— А где была твоя, когда ты напал на нас, нарушив уговор о поединке? Ты потерял честь вместе с оружием, а теперь лишишься головы!
Меч свистнул, и разрубленное тело разбойника бесславно кануло в воды Спокойного озера. В тот же миг кто-то тоненько вскрикнул, и Конан заметил возле рулевого весла скорчившуюся, закутанную в плащ фигуру.
«Кормчий? — мелькнула мысль. — Конечно, они должны были оберегать кормчего и не взяли его в город…»
В два прыжка он очутился рядом, занес меч…
И застыл, не в силах нанести удар.
Из-под капюшона на него смотрели ясные глаза юноши, почти мальчика. Словно теплая волна накатилась на варвара, разом погасив ярость, уступившую место странному после столь ожесточенной схватки покою.
— Кто ты? — спросил киммериец негромко.
— Я — ванир, — гордо отвечал юноша, — и если ты убийца — делай свое дело!
— Ты не похож на ванира, — промолвил король. — Впрочем…
И, обратившись к подоспевшим воинам, приказал:
— Возьмите его, свяжите и отведите в клеть. Позже я допрошу его.
Это был единственный пленный, взятый Конаном при освобождении Турна.
Стражники скрутили ему за спиной руки, один ухватился за конец веревки и, окружив пленника, они повели его в город.
На улицах шла расправа. Юноша с ужасом смотрел на безжалостный самосуд, чинимый жителями Турна, вздрагивая от воплей и стонов казнимых. Возле одного из полусгоревших домов путь им преградила толпа. На обугленной стене чудом сохранилась жестяная вывеска: «Артузо. Самая свежая зелень и фрукты». Возле входа в лавку кого-то били: из-за плотно сомкнутых спин горожан долетали глухие удары, хрипы и мольбы о пощаде. Напротив дома высилось недостроенное здание, окруженное лесами, чьи стропила были превращены в рели импровизированной виселицы: несколько полураздетых тел раскачивались в пыльном мареве. На лесах устроились многочисленные зрители, они яростно вопили, подбадривая экзекуторов.
— Дорогу! Дорогу стражникам короля! — Сержант конвоя безуспешно попытался растолкать горожан древком алебарды.
— Артузо! Пропустите Артузо! — закричали сзади несколько голосов, и конвой счел за благо посторониться, пропуская высокого бледного старика в разорванном платье. Толпа раздалась, открыв сидящего на корточках возле стены зеленной лавки человека. Он глухо стонал, закрывая руками лицо. Из-под пальцев обильно сочилась кровь.
Все затихли. Бледный старик приблизился к сидящему.
— Посмотри мне в глаза, — негромко сказал старик.
Человек отнял ладони от лица и с трудом разлепил заплывшие веки. Лицо его — один сплошной жуткий синяк — исказилось ужасом.
— Узнал?
— Не-е-ет! — завыл человек, — не-е на-а-адо!
— Ты был среди тех, кто жег мою лавку, — голос зеленщика звучал безучастно, словно он говорил о вещах, ему посторонних. — Ты убил мою жену, изнасиловал дочь… А потом тоже убил.
— Не-е-ет! Ее убил Патрик, Патрик…
— Какая разница. Патрик мертв. Но если ты не убивал мою дочь, я сохраню тебе жизнь.
Глаза насильника лихорадочно блестели. Он бессмысленно глядел на старика, не в силах понять его слов. Потом прошептал:
— Благодетель… Искуплю… Рабом тебе буду…
— Да-да, — проговорил Артузо все так же безразлично, — по деяниям да воздастся…
С этими словами он достал из-за пояса кухонный нож и шагнул к человеку у стены. Толпа сомкнулась, скрыв на миг жертву и палача, потом раздался душераздирающий вопль, народ отхлынул, вытолкнув насильника, получившего заслуженное возмездие: тонко подвывая и выставив вперед окровавленные руки, он, шатаясь, побрел вниз по улице. На сведенном гримасой неживом лице зияли две кровавые раны — там, где еще недавно были глаза…
— Великий Митра, — пробормотал сержант, — воистину, зеленщик наказал своего обидчика хуже самой смерти…
И, обратившись к пленнику, добавил:
— Ладно, шагай…
Однако конвой так и не смог двинуться с места. Потеряв интерес к Артузо и ослепленному им предателю, толпа обратилась к стражникам. Вперед протиснулся здоровенный детина в кожаном фартуке с окровавленным мясницким топором в могучих лапах.
— Это кого ж словили? — поинтересовался он зловеще. — Что за птичка такая божья, невинная?
— Будет, будет, — отвечал сержант незлобливо, — нам приказано доставить этого вана в клеть, туда и ведем.
— Вана? Да он такой же ван, как я кхитаец! Гляньте, люди, не признает ли кто ублюдка? Не чинил ли сей вьюнош кому обиды?
— Уймись, Бангамир, — уже строже сказал начальник конвоя. — Сам государь пленил его на ладье, значит — ванир. Приказано в темницу, и все тут. Дорогу!
— А ты потише, — насупился мясник. — Развоевался! Ты бы воевал, когда надо. Когда мы свою кровь проливали и всяких-разных здесь метелили. Правильно я говорю?
Толпа одобрительно зашумела.
— А то чего-то я тебя только сейчас заприметил, — продолжал ободренный детина. — Ты где раньше тихорился — в казарме блох считал?
— Ну, ты! — взъярился воин. — Бабе своей допрос чинить будешь! Уйди добром, лытка говяжья, не то…
Окружавшие пленника стражники угрожающе наклонили алебарды.
— Братья! — гаркнул мясник, поудобнее перехватывая топор. — Да они предателя защищают!
— Выслужиться хотят! — закричал кто-то с лесов. — Сам слышал: король велел пленных не брать! Все врут, не иначе мзду с предателя получили…
В стражников полетели камни и палки, толпа заволновалась, придвинулась к воинам, готовясь раскидать их и добраться до пленника. Сила была явно на стороне горожан, а жажда мести заставляла еще столь недавно законопослушных турнцев забыть о том, что они собираются напасть на представителей королевской власти.
— Смерть предателю! — неслись крики. — Вздернуть его! Месть! Месть!
Сержант, вовсе не собиравшийся защищать какого-то ванира ценой собственной жизни, опустил оружие, поднял руку и прокричал, перекрывая общий шум:
— Ладно! Ваше право! Вы свободные люди. Только ты, Бангамир, и еще кто-нибудь отправитесь со мной к королю, чтобы свидетельствовать, что я подчинился воле народа.
Он сделал знак, и конвой расступился, оставив пленника лицом к лицу с разгневанной толпой.
— С превеликим удовольствием, — отвечал мясник, — наш государь справедлив… Справедлив и суров к предателям. А этого мы предадим в руки тех, кого он обидел…