— Ты ведь был в городе, сынок? Не заставляй нас тебя бить, скажи, в чьем доме пошкодничал? Не упрямься…
Так, наверное, он понукал скотину, гоня ее на бойню.
Пленник стоял спокойно, прямо глядя в налитые кровью глаза мясника.
— Я ванир… — отвечал он медленно, словно подбирая слова. — Я был с теми, кто пошел в храм… Да, наш вождь обманул жрецов и захватил святилище. Хитрость — достоинство воина. Я… я хотел вырезать руну во славу Имира, но нож сломался… Потом камни… Много камней, они летели сверху, сея смерть, словно чудовищный град. Мы бежали. Бежали к ладьям, и там черноволосый великан настиг нас, свершив возмездие. Меня он пленил. Это все.
— Врешь, — странно, но взгляд Бангамира больше не пылал ненавистью, а в голосе не было прежней неумолимости. — По облику ты совсем не похож на ванира, да и по-нашему говоришь чисто…
И мясник неуверенно обернулся к горожанам, ища поддержки. В толпе негромко переговаривались, гневные выкрики смолкли, непонятным образом люди приходили в себя, вновь обретая способность рассуждать здраво.
— Может, и ванир, — задумчиво сказал человек в одежде булочника. — Хоть и не похож. Но бывают же белые вороны…
— Ой, гляньте, люди, — вдруг запричитала какая-то женщина, — да ведь он совсем мальчонка… И лицом пригож, у тех-то, с желтыми лентами, хари все сплошь мерзостные!
К мяснику из толпы вышел зеленщик Артузо. В руке он все еще сжимал нож. Блуждающий взгляд старика остановился на пленнике.
— Поклянись, — сказал он, — поклянись, что не чинил разбоя в Нижнем Городе.
— Клянусь Корнями и Кроной, — отвечал юноша.
— Чем-чем? — вскинулся было мясник. — Какими такими корнями?
Но Артузо отбросил нож и мягко тронул Бангамира за рукав засаленной куртки.
— Хватит, — сказал он веско, — всякий клянется тем, во что верит. Довольно крови. Мы забыли, что для злодея есть суд: простолюдину — суд равных, вельможе — королевский. А есть Божий Суд и, кто знает, не ждет ли он вскоре каждого из нас?
Сказав так, старик вдруг заплакал и, ни на кого не глядя, зашаркал прочь — туда, где недавно исчез его лишенный глаз обидчик.
— О Митра, — пробормотал булочник, — я вспомнил проповедь Пресветлого: «Отмерь семь раз по семь, дабы не поддаться ни гневу, ни опрометчивой поспешности…»
— Митра не запрещает мстить обидчикам, — возразил мясник. — «За отрубленный член воздай отрубанием члена врагу своему». Впрочем, Артузо прав: мы не дикие звери. Пусть отныне пойманных предателей судит Городской Совет. А вана этого, или кто он там, раз король пленил, так пусть и чинит расправу. Не держи зла, сержант, погорячились…
Сержант снисходительно махнул рукой и дал команду двигаться. Бравому вояке ничего не оставалось, как сделать вид, что никто не выказывал оскорбительного неповиновения королевской страже. И все же, когда за конвоем закрылись ворота Верхнего Города, бывалый воин вздохнул облегченно.
— Крутой, однако, у нас народец, — проворчал он с оттенком уважения. — Не я ль гонял этого Бангамира на сборах ополчения, а тут надо же: топором грозится! И Артузо, старичок, туда же. Мухи, бывало, не обидит, а как ублюдка-то порезал… Ну да турнцам есть с кого пример брать: наш король как осерчает, так только держись… Правильно сказывал мясник: справедлив, но суров. Слышь, ван, моли своего Имира, чтобы государь просто отрубил тебе голову!
Пленник, шедший до этого спокойно и уверенно, вдруг зашатался, ноги его подкосились и, если бы стражник не натянул веревку, юноша упал бы на колени.
— Эй, что с тобой? — удивился сержант. — В штаны наложил? Хлипковат ты что-то для ванира…
— Я не ванир, я пикт… вспомнил сейчас…
— Пикт?! Час от часу не легче! Совсем спятил со страху. Ну да мне наплевать, из каких ты земель, скажи лучше, как тебя звать, чтобы надзиратель знал, кого выкликать на расправу.
— У меня нет имени, — пробормотал юноша, — я потерял его… потерял…
И он побрел дальше на подгибающихся ногах, окруженный стражниками, которые лишь переглядывались да усмехались, окончательно уверившись, что их пленник лишился рассудка от выпавших на его долю потрясений.
— …И тогда Эйрим разделался с Торколом, отцеубийцей, — вырезал ему «ворона». А я сразил Фингаста, вернее, думал, что сразил. Сей живучий червь, видно, отполз во время схватки, затаился и зализал раны. Не думаю, что колдун из Кро-Ганбора тратил чары на своего лизоблюда. Плевать он хотел на своих слуг: и на Торкола, и на Фингаста, и на Сигворда, который был столь глуп, что даже в бою не надевал шлема. Для чародея все людишки одинаковы — пыль, прах… Маги сражаются между собой, используя низших, как они мыслят, существ, подобно фигурам в той замысловатой игре, что пришла к нам из Вендии. Ну да Гор-Небсехт поплатился за свою самонадеянность: вот эта рука из плоти и крови навсегда отняла у него жизнь!
И Конан простер свою могучую длань, в которой крепко сжимал кубок с отличным зингарским хайресом.
Они сидели по грудь в пузырящейся теплой воде дворцового бассейна, развалясь в удобных мраморных седалищах: повелитель Аквилонии, Верховный Жрец, Главный Магистр Искусств, генерал гвардии Ольвейн и королевский постельничий, он же оруженосец государя, он же начальник сотни Юных Орлов, а вчера еще — рядовой боец привратной стражи Лука по прозвищу Балагур. Миновала ночь и добрая половина дня с тех пор, как в Турне вновь воцарился мир.
После разгрома ваниров и наведения порядка в Нижнем городе лишь граф Монконтор, затворившийся в своем особняке, оказал отчаянное сопротивление. Барон Агизан сдался, лично отдав свой меч Ольвейну. Будучи достаточно богат, он лелеял надежду откупиться, приберегая, впрочем, еще кое-что про запас. Монконтор же, рубака отчаянный, но недалекий, положил большую часть своих людей и скрылся в подземный ход, который вскоре был обнаружен стражниками. К несчастью, по своему тщеславию и глупости, граф велел копать этот путь к отступлению с размахом, в полтора человеческих роста, надеясь в случае надобности вынести через него ценную мебель, и потому его слуги, работавшие в тайне от городских властей по ночам, успели прорыть лишь отрезок длиной шагов в пятьдесят. Граф оказался загнан, словно хорек в своей норе. Страшно ругаясь, он отбивался факелом и мечом, пока метко пущенный из пращи камень не угодил в забрало его шлема, несколько остудив воинственный пыл Монконтора и позволив стражникам переправить бесчувственное тело в надлежащее место: на солому в дворцовой темнице.
Конан, валившийся с ног от усталости, добрался до своей опочивальни и, пока с него стягивали покрытые грязью и кровью сапоги и штаны, перевязывали и омывали раны, успел в промежутках между добрыми глотками не менее доброго вина разжаловать в рядовые начальника гвардии, трусливо отсиживавшегося в своем особняке, назначить на его место Ольвейна, пожаловать Луке Балагуру титул виконта и приказать выставить на стены две трети гарнизона, наглухо заперев все ворота тройными засовами. После чего забылся тяжелым, беспокойным сном.
Утром он первым делом поднялся на Дозорную Башню, выстроенную на Храмовом Холме, несколько поодаль от святилища Митры. С верхней площадки открывался вид на все стороны. Под лучами холодного осеннего солнца спокойно поблескивали воды Ледяной и многочисленных озер, цепь которых тянулась до самого горизонта. Среди полей темнели деревеньки, крестьяне уже вовсю трудились на своих наделах, орудуя серпами и распевая куплеты во славу «доброго короля, чудного государя», берущего с них лишь необременительную десятину. Их голоса долетали даже сюда, на вершину башни — там, где много воды, слышно далеко.
Эта мирная картина, впрочем, не разогнала мрачных дум Конана. На юге, всего в нескольких лигах, темнела рваная кромка леса, и за его стену не мог проникнуть даже зоркий взгляд киммерийца. Ругнувшись, он приник к окуляру зрительной трубы, установленной на высокой треноге. Очередное изобретение хитроумного Афемида: внутри трубы были вставлены отшлифованные стеклышки, позволявшие словно приблизиться к дальним предметам. Полоса леса распалась на отдельные деревья, и Конан отчетливо увидел пегую корову и босоногую девчушку с прутиком в руке. Поведя трубой направо-налево, он не обнаружил ничего подозрительного: ни «гуляющих» кустов, ни взлетающих внезапно птичьих стай. Южный тракт тоже был пуст. В том месте, где Конан их вчера видел, все еще стояли распряженные возы, среди которых, пощипывая траву, бродили мулы и верблюды. Караванщики терпеливо ждали, когда откроют городские ворота.
Ворота к их досаде не открыли ни в обычный час, ни в полдень, а присланный от купцов мальчишка получил ответ стражи, что сегодня торговли не будет. В городе, дескать, траур, сами, дескать, понимать должны… Купцы промеж себя повздыхали, сочувственно цокая языками: как же, как же, такое несчастье, эти ваниры — сущие бестии. И решили, что конные разъезды, высланные из города, отправились проверить, нет ли поблизости еще затаившихся разбойников.
Покончив с необходимыми распоряжениями, король смог, наконец, отправиться в купальню, чтобы дать отдых измученному телу. Дворцовый бассейн, наполненный пузырящейся целебной водой, поступавшей из подземных источников и согретой все тем же Огнем Митры, был весьма обширен, и часто компанию королю составляли с полсотни его приближенных, дам и мужей, причем все омывались нагими, а затем, сидя в специальных углублениях вдоль стенок, вкушали напитки и фрукты, занимая друг друга приятной беседой. Поначалу предложение Пресветлого входить в купель без всяческой одежды повергло многих в смущение, а король даже впал в ярость, заявив, что не позволит устраивать в его дворце гнусные оргии, которыми славились лишь некоторые пресыщенные удовольствиями восточные деспоты. На что Обиус спокойно заметил, что речь не идет ни о чем подобном: Великий Митра, сотворив человека нагим, завещал относиться к обнаженному телу спокойно, не впадая в грех сластолюбия, благоговейно любуясь совершенством своего божественного промысла.
«Как в политике важно не поддаться первому побуждению, чтобы не проиграть, — сказал жрец королю, — так, глядя на женские прелести, ничем не скрытые, полезно сдерживать порывы, чтобы впоследствии насладиться сполна. Умеющий властвовать собой — властвует над миром». Киммериец счел эти слова весьма разумными, а многие придворные дамы вскоре по достоинству оценили нововведение: все они в тайне мечтали очутиться в опочивальне короля, и теперь, после совместных омовений, эта задача сильно облегчалась. Недовольны были лишь те придворные, кто привык скрывать изъяны фигуры под пышными оборками и франтоватыми костюмами. Впрочем, Конан никого не неволил, так что вскоре мог наслаждаться обществом лишь прекрасных женщин и отлично сложенных мужчин, способных, к тому же, потешить короля забавными байками.
На сей раз король пригласил в купель лишь четверых приближенных, трое из которых отнюдь не могли похвастаться совершенством сложения. Сдобное тело Обиуса колыхалось в водах, готовое, казалось, всплыть на поверхность из пузырящихся глубин. Тщедушный Афемид утонул по самый нос и, в конце концов, вынужден был сесть в своем углублении на корточки. Магистр был мрачен: он не одобрял заведения Обиуса и редко посещал бассейн. Генерал Ольвейн, хоть и имел могучий торс, оказался кривоногим и косолапым. Лишь новоиспеченный виконт был ладно скроен, но чувствовал себя столь стесненно, что напоминал деревянную статуэтку с размалеванными пунцовой краской щеками.
— А что значит «вырезать ворона»? — спросил Ольвейн. Он уже выпил пару кубков и несколько освоился, хотя и старался не смотреть на обнаженного Пресветлого, которого привык лицезреть лишь в шафрановом одеянии и голубой, расшитой звездами накидке, во время богослужений в Храме.
— Человеку подсекают ребра, — объяснил Конан, отхлебнув хайреса. — На боках и спине. Потом разводят в стороны, наподобие птичьих крыльев. Высокий Шлем оглушил Торкола, а потом все это с ним проделал. Прежде чем душа ублюдка отлетела на Серые Равнины, Эйрим успел осушить два рога с вином.
Пресветлый поморщился, лицо Ольвейна окаменело, а юный Лука из пунцового стал белым.
— Воистину, невежество порождает жестокость, — печально молвил жрец. — Лишь свет Митры способен рассеять мрак в душах людских, как рассеивает Его Пламенное Око, всходя на небосвод, тьму ночную…
— Думаю, вчера в Нижнем Городе чинилось немало такого, что не слишком понравится Митре, — заговорил генерал. — Те, кого вздернули, могут считать, что дешево отделались. Мне донесли, что одному предателю вспороли живот и набили его солью, другого заставили съесть собственные детородные органы…
— Они покаются, — едва слышно проговорил жрец, — я буду молить Митру о прощении ослепленных злобой…
—..а какой-то зеленщик, — продолжал Ольвейн, — выколол своему обидчику глаза и пустил на все четыре стороны. Конечно, месть священна, но нельзя допустить, чтобы чернь забывала, что существует власть. Распалясь, толпа даже напала на королевскую стражу, желая расправиться с пленным ваниром…
Глаза короля яростно блеснули.
— Тот молодой ван? Что с ним?
— К счастью, народ образумился и пропустил конвой. Пленный в темнице. Он невредим, хотя, думаю, лишился рассудка.
— Почему это?
— Теперь он называет себя пиктом и утверждает, что… потерял имя.
— Потерял имя? Что это значит?