Обгоревшие и изрубленные трупы наемников и ополченцев Тзота-ланти погрузили на подводы и увезли на Гнилую Топь, куда и сбросили — в жертву болотной нечисти. «Окунались в воды зловонные, идя на службу чернокнижнику, туда и ступайте», — напутствовал глава Городского Совета тех, кто еще недавно тщился предать Турн потоку и разграблению.
Тела гандерландских вассалов король позволил забрать родственникам. Он отпустил всех пленных, а крестьянам, которых насильно согнали в войско Гийлома, объявил помилование. Никто не был казнен, а булочник божился, что видел в час третьей свечи графа Монконтора, выпущенного стражниками за ворота. Старый вояка покидал Турн ночью не по своей воле, но при оружии и в сопровождении слуги.
Рассказывали, что Конан Аквилонский был сражен на холме волшебной молнией, оставившей на его груди знак: кто говорил — в форме шестиконечной звезды, другие клялись, что знак сей имеет вид трехголового дракона и ничто иное как символ Сета, Змея Вечной Ночи. Король лежал при смерти, но его вылечил не то какой-то пиктский шаман, не то лекарь с далекого острова в Западном море. Только стал после этого владыка как бы не в себе, три дня сидел взаперти, а потом вроде бы очухался и предался необузданному пьянству в трапезной своего дворца, в окружении блистательных рыцарей и прекрасных дам. Один дворцовый подавальщик, отправленный на рынок за свежей зеленью, делая круглые глаза, повествовал, что король то впадает в ярость, швыряясь посудой, то пускается в какой-то дикий пляс, подхватив в охапку сразу двух-трех дам, и кружит по залу, сшибая лавки и опрокидывая светильники. «Графу Робастру досталось по голове чаркой, — взахлеб рассказывал слуга, — а маркизу Клариссу Танасульскую утащили к лекарям, должно быть, король ей ребра переломал!» Подобному народ не удивлялся, поражало и пугало другое: государь, всегда примерно наказывавший преступников, не только никого не повесил, не велел бросить в яму с голодными крысами, но даже не выставил к позорному столбу на рыночной площади, так что люду приходилось довольствоваться ужимками фигляров, выкрутасами акробатов, да отводить душу в мелких драчках. Неладно с королем, ох неладно, размышляли горожане, однако вслух не высказывались, веселясь и выпивая на дармовщинку: за вино и угощение платила казна.
А к пристани, украшенной гирляндами осенних цветов, подходили новые и новые ладьи и барки. Прослышав о нападении на Турн, многие госта поставили свои суда на прикол в устье Ледяной, в месте ее слияния с Ширкой. Теперь, после разгрома супостатов, все стремились поскорее добраться до города, чтобы принять участие в празднике и выгодно продать товар: известно, на радостях покупатель не особо торгуется и кошель развязывает охотно.
Среди прочих к причалу пришвартовалось широкое высокобортное судно с косым полосатым парусом и оскаленной зелеными стеклянными зубами, выкрашенной охрой головой неведомого чудища на носу. По сходням, кряхтя, спустился толстый вельможа в красном тюрбане. Полы его длинной одежды подметали землю, голова, словно перезрелая тыква, раскачивалась на толстой короткой шее между рыхлых, колышущихся под тонкой тканью плеч. Глаза, несколько навыкате, выдавали туранца, бритое лицо сыто лоснилось.
За ним следовала целая процессия тощих людей, одетых в странные облегающие костюмы, подобные тем, в которые рядятся акробаты, чтобы удобнее было выделывать различные штуки. Лица их, бледные и невыразительные, походили одно на другое, словно все прибывшие были родными братьями. И если туранский гость, отвешивая поклоны таможенникам, разговаривал вежливо, предъявляя подорожную и какие-то свитки с печатями, а потом улыбался столпившимся поглазеть на процессию горожанам, то его спутники стояли и шли молча, бесстрастно глядя прямо перед собой. Их впустили через главные ворота в город, и народ вскоре забыл о прибывших, приняв их за каких-нибудь восточных лицедеев, желающих потешить короля и придворных своими фокусами за щедрое вознаграждение.
Если туранец и замышлял немедля повидать владыку Аквилонии, то ему пришлось отказаться от первоначальных планов. Когда, улучшив момент, мажордом сообщил, что восточный гость привез в Турн мастеровых-каменщиков и желает определить их на строительные работы, король сперва запустил в мажордома золотым кубком, а потом мрачно объявил, что никаких работ не будет, пока он не найдет замену погибшему главному архитектору. Какие, к Нергалу, работы без Афемида, и стоит ли вообще огород городить, не лучше ли покинуть это проклятое место и вернуться в Тарантию, оставив в наказание здесь вельмож — грызться за власть без короля?
— Пусть плетут заговоры без нас, — обратился киммериец к сидевшему подле графу Троцеро. — Наместником оставлю Робастра, он, хоть и сволочь, но лучше других. Что скажешь?
— В Пуантен, — отвечал граф, стараясь унять икоту большими глотками вина. — Там тепло, там виноград… А какие девицы — огонь, перец, не чета северянкам! Ты можешь осчастливить их, король. Всех жителей нашего благословенного края осчастливить, но дев прелестных особенно. Построим город где-нибудь в верховьях Алиманы и станем грозить заносчивым зингарцам и изнеженным аргосцам.
— Что вы нашли в этом Гандерланде, государь? — заговорил Паллантид, капризно выпятив нижнюю губу. — Зимой — снег и лед, летом — дожди и сырость. Людишки какие-то гниловатые, неблагодарные, сам герцог, способный лишь девок портить, шакалом оказался…
В его словах звучала плохо скрытая обида: он, как и многие блестящие аристократы, не мог понять короля, который, оставив в Тарантии наместником графа Троцеро, удалился в Озерный Край, словно его притягивала близость родных Киммерийских гор. Конечно, никому не заказано быть при короле, но, как это водится, в Турне собрались в первую очередь бездельники, искавшие теплого местечка при дворе и надеявшиеся заслужить монаршие милости лестью и интригами. У ландграфов и ленников короля, составлявших цвет аквилонского рыцарства, забот хватало в своих землях: на границах Пуантена было неспокойно, между Ширкой и Громовой пошаливали разбойничьи ватаги и пикты, из-за Красной реки, с востока, нависала угроза кофского вторжения, а на левобережье Тайбора, под самыми стенами Шамары неоднократно появлялись офирские наемники. Тарантия лежала в центре страны, там нетрудно было собраться в случае надобности или просто устроить маневры под стенами столицы, дабы вражеские шпионы могли передать своим патронам о виденной мощи аквилонцев. А до Турна на северной окраине — пойди доберись…
— На то была воля Митры, — отвечал король тусклым голосом. — Здесь обнаружился Неугасимый Огонь, питаемый Его дыханием из недр земных… А истинный алтарь Вечного — глубоко под твердью, я знаю, видел… Тогда Митра отверг меня, искавшего Силы, и поделом, сам я не хотел быть слугой даже Великого бога. Но теперь — не знаю… Он словно опять позвал меня, и я пошел, желая воздвигнуть открытый для всех город именем Его… Свободный город — смешно, правда?
— Смешно, — мрачно согласился Сервий, пивший по левую руку от Троцеро. — Горожане не могут быть свободными. Они из другого теста.
— Мыслю, это Пресветлый Обиус заморочил вам голову своими заумными рассуждениями, — продолжал Паллантид. — Его не слишком жалуют жрецы Тарантии. Ходят слухи, что он желает возвыситься, убедив вас перенести столицу в Турн.
— Жрецы, — пробормотал Конан, — все они хотят одного — власти… Жрецы и маги. Одни прикрываются именем Митры, скрывая свою корысть, другие — их я уважаю больше, хотя бы за прямоту, — используют для своих целей темные силы. Что же касается Гийлома, думаю, герцог сам стал жертвой колдуна, внушившего ему злобу ко мне, как некогда ведьме удалось вызвать ненависть Пипина Большеголового к несчастной Аэлисе.
— Может быть, и так, — откликнулся Троцеро. — Чернокнижник мог околдовать герцога и отправить его во дворец, с тем, чтобы он опорочил Пресветлого… Но, хотя Божий Суд свершился не в пользу Гийлома, победа чужестранца не рассеивает подозрений относительно Верховного Жреца, у меня, по крайней мере.
И граф покосился на сидевшего в центре стола фаллийца, попивавшего мелкими глоточками разбавленное вино и поглядывающего вокруг скучающими глазами.
— Тем более, ваше величество, — вступил снова Паллантид, — вам следует сидеть на троне в центре своих земель, дабы пресекать любые коварные поползновения, от кого бы они ни исходили. А наскучит Тарантия — милости просим в Пуантен. Уж там мы погуляем под теплым солнышком!
Воспоминания о южных краях заставили киммерийца зябко передернуть плечами. Как не хватало ему сейчас благотворного жара полуденного солнца! Он готов был бежать даже в пустыни Шема, где однажды чуть не погиб, лишь бы избавиться от таившегося в груди холода — смертельного холода страшного яда сихаскхуа.
Новый приступ свалил киммерийца возле ворот Турна, когда он возвращался с бранного поля. Король рухнул на руки рыцарей Троцеро, посчитавших этот обморок следствием колдовских чар Тзота-ланти. Они отнесли бесчувственное тело в опочивальню, где Обиус попытался отпоить короля напитком из хрустальной бутыли с красноглазой змейкой. Тщетно. Да и таким уж сильным противоядием было камбуйское зелье, как утверждал жрец?
Киммериец метался под многочисленными одеялами: его бил озноб, он погружался в ледяные глубины моря, покрытого нетающими торосами, среди которых кружили в безумном танце босоногие дочери Имира… Ему чудился их зов — зов смерти.
Железная воля варвара противостояла этой роковой пляске. На какой-то миг он вырвался из забытья и увидел рядом Ольвейна.
— Пикт, — генерал почти кричал, склонившись к самому уху короля, — он требует допустить его к тебе, государь, говорит, что знает, как помочь. Обиус не велит, он думает, что одержимый желает твоей смерти!
— Я ручаюсь за него своей головой, — раздался чей-то ровный голос, и, не видя говорящего, Конан вдруг ощутил в его словах спокойную силу правды. Так умели говорить те, кто служил Митре ради Великого Равновесия.
— Привести… — прохрипел король, вновь проваливаясь в снежную кутерьму, блестевшую тысячами недобрых глаз.
Очнулся он от легкого прикосновения. Рядом стоял пленник, мягко поглаживая кончиками пальцев уже успевшую почти исчезнуть ранку, оставленную кинжалом карлика. Теплая волна вливалась в грудь киммерийца, спокойны и лучезарны были глаза юноши на свежем, разгладившемся лице — словно не из темницы он явился, а из неведомых прекрасных садов, полных неги и благоухания. Он улыбнулся и отнял руку.
Король, к которому вернулись силы, сел на постели.
— Кто ты? Расскажи о себе.
И юноша поведал удивительную историю: о Ночном Гоне, потерянном имени, о страшном чудовище Дарамулуне, о заброшенном склепе, где жрец Дивиатрикс творил свой древний обряд, о богах на ветвях Мирового Древа…
— Ты видел богов? — изумился Конан.
— Теперь не знаю, все это было, точно во сне… Потом меня пленили, и я стал ваниром.
— Стал ваниром?!
— Я словно раздвоился, и пока мое настоящее тело сидело на корме дракара, душа пребывала внутри юного родственника Фингаста, единственного грамотея из всей дружины. Они ходили в набеги, и я видел все кровавые ужасы его глазами. Убивал женщин и детей, и буйная, ни с чем не сравнимая радость переполняла меня…
Юноша содрогнулся, по щекам его покатились слезы.
Конан старался не смотреть ему в глаза: он, бывший наемник, пират и вор, отлично знал сладостное упоение резни и притягательную силу преступления. Правда, ходя в набеги, киммериец никогда не убивал ни детей, ни женщин, но вот его головорезы… Он вспомнил Белит, Королеву Черного Побережья, вместе с которой когда-то плавал на «Тигрице» — единственная женщина, которую он полюбил не только телом, но и душою, была безжалостной атаманшей разбойников, одно ее имя наводило ужас от Шема до Атлая, и немало невинных душ отправилось на Серые Равнины по ее воле.
— Я был словно в забытьи, — продолжал пикт, — ваниры держали и кормили меня, ибо поняли, что, не знаю почему, приношу им удачу: ветер дул в попутном направлении, штормы обходили дракар стороной, добыча была обильной, а потери незначительными. Потом мы прошли через горные перевалы и оказались в Гандерланде, в замке Гийлома, где Фингаст сговорился с герцогом напасть на Турн.
— С герцогом или колдуном?
— С Гийломом. Колдуна мы даже не видели.
— А ведомо ли тебе, что, прежде чем вторично штурмовать город, чародей прислал мне послание, требуя твоей головы? Зачем ты ему понадобился и почему он не захватил тебя еще в замке Гийлома?
— Потому что Тзота не всеведущ, ваше величество, — раздался голос Да Дерга, присутствие которого Конан лишь сейчас заметил. — Он знал, что в Турне должен появиться тот, кто ему нужен, но не знал каким образом. Душа Потерявшего Имя покинула тело, переселившись на время в юного вана, колдун же блуждал в астрале, разыскивая духовные эманации пикта. Только когда тот осознал себя в истинном своем обличий, чародей смог обнаружить его в дворцовой темнице.
Киммериец внимательно оглядел невысокого брегона, с небрежной грацией сидевшего на складном табурете.
— Ты — воин Митры? — спросил король напрямик.
— Все мы слуги Творца, а приходится — и воины…
— Но ты прошел через степи и пустыни за морем Вилайет, видел Учителя, живущего на склоне вулкана? Он передал тебе Искусство Убивать?
— Ах вот что, — в голосе брегона не прибавилось жизни, он звучал все так же ровно. — Я слышал о нем, хотя, конечно, никогда не встречался. Мы, фаллийцы, редко покидаем свой остров, очень редко. Пожалуй, я второй за многие века, кто ступил на ваш материк. Первым был называющий себя Учителем.
Конан вспомнил старца с пронзительными, нездешними глазами, его чудесные сады, растущие на террасах, вырубленных на склоне горы, его Силу, которой лет десять назад варвар из Киммерии хотел овладеть, чтобы завоевать свое королевство. Силу он потерял, но трон обрел — трон, давший власть и принесший столько разочарований: интриги, предательства, мятежи, вероломство тех, кто клялся в вечной дружбе… Почему он должен принимать слова иноземца за чистую монету?
— Сейчас ваше величество не склонны мне доверять, — словно читая в душе короля, сказал Да Дерг. — Это легко понять после недавних событий. Вы сомневаетесь даже, стоит ли чего-нибудь молодой пикт, хотя он и облегчил ваши страдания. Возможно, вскоре явятся доказательства его истинной цены. Тогда и поговорим. Ибо я явился в Турн отнюдь не для того, чтобы посещать Храм Митры. Я явился за Потерявшим Имя, он мне нужен гораздо больше, чем ничтожному Тзоту, возомнившему себя повелителем стихий. И мне нужен Конан, Конан-варвар.
С этими словами брегон поднялся, отвесил королю изысканный поклон, махнув своим алым беретом и вышел.
Любому такое непочтительное поведение стоило бы вспышки королевского гнева, но на сей раз киммериец не ощутил ничего, кроме спокойного тепла, разливающегося по всему телу. Он откинулся на подушки и сделал знак пикту приблизиться.