вам тех страданий, какие вы заставили испытать меня; и не могу заглушить в душе моей желания, чтоб судьба отплатила вам когда-нибудь за меня. Жалею вас: кто не умеет верить, не умеет любить".
- Это он, видно, поссорился, - сказала Марья Ивановна.- Вот в этой что?
И она подала мне другую записку того же почерка; я взяла уже без борьбы, даже без любопытства, а с чувством неопределенной тоски.
На первой записке выставлено было 3-е, а на второй -14-е января. Вот что заключала она:
"Я сумасшедшая. Чувствую, что унижаюсь перед вами, не имея сил даже настолько, чтоб не послать вам этих строчек. Я не хочу, я не могу расстаться с вами таким, образом! Сегодня вечером я буду одна; приходите. Я хочу, я требую этого".
- А тут какие-то счета, - сказала Марья Ивановна, подавая еще одну бумажку.
Я возвратила записки Марье Ивановне; она бережно положила их на прежнее место, замкнула портфель и сказала, отдавая мне:
- Как он приедет, так ты отдай ему, Генечка; скажи, что сама нашла.
- Почему ж вы не хотите сами отдать?
- Да мне-то неловко; ведь я с ним вместе вчера ушла от вас, он и догадается, что бумажник я еще при нем нашла; ну а ты могла и позже гулять или рано поутру. Видно, в него крепко была влюблена какая-нибудь…
Приход Маши избавил меня от затруднения продолжать разговор об этом предмете. Маша быстро взглянула на нас своими прищуренными глазками и погрузилась в вязанье нового узора.
После обеда Маша отправилась домой, а домашние предались отдыху. До этого времени я ни минуты не оставалсь одна, и новое ощущение, вспыхнувшее в душе моей при чтении этих записок, как-то замерло и затаилось в присутствии других. Я чувствовала только по временам прилив грусти и досады, вызывавший почти слезы на глаза мои. И как я рада была сойти в тенистую аллею!
Темные тучки похаживали еще по небу, застеняя солнце. Душистая сырость веяла с недавно смоченной зелени. Но я забыла обо всем; глаза мои с тоской устремлялись на бумажник Данарова и, будто читали на нем печальный для меня приговор судьбы.
"Он любил и его любили! - думала я с горечью, - и как расстались они, и что говорили в последнее свидание? Верно, она хороша, очень хороша"! Я отбросила ненавистный бумажник и заплакала.
Проплакавшись, я вспомнила, что как ни противен мне бумажник, все же нельзя его оставить покойно лежать в густой траве, а должно возвратить по принадлежности его владельцу. Мне заранее стало неловко при мысли, что я должна буду подать Данарову вещь, которая касалась предмета довольно щекотливого. Собственная моя особа представилась мне в самом смешном виде, скромно подающая несчастный бумажник и краснеющая вследствие некоторого неприятного пятнышка на совести…
Я рвалась всеми силами души, чтоб избавиться от этого нравственного истязания и, наконец, придумала отдать бумажник тетушке для передачи Данарову.
- Где ты нашла его, мой друг? - спросила меня тетушка.
- В саду, - отвечала я и тут же вспомнила слова тетушки, говоренные мне не раз в уединенных беседах с нею: "Берегись, Генечка: одно дурное дело непременно ведет за собой другое…".
Сперва я узнала по доброй воле чужую тайну; теперь солгала перед тетушкой, потому что не могла же я выдать Марью Ивановну и тем унизить ее некоторым образом во мнении первой. "Одно дурное дело ведет за собой неизбежно другое", - повторилось еще раз в душе моей.
Между тем виновница моих преступлений явилась с довольным и покойным лицом, хранящим еще остатки сладкого сна, разложила карточный стол и со словами: "Что терять золотое время?" - предалась невинной игре в преферанс.
Спустя несколько дней, возвращаясь с довольно дальней прогулки, я увидела экипаж Данарова на нашей дворе.
Когда я вошла в гостиную, то немало удивилась, увидя Данарова, сидевшего с тетушкой и Марьей Ивановной за карточным столом. Я узнала, что он сам предложил заменить отсутствующую Катерину Никитишну и весело подшучивал над Марьей Ивановной. Я поклонилась ему довольно рассеянно. Он сказал мне обычное: "Здоровы ли вы?" - и продолжал игру и начатый разговор.
- Ну, что же после? - обратился он к Марье Ивановне.
- Ну, после она вышла за него и наглядеться не могла, любила без памяти.
- А он?
- Он что? да так забрал ее в руки, пикнуть не смела; делала, что приказывал. Бывало, где на вечере только что растанцуется, он подойдет да скажет: "Домой пора", и пойдет бедняжка за ним, даже жалко ее было. Ревнивец страшный - не говори ни с кем, не гляди ни на кого… Этакой-то урод! Ведь вот вы, нынешние, не верите, а это у нас в Курске было при мне.
История была мне знакома. В ней дело шло о молодой девушке-красавице, вышедшей за безобразного старого жениха, о котором она сперва и слышать не хотела; но он сказал, что быть ей его женою, и с помощью одного знахаря приворожил ее к себе.
Я села подле тетушки и помогала припоминать ей взятки и ходы, что она часто забывала.
- Вы знаете эту историю? - спросил он меня.
- Знаю.
- Верите вы подобным вещам?
- Можно ли сказать, верю или не верю тому, чего мы не испытали и вовсе не знаем?
- Испытайте.
- Каким образом?
- Приворожите кого-нибудь.
- Нужно знахаря.
- А Марья Ивановна?
- Что я, колдунья что ли? - сказала она засмеявшись.
- Я верю, - сказала тетушка, - что в природе есть подобные тайны.
- А вы? - спросила я Данарова.
Он взглянул на меня и медленно отвечал: "Верю", между тем как на губах его играла улыбка противоречия. Я сомнительно покачала головой.
- Мало ли во что я верю и не верю, - прибавил он с едва заметною раздражи-тельностью.
- Ах, Боже мой, не забыть бы мне! - сказала тетушка. - Вы, Николай Михайлович, обронили у нас в саду бумажник… Генечка! он у меня там, в столике, принеси, мой друг.
Вся кровь бросилась мне в лицо при этом неожиданном переходе к бумажнику. Мне показалось, однако, что Данаров не заметил моего смущения.
- Кто это, добрый человек, нашел его? - спросил он, принимая от меня бумажник.
Марья Ивановна бросила на меня значительный взгляд. Я снова вспыхнула и отвечала:
- Я нашла его.
"Одно дурное дело…" - начал нашептывать мне неумолимый внутренний голос, от которого становилось мне неловко и досадно.
- Вечер чудесный, пойдемте в сад, - сказал Данаров, выходя за мной после чаю на балкон.
- Пойдемте.
- Ну как вы провели это время? - спросил он меня.
- Я много думала о наших последних разговорах, - сказала я.
- Я тоже много думал о них.
- Что ваша хандра мучила вас?
- Кто мыслит, тот страдает. Пушкин хотел жить для того, "чтоб мыслить и страдать".
"И, может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной…" -
договорила я невольно стихи Пушкина.
- Любовь, - сказал он грустно. - Потрудитесь прочитать эти две записочки и скажите, как вы думаете, любила ли искренне та, которая писала их? Я взяла записки.
- Я думаю, каков предмет любви, такова и любовь, - сказала я.
- Может быть, вы правы. Но ведь это равно относится ко всем.
- Есть натуры, которые всегда возбудят какую-то беспокойную, мучительную любовь.
- Неужели же я принадлежу к числу таких натур?
- Не знаю…
- Могу ли я любить искренне, постоянно, глубоко?
- Не знаю, Николай Михайлович. Как могу я знать? Вы любили, вам лучше знать, как вы можете любить.
- А вы и знать не хотите.
- Ах, Боже мой, не спрашивайте меня!
- Почему же? - спросил он с улыбкой.
- Так.
- Я предполагал в вас более участия к моей особе.
- Кто же вам сказал, что во мне нет к вам участия?
- Хорошо участие! - сказал он, смеясь. - Ну, Бог с вами, это не помешает мне считать вас лучшею из всех женщин, каких я встречал на своем веку…
- С чего вы это взяли, - отвечала я с горечью, - не считайте меня лучше других!
Голос у меня дрожал, и слезы готовы были брызнуть из глаз.
- Что с вами? - сказал он тревожно и с участием. - Вы сегодня в странном располо-жении духа…
- Меня мучит одно, по-видимому, пустое обстоятельство. Я вам расскажу.
И я рассказала ему историю с бумажником.
- Теперь легче? - спросил он меня тихо и ласково. - Легче!
Марья Ивановна, подосланная к нам, вероятно, тетушкою для приличия, прервала наш разговор.
- Мне нравится ваш сад, - сказал он, когда мы уже возвращались домой, - он как будто нарочно устроен для того, чтобы гулять, мечтать и думать. Безо всяких щепетильных затей, три длинные прямые аллеи и одна широкая поперек; перед, домом цветник - чего проще? В стороне куртины яблонь и ягод…
- Я бывала в вашей усадьбе, - сказала Марья Ивановна,- богатая усадьба! Какое надворное строение, прелесть! все каменное, дом тоже каменный, большой. Вы в доме живете или во флигеле?
- В доме, - отвечал Данаров, - жаль только, что в нем иногда приходят странные желания… например, застрелиться.
- Господь с вами! - вскричала в ужасе Марья Ивановна,- это на вас искушение.
Я ничего не сказала, невольная дрожь пробежала по мне.
- Именно искушение! - сказал он, принужденно улыбаясь.
- А вот вы женитесь лучше, - продолжала она.
Он вздрогнул в свою очередь и быстро переменил разговор.
- Николай Михайлович! - сказала я ему, когда Марья Ивановна отошла вперед, потому что по сторонам аллеи была густая трава и троим идти было неудобно, - не оставайтесь долго в этом мрачном доме, перейдите лучше во флигель; не поднимайте печальных воспоминаний, не допускайте таких страшных мыслей. Приезжайте чаще… чтоб быть меньше наедине со своими думами.
- Как я люблю, когда вы говорите так, от души, - сказал он, - когда вы выражаете больше голосом и движением, нежели словами.
- Не в том дело, - сказала я шутя, - вы дайте слово бывать у нас чаще.
Он посмотрел на меня как-то неопределенно и сказал:
- Мне кажется, я не могу не исполнить вашего приказания.
- Приказания! как это великолепно сказано! - заметила я смеясь.
Он улыбнулся тихо и задумчиво…
"Зачем, - думала я, прислушиваясь к шуму экипажа, уносившего его, - зачем не могу я видеть его чаще, чаще, каждый день!.. Может быть, мое присутствие, мое участие облегчили бы тягость его страданий; может быть, в этой душе, измученной и рано уставшей, воскресла бы сила жизни…"
Когда Данаров уехал, Марья Ивановна зорко посмотрела на меня и, погрозив пальцем, сказала:
- Плут ты, Генечка?
История моего знакомства с Павлом Иванычем была в моей памяти; я не могла вспомнить о ней без некоторого неприятного чувства, и потому ни добродушие Марьи Ивановны, ни желание высказаться не могли подвинуть меня на откровенность. Страх быть непонятою, снова подвергнуться ложному истолкованию чувств моих внушал мне желание таить все новые и живые ощущения моего сердца.
С этих пор Данаров бывал у нас часто. С этих пор сердце мое сильнее и сильнее билось при его появлении…
Однажды он застал у нас Машу Филиппову, приглашенную тетушкой погостить. Тетушка была не так здорова, и потому не выходила к нам.
День был ветреный и дождливый; дурная погода будто отразилась на лице и в расположении духа Данарова; брови его хмурились, в движениях обнаруживалось беспокойство и недовольство; во взгляде выражалось холодное безучастие ко всему окружающему.
Он небрежно поместился в тетушкином широком кресле и попросил позволения курить.
Марья Ивановна с насмешливою улыбкой показала мне на него глазами; Маша искоса бросала на него проницательные взгляды.
- Какая дурная погода сегодня, - сказала ему Марья Ивановна. - Вас не помочил дождь?
Он медлил отвечать, потом, будто нехотя, проговорил: "Нет" - и пустил густую струю дыма.
- Вы куда вчера ездили, Николай Михайлыч? - спросила его Маша.
- А вы как знаете, что я ездил вчера?
Маша засмеялась и сказала:
- Да уж, видно, знаю!.. Ведь вы мимо нас проехали. Я шила усердно и не говорила ни слова.
- Евгения Александровна! - сказал он мне, - вы сегодня совсем не любезная хозяйка. Вы, кажется, и не замечаете моего присутствия. И стоит ли эта дрянь, - продолжал он, указывая движением головы на пяльцы, - чтоб портить за ней глаза!
- Извините меня, я не люблю, чтоб называли дрянью вещи, которыми я занимаюсь, - отвечала я равнодушно.
- Право? В таком случае, прошу извинения. А вот вчера я был у Раскатовых, там хозяйки были гораздо любезнее вас.
- Верно, и вы не были такой сердитый, как сегодня, - сказала Маша.
- Они очень богатые люди, - заметила Марья Ивановна, - и по зимам живут в Москве.
- Это видно. Жаль, что самого Раскатова прихлопнет скоро паралич, так раздулся он. Тогда, увы! что станется с его затеями на английский лад? Сумеет ли его дражайшая половина поддержать свое достоинство?
- Да ведь что затеи-то их? - сказала Маша, - все имение в долгу.
- Тем лучше, тут-то и надо показать уменье пускать пыль в глаза.
- А каковы барышни-то? - спросила Марья Ивановна, - ведь, говорят, красавицы.
- Совершенство! какие у них ручки! жаль только, что они слишком много заняты ими. У старшей чудесные зубы, и как она мастерски показывает их! Какие взгляды, Боже мой, какие взгляды! До чего, подумаешь, может дойти женщина в искусстве владеть глазами! А как образованны они, как много читали французских романов, как много слов говорят и как мило говорят! Вы не знакомы с ними, Евгения Александровна?
- Нет.
- И прекрасно. Слава Богу, что судьба поставила вас в стороне от большого света… которого Раскатовы представляют маленький образчик.
- Знаете ли, иногда мне грустно думать, что судьба закрыла мне вход в тот круг, где все было бы для меня ново и занимательно. Меня берет любопытство посмотреть на лица, которые там действуют; они манят меня, как все неизведанное.
- И вам пришлось бы разменять свою душу на мелочи и вынести одно глубокое разочарование…
- Тогда я снова вернулась бы в этот мирный уголок освежиться и отдохнуть.
- То-то и есть, что воротиться не так легко, как вы воображаете: в этом омуте людского тщеславия и малодушия есть что-то одуряющее, не дающее оглянуться и поискать прежнего. Впрочем, что же не попробуете вы?
- Войдя в общество без средств, я попала бы в одно из самых неприятных положений… Я самолюбива и не могла бы уберечь себя от мелочных оскорблений, не могла бы сносить их покорно и смиренно. Что ж бы вышло из этого? Неравная борьба…
- А желал бы я посмотреть на вас в этой борьбе.
- Надеюсь, что желание ваше не исполнится.
Вместо ответа он посмотрел на меня с легкою улыбкой. Я пошла проведать тетушку. Она сидела на постели и тихо, мерно покачивалась всем корпусом, что всегда означало, что она озабочена какою-нибудь важною думой. Я, осведомившись об ее здоровье и узнав, что ей получше, хотела уже уйти, как она остановила меня и приказала сесть возле себя.
- Генечка! пойдешь ли ты за него? - спросила она меня. Вопрос ее испугал и смутил меня.
- Скажи мне откровенно, - продолжала она, пойдешь ли ты за него?
- Я… я ничего не знаю, - это не приходило мне в голову… Да и он сам, вероятно, об этом не думал.
- Нет, мой друг, молодой человек не станет даром ездить так часто в дом к старухе, у которой живет молоденькая девушка. По крайней мере, в мое время так бывало. Не для меня же или не для Марьи Ивановны приезжает он. Или он хочет свататься к тебе, или только поволочиться за тобой для своего развлечения.
- Тетушка!
- Ты еще так неопытна, так доверчива, что это кажется тебе невероятным. А я пожила на свете и могу уже здраво судить об этих вещах; на своем веку видала этому примеры. Видала, как и клятвы, и обещания мужские разлетались прахом… Потому, друг мой, я обязана предостеречь тебя. Я стара, не могу замечать за вами; будь же осторожна, и пока не будут ясны его намерения, смотри на него, как на злейшего врага твоего счастья и нашего общего спокойствия. Будь осторожна! - повторила она с энергией.
- Боже мой! - сказала я с горестью, - неужели вы не уверены во мне?
- Я верю тебе, дитя мое, верю, что ты не унизишь себя никаким недостойным поступком; не позволишь ему никакой вольности, да и он сам не позволит себе, ведь он умная и хитрая штука; но он может незаметно опутать твое сердце…
Сомнение, возбужденное тетушкой, бросило на Данарова тень, от которой мне становилось грустно и тяжело.
"Боже мой! - думала я, - неужели и в самом деле я обманулась в нем, неужели он хочет только играть моими чувствами!..".
При одной мысли об этом, лицо мое запылало негодованием и горечью, в груди захватывало дыхание. Я вышла через крыльцо в сад, чтоб утишить душевное волнение, пробежала длинную аллею до конца и почти упала на дерновую скамью. День был сырой и холодный.
- Одни, здесь, в такую сырую погоду! - раздался возле меня голос Данарова.
Я вздрогнула и быстро встала с места.
- Что случилось? - сказал он, взглянув на меня и невольно отступив назад, - что такое? что вы узнали? Отчего, вы так встревожены?
Я успела немного собраться с мыслями, принудила себя улыбнуться и отвечала:
- Ничего, вы испугали меня. Пойдемте домой; здесь в самом деле сыро.
И я пошла вперед. Не слыша за собой шума шагов Данарова, я оглянулась и увидела его стоящим на прежнем месте, неподвижно, со склоненною головой, как у человека, чем-нибудь внезапно пораженного.
Между тем набежало серое густое облако, и порыв ветра рванул ветки дерев; закапали крупные, редкие капли дождя; я оглянулась еще раз: он оставался в том же положении.
- Николай Михайлович! - закричала я ему, - пойдемте же, можно ли оставаться здесь теперь?
Он будто не слыхал меня.
Я воротилась. Лицо его было бледно; ветер волновал его волосы; жизнь будто убежала из его взора; губы сжимались горькою и странною улыбкой. Весь он был проникнут такою безнадежною печалью, что душа моя наполнилась чувством глубокой, нежной, страстной жалости. Сомнения, опасения, наставления тетушки, собственная личность моя - все исчезало перед этим непостижимым чувством… Он так был мне дорог и мил в эту минуту, что если б дуло пистолета угрожало ему, я не поколебалась бы защитить его собою…
- Данаров! можно ли так задумываться, - сказала я, слегка касаясь рукой плеча его. - Пойдемте, смотрите, какой дождь и ветер!
Он быстро поднял голову и огляделся, как человек, пробужденный от сна.
- Пойдемте, ради Бога, - сказал он, - зачем вы остаетесь здесь? так можно простудиться.
- Что же с вами делать? я вас звала, вы не слыхали или не хотели идти.
- Со мной случаются странные вещи: бывают минуты, когда я теряю способность видеть и слышать все, что вокруг меня происходит, и похожу на человека, усыпленного магнетизмом. Я бы должен был предупредить вас и заранее попросить снисхождения к подобным припадкам.
- Они находят на вас так, без причины?
- Зачем вам знать это?
- Нескромность моего вопроса оправдывается живым участием, с которым он был сделан.
- Живое участие рождается от доверия к той особе, которая возбуждает его, иначе оно только обидная жалость. Вы могли бы поверить мне?
- В чем?
- Во всем, безусловно. Я не отвечала.
- Желали бы верить?
- О да, желала бы!
- Не слушайте никого и ничего, кроме вашего сердца.
- Оно, говорят, плохой советник.
Он с волнением провел рукой по лицу и сказал почти с досадой:
- Ну поступайте, как знаете.
- Пойдемте поскорее, - сказала я, - наша прогулка в такое время может показаться очень странною.
- Ах, в самом деле! Не лучше ли вам пройти в ту калитку, а я пойду через балкон; таким образом мы избегнем ложных, глупых толков, которых вы так боитесь. Да, впрочем, - прибавил он, - такая предосторожность напрасна: в комнатах никого нет.
- Как никого нет? - спросила я с изумлением. - Куда же делись Марья Ивановна, Маша, Катерина Никитишна?
- Они все ушли. К Марье Ивановне кто-то приехал: дочь ли, сын ли, не помню хорошенько, и они все ушли туда, к ней.
- Лиза! - вскричала я с живостью. - Лиза! возможно ли! и я почти бежала к дому.
- И вы им рады? - спросил он.
- Как не рада! это подруга моего детства. Как же вы до сих пор не сказали мне, что она приехала?
- Я забыл; этот проклятый сон наяву всему причиной.
- Видно, он был или очень хорош, или очень дурен, что так сильно поразил вас.
- Я не желаю вам подобных снов.
- А вы часто их видите?
- Нередко.
- Говорят, лучшее средство избавляться от тяжелых снов - рассказывать их.
- Я расскажу вам после.
- Едва ли вы после найдете удобное время для этого, общества нашего прибавится.
- А как вы думаете, долго они пробудут здесь?
- Я думаю некоротко, они приехали издалека.
- Сон мой недолго рассказывать: я видел, что я отброшен от всего, что дорого и мило мне, в далекую, безотрадную сторону, где не светит солнце, не цветут цветы…
- Вы хандрите, Николай Михайлович! что вам за охота мучить себя!
Мы были уже в гостиной.
- Может быть, - сказал он, взявшись за шляпу. - Покуда прощайте! В вашем новом обществе я буду несносен сегодня. Постараюсь приехать в другой раз, в лучшем расположении духа.
- Как же вы поедете в такой дождь? это решительно невозможно.
- Напротив, очень возможно, я велю поднять коляску.
- Останьтесь, Николай Михайлович, тетушке будет неприятно. Она не любит отпускать гостей в дурную погоду. Право, подумают, что мы поссорились…
- У вас удивительная способность убеждать, стращая разными предположениями и преувеличениями.
Тетушка вышла к нам, оправившись от головной боли и принарядившись для встречи нежданных гостей, о которых ей уже доложили.
Я пожаловалась ей на упрямство Данарова, и она помогла мне уговорить его остаться:
Вскоре пришла и Катерина Никитишна, вестницей скорого прибытия новоприезжих. Лицо ее сохраняло следы недавних слез, пролитых от умиления при виде встречи матери с дочерью. Она рассказывала подробности этой встречи и прибавила, что, кроме Лизы и ее мужа, приехал еще брат последнего.
- Молодой человек? - имела я неосторожность спросить.
На меня устремился взор, горевший яркою, возмутительною насмешкой. Катерина Никитишна вследствие глухоты своей не отвечала на мой вопрос.
- Молодой, молодой, - сказал он мне вполголоса с выражением той же насмешки, - очень любезный, веселый, не то что этот несносный, капризный Данаров, который так надоедает своею хандрой…
- Ах, Николай Михайлович! - сказала я ему с грустным укором, - а кто недавно возмущался против ложных толков?
- Да это будет, я чувствую, что это будет! - сказал он желчно, изменяясь в лице.
- Не забудьте привезти на будущий раз обещанные книжки журналов.
- Слушаю-с, - отвечал он, немилосердно комкая свою шляпу.
- Чем же шляпа виновата? - сказала я ему улыбаясь и встала, чтоб идти навстречу приезжим, голоса которых раздавались уже в прихожей.
Непривычно и странно мне было видеть в наших небольших комнатках столько новых лиц, особенно мужчин. Даже физиономия Мити, который выглядывал из-за плеч мужа Лизы и его брата, показалась мне незнакомою; сама же Марья Ивановна, шедшая впереди всех, представилась мне волшебницей, по воле которой явились эти гости.
Лиза, в шелковом платье, в щеголеватом чепчике и мантилье, была настоящею дамой и казалась гораздо старше своих лет. Большие серые глаза ее смотрели по-прежнему спокойно и бесстрастно. Муж ее пополнел; брат его был молодой человек, высокий, стройный, с курчавыми белокурыми волосами. Лицом он был похож на Федора Матвеевича, но только лучше. В его взгляде и походке была та веселая самонадеянность юности, свойственная натурам легким и беззаботным. Звали его Александр Матвеевич.
Встреча моя с Лизой, если не была трогательна, то была искренна и радушна; но Катерина Никитишна не преминула и тут пролить несколько слез.
- Что они должны теперь чувствовать? - говорила она. - Вот и мне Бог привел видеть Лизавету Николаевну замужем. Время-то как идет! А Марья Ивановна, чай, ног под собой не слышит, материнское сердце болько.
Опомнившись после здорований и первых расспросов, я заметила, что Данарова не было с нами. Через несколько минут он вошел с балкона.
- Данаров! что ты? какими судьбами? - вскричал Александр Матвеевич, подходя к нему.
- Александр! Вот не ожидал! И молодые люди обнялись.
Затем Данаров был представлен Лизе, а с мужем ее он был также знаком прежде.
Лиза, сказав ему несколько общих фраз, посмотрела на меня внимательным, испытующим взором, и я почувствовала, что не потеряла еще привычки смущаться от этого взора.
- Так вот как! - сказала она, входя со мной в мою комнату, - у вас нынче молодые люди завелись. Не пришлось бы мне попировать на твоей свадьбе, Генечка!
- Помилуй, с чего ты это взяла?
- Да ведь он, говорят, к вам часто ездит.
- Так что ж из этого?
- А то, что, значит, он влюблен в тебя.
- Я, по крайней мере, не уверена в этом.
- Да и ты неравнодушна к нему…
- Когда ж ты могла заметить это, Лиза?
- Да уж меня не обманешь; хоть ты и хитришь, да и я не промах.
Я молчала.
- Напрасно скрытничаешь: не сегодня, так завтра узнаю. Она сжала губы и стала снимать чепчик.
- Терпеть не могу чепцов, голове тяжело.
- Вот ты теперь, как прежде,.Лиза, - сказала я, - точно и не замужем.
- Нет уж, Генечка, не то, что прежде; и ты уж не та стала, много переменилась. Не та уж дружба ко мне…
- Ты ошибаешься, Лиза; дружба та же, только привычка ослабела. Ты знаешь, я всегда дика после долгой разлуки. Вот поживем, увидишь. Я думала, что ты разлюбила меня.
- Ах, Генечка, ты не думай этого. Сама вспомни, какой переворот был в моей жизни. Я у Татьяны Петровны как в тумане ходила.
- Ну а теперь счастлива ты?
- Теперь мне остается только Бога благодарить. Федя души во мне не слышит. Меня бранят, что я с ним не ласкова, а не понимают, что этак лучше, не избалуешь. Мужа баловать не надо. Посмотри зато, как он ценит, когда я с ним бываю поласковее, ни в чем не откажет. А у меня уж такой характер. А вот Александр Матвеевич опять, - какой милый, добрый. Когда ты его узнаешь, ты сама полюбишь его. Как мы приятно живем в Т***! Знакомые у нас такие славные; мы съезжаемся по вечерам, танцуем, в карты играем. Когда Федя поет, и мы за ним хором. И что хорошо, безо всякой церемонии; а уж как я не люблю, где церемонно! помнишь, у Татьяны Петровны, все в струнку вытянуты.
- Ты мне этого не говорила.
- Нельзя было, Генечка, могли услыхать, передать ей; какая была бы неприятность! Анфиса Павловна везде подслушивала. Пойдем, однако, туда; не рассердилась бы Авдотья Петровна, что мы ушли. Я еще и Данарова-то вашего хорошенько не видала. Какой он бледный, испитой. Болен что ли?
Мы воротились в гостиную.
Погода между тем разгулялась. Ветер утих; разорванные тучи убегали к северу; вечернее солнце светило ярко и обещало великолепный закат.
Мы все, кроме старушек, вышли на балкон и разместились на ступеньках.
Александр Матвеевич осыпал Данарова живою речью и воспоминаниями о прошедшем.
- Помнишь, - говорил он, - нашу жизнь в университете, нашу маленькую комнатку, толстую хозяйку, которую мы так часто сердили, и наши тощие карманы, которые сердили нас в свою очередь? помнишь румяную Анюту, за которою ты, злодей, волочился, а я ревновал не на шутку! Помнишь Ваню Крапивина, Колю Скрипицына и всех? Препоэтическое, братец, было время! И как после все мы разлетелись по разным сторонам! Вот уж и я четыре года на службе; ты вдруг стал богатым помещиком… А чувствительная вдовушка, с которою ты распевал страстные романсы и в то же время посмеивался над ее сантиментальностью… и потом нечувствительная прелестная Нина, под окнами которой так часто задавали мы серенады вздохов, увы, не доходивших до ее сердца.,. Куда все это исчезло?
- Охота тебе, - сказал Данаров, - поднимать весь этот старый хлам! скажи лучше, что было с тобой после?
- Да что после! ничего особенного… Много неприятностей, много хлопот, затруднений определиться на службу, да спасибо, добрые люди помогли; вот брату спасибо, он старался.
- Ну, и ты доволен?
- Да, покуда доволен, а там, думаю, в Петербург. А ты как провел эти годы? Ты, Данаров, очень переменился: постарел, похудел… А, кажется, теперь тебе надо расцветать… Будет, потерпел нужды…
Я невольно посмотрела при этих словах на Данарова. Он в самом деле много изменился даже после того, как я видела его в первый раз… Около губ и глаз обозначились резкие черты, придававшие его физиономии угрюмое и печальное выражение.
- Всему виною хандра, - отвечал он.
- Женись, братец: это лучшее лекарство от хандры.
- Какой вздор! - отвечал Данаров вспыхнув и переменил разговор.
Данарову во весь остаток вечера не удалось сказать со мной ни слова наедине. По какому-то странному капризу он стал любезничать с Машей. Просил ее учить его вязать чулки, спускать петли, путал нитки; даже раз, передавая ей вязанье, поймал один из ее тоненьких, сухих смуглых пальцев и держал с минуту, устремив на нее престранный, презамысловатый взгляд. Она краснела, смеялась, отшучивалась и кокетничала, не хотела сидеть с ним рядом, спрятала колечко, которое он просил дать ему посмотреть. Я предалась с Лизой воспоминаниям о прошедшем, что не мешало мне, однако, в глубине души чувствовать себя оскорбленною обращением Данарова с Машей.
- Где теперь Павел Иваныч? - спросила меня Лиза.
- Не знаю, я о нем ничего не слыхала с тех пор.
- Он теперь у хорошего места, - сказала Маша, как мы слышали, учителем в доме богатого помещика.
- Где же это? далеко?
- Отсюда далеко, туда за осек*. Не помню, как фамилия помещика.
- Что это за Павел Иваныч? - спросил Данаров Машу.
- Это жил прежде учитель у Марьи Ивановны, - отвечала та, сжав лукаво губы и бросив на меня летучий взор.
- Давно?
- Да, уж давно.
- Что он, был влюблен в вас?
- И не думал, - отвечала она.
- Не в вас ли он был влюблен, Лизавета Николаевна?
- Вот еще, - сказала Лиза, - я его терпеть не могла. Маша шепнула что-то Данарову, после чего он прекратил свои вопросы; но глаза его загорелись таким злым блеском, что мне нужно было призвать на помощь всю твердость, чтоб, выдерживать его взор холодно и спокойно.
Лиза наблюдала за ним исподтишка. Присутствие его в этот вечер было для меня тяжело и неприятно.
- Ну, Генечка, - сказала мне Лиза, когда он уехал, - что он влюблен в тебя, в этом я теперь уверена; только характерец, нечего сказать! Будь у него миллионы, не пошла бы за него! Неужели ты решишься?
- Полно, Лиза, мне даже становится скучно толковать о нем.
- Вот бы тебе жених, - сказала она, - Александр Матвеевич. Вот уж этот - так ангел!
* Осек - место, площадь, где вырублен лес.
- Что у тебя за страсть сватать меня!
- Помилуй, да что же? В девках что ли ты намерена оставаться? Вот радость!
- Тетушка не вышла же замуж.
- Тетушка твоя еще не указ… Нет, я была бы радехонька, если б тебя Бог пристроил. Состояние у тебя небольшое. Хорошо, пока Авдотья Петровна жива, а умрет, куда ты денешься? К Татьяне Петровне, так ведь там житье-то не такое будет. Здесь тебе все угождают, а там ты должна будешь всем угождать, да все переносить - и косые взгляды, и кислые мины. Положим, что Авдотья Петровна не оставит тебя, да ведь много ли у нее самой-то? Она маменьке говорила, что дает тебе вексель в пять тысяч серебром; а именье родовое, нельзя и Василия Петровича обидеть; у него сын. Нет, тяжело тебе будет, Генечка!
Я от души поцеловала Лизу за добрую забогливость ее обо мне.
- Конечно, - продолжала она в раздумье, - у Данарова хорошее состояние: восемьсот душ не безделица; да ведь, пожалуй, не рада будешь и тысяче, как характер-то ужасный. Посмотри, ревнивец какой; ничего не видя, каковы он глаза сделал, как говорили о Павле Иваныче, точно черт; на меня даже страх нашел. Нет, ты, Генечка, подумай хорошенько. А эта Филиппиха-то, что тут егозит? Чего она добивается? уж не думает ли за него замуж выйти? Как же, посмотрит он на нее! Никогда я не любила ее. Хитрячка!
К нам подошла Марья Ивановна. Лиза передала ей свое мнение о Данарове.
- Как же ты хочешь, Лизавета, - сказала Марья Ивановна, принимая сторону Данарова, - чтоб ему было приятно слышать о Павле Иваныче? Ведь я слышала, что Марья-то подшепнула ему…
- А что, маменька?
- А то, что Генечка была влюблена в него.
- Так что же! - отвечала Лиза, - ему и нужно было эдакие страшные глаза делать? Поможет что ли он? Полноте, маменька, заступаться за него; у него должен быть ужасный характер.
- Ничего не ужасный, а просто он еще не уверен в ней, вот это его и бесит.
- Ах, маменька, как вы странно судите! если уж он теперь не может скрыть своей злости, что же он мужем-то будет!
Мужем совсем другое дело… Напрасно ты смущаешь ее.
- Я и не думаю ее смущать, - сказала Лиза обидясь, - с чего вы это взяли?
- Лиза! - сказала я, - разве я не вижу твоего доброго участия.
- Мне-то что смущать тебя; ты вольна в себе, мне не остановить тебя.
- Да разве я для того сказала, - сказала струсившая гнева дочери Марья Ивановна, - я сказала так; я знаю, что ты добра ей желаешь. Ты уж к матери нынче слишком взыскательна стала, Лизавета!
- Ну, полноте, маменька, что об этом толковать; ничего не взыскательна. Пора нам и домой, уж поздно.