— Ну…. Это ты так считаешь, а, может, он полагает, что все наоборот. В конце концов, это ты вмешиваешься в его жизнь, а не он в твою.
Изумившись подобной отповеди, Монце посмотрела на нее и тихо сказала:
— О чем ты говоришь? Этот грубиян разговаривал с Мод так, как она совсем не заслуживала и…
— А ты, не спросив у него разрешения, подарила девочке щенка, даже не поинтересовавшись, понравится ему это или нет. Извини, деточка, но думаю, что это ты бесцеремонно влезла в его дела. Это его дом, а не твой. Если тебе тут хочется что-то поменять, первым делом ты должна спросить, а не заниматься самоуправством. И если уж тебя поставили на место, не надо злиться и закатывать скандал.
— Ушам своим не верю. Ты на стороне этого зануды с вечно кислым лицом?
— На этот раз да. Мне многое в нем не нравится, но в этом случае я должна тебе сказать, что он прав. Повторяю: это его дом, его дочь и его решение, а ты сама все решила, даже не поставив его в известность.
Такие речи разозлили Монце, и она собиралась было что-то возразить, но промолчала. В глубине души, нравилось ей это или нет, она понимала, что это справедливо; поэтому, тяжело вздохнув, девушка произнесла:
— Ладно. Согласна… ты права. Но все равно я считаю, что он не должен был так на это реагировать, и кроме того, я…
В это мгновение до них донесся свист, Хуана встала, и быстро поцеловав Монце в щеку, сказала:
— Пожалуйста, прости, что приходится бросить тебя в самый разгар этого разговора, но меня зовут. Это Алистер, ну знаешь, этот великолепный мужской экземпляр, и мне безумно хочется снова с ним встретиться.
— Тогда поторопись… беги и хорошо проведи время, — сказала Монце, с любопытством глядя на нее.
Оставшись одна, она посидела еще минут пять в обществе осликов со щенком на руках, поднялась, крепко прижала кроху, согревая собственным телом, и, возвращаясь в замок, предупредила:
— Фиц, если ты вдруг сделаешь свои дела мне на кровать, завтра я надену на тебя гигиеническую прокладку, пусть даже без крылышек.
ГЛАВА 21
С момента той неприятной ссоры Монце больше не ела в большой столовой. Она отказывалась. Ей не хотелось видеть то досадливое выражение, которое появлялось на лице герцога, каждый раз, когда он на нее смотрел, не ведая о том, какое неосознанное удовольствие доставляло ему это созерцание. Так прошла неделя, и Монце заговорила об этом с Фионой.
— Мне действительно жаль по поводу щенка, но клянусь, что как только я его увидела, сразу подумала о Мод и о том, как она обрадуется, — сидя в большой гостиной, извинялась она.
— Не переживай, — кивнула женщина. — Мой сын — мужчина с крутым нравом, и иногда этот нрав заставляет его вести себя невежливо.
— Если бы это была просто невежливость, — фыркнула Монце и улыбнулась герцогине. — Фиона, я вам обещаю, что попридержу язык, потому что иначе…
Женщина с любопытством посмотрела на сидящую перед ней девушку. Ее манера говорить без обиняков, много при этом жестикулируя, была весьма необычна, но герцогине это нравилось. Более того, малышка Мод никогда в жизни так весело не смеялась — даже со слугами — как в присутствии этой девушки. Несомненно, она со своим безрассудным поведением принесла радость в жизнь ее внучки, да и всего замка, но не в жизнь ее сына.
— Я тебе еще раз повторяю, Синди, не переживай, и раз уж мы тут совсем одни, позволь мне поблагодарить тебя за то, как ты изменила жизнь Мод.
Вспомнив о девочке, Монце улыбнулась и, изящным жестом убрав назад волосы, сказала:
— Мод — потрясающий ребенок. Мне так нравится ее живость, нравится, как она радуется, когда узнает что-то новое или когда чему-то удивляется. Видеть, как улыбаются эти голубые глазки… Обожаю! Хотя и не могу сказать того же самого о вашем сыне. Фиона, только между нами, иногда кажется, что он жаждет задушить меня и бросить на корм свиньям.
— Ай, Синди, боже, не смеши меня! С тобой невозможно оставаться серьезной, — рассмеялась женщина.
Встав со своего места, Фиона подошла к огромному камину и, протянув ладони к огню, глядя на висящий над камином портрет сына, объяснила:
— Жизнь не особенно жаловала Деклана. Он слишком рано потерял отца, а потом и жену. И это неизбежно повлияло на его характер, он стал грубым и резким. Я знаю, что у него огромное сердце, но думаю, что мой сын заковал его в броню, чтобы больше не позволить его разбить.
Монце встала, подошла к герцогине и, взглянув на потрясающий портрет, спросила:
— Вы считаете, что ваш сын стал таким из-за смерти жены?
— В определенном смысле, да. Деклан никогда не хотел знаться с женщинами: ни с Элизабет, ни с какой другой. С детства он весьма недвусмысленно дал мне понять, что не хочет становиться причиной ничьей смерти и…
Эта фраза удивила девушку и, взяв пожилую женщину за руки, она спросила:
— Становиться причиной чьей смерти? Что вы имеете в виду?
Та раздосадовано кивнула и, глядя прямо в глаза, начала рассказ:
— Вот уже много веков на нашей семье лежит ужасное проклятье. Едва любой из Кармайклов испытает со своей парой наивысшее счастье, как это человек умирает. Так происходит уже более трехсот лет, и он… он знал об этом и…
— Минуточку, Фиона, — сказала Монце. — Вы имеете в виду, что когда кто-нибудь из Кармайклов влюбляется, и эта любовь достигает апогея, его спутник или спутница умирает?
— Да, девочка моя. Мой отец умер на следующий день после моего рождения. Муж — на следующий день после рождения Деклана, а Элизабет — на следующий день после того, как родила Мод.
— О, боже, какой ужас! — прошептала Монце, снова садясь рядом с герцогиней. — Но… но… Как такое может быть?
— По легенде, передающейся от отца к сыну, в день помолвки Робертсов из Абердина устроили турнир по стрельбе из лука. И когда от случайного выстрела погиб Брендан, сын колдуньи Кивы, радостный день обернулся кошмаром. Эта ведьма разгневалась и отомстила, отняв жизнь у мужа Аланны Кармайкл. Но на этом она не успокоилась, и чтобы наша семья больше никогда не знала счастья, она украла у Аланны половинку фамильного кулона в форме сердца, который та носила на шее, и прокляла нас, обрекая на вечное одиночество до тех пор, пока половинки этого сердца не соединятся вновь. После этого Кива бросилась в море со скалистого берега Абердина, и больше никто никогда не видел ни ее, ни этот кулон.
— Кулон Кармайклов?
— Да, — и, указывая на картину, изображавшую Деклана, прошептала, — Видишь эту подвеску на шее у моего сына?
С бешено колотящимся сердцем Монце подняла глаза и, увидев, что имела в виду герцогиня, пересохшими губами тихо проговорила:
— Да.
— Это половинка кулона Кармайклов. Ограненный нашими предками кельтский камень. В старые времена, когда перворожденный сын из рода Кармайклов просил руки своей невесты, в качестве залога своей любви он надевал одну половинку сердца ей на шею, а вторую носил сам. Но одну из них унесла с собой Кива, и с тех пор на нашей семье лежит проклятье, и поколение за поколением мы терпели мучительные страдания.
«Этого не может быть… этого не может быть… не может быть, чтобы это было именно то, о чем я думаю», — сказала себе Монце, услышав эту ужасную историю и почувствовав, как кровь густеет у нее в жилах.
На дрожащих ногах она поднялась со стула и подошла к картине. Ее сердце забилось чаще, а она сосредоточила взгляд на подвеске, висящей на шее Деклана, и ухватилась за камин, чтобы не упасть.
— Что случилось, дочка? — заволновавшись, спросила Фиона, бросившись ей на помощь.
Когда девушка вновь села, та протянула ей стакан воды, который Монце взяла дрожащими руками.
— Тебе лучше?
— Да… нет… да… ну… не знаю.
Испугавшись ее бледности, герцогиня встала было, чтобы позвать кого-нибудь из слуг, но, удержав ее за руки, Монце не дала ей двинуться с места.
— Фиона… я…