— Где гвоздь?
— Я не знаю-с, — пропищал ребенок.
— Не знаешь? Погоди ты! Я вот тебе ужо волосенки-то оборву. Ищи скорее, постреленок! Девочка засуетилась.
— Вот, на гвоздь, Митрий Егорыч! — сказала жена, протягивая целовальнику обваленный в свечном сале двутесный гвоздь.
— Небось, сама вчера с сестренкой затащила, — продолжал целовальник, обращаясь к дочери. — Дай срок, я те уши-то оболтаю.
Девочка шмыгнула за перегородку к матери. Целовальник вытащил запечатанную бумажную затычку из полуштофа, обтер своей грязной лапой горлышко и поставил посудину опять на стойку, достал из-под этой стойки стаканчик, к дну которого присохли две мухи. Он выковырнул покойниц ногтем из сосуда, где они восприяли смерть, и, толкнув стаканчик об стойку, поставил его на дно.
— А закусить?
Целовальник опять потянулся под стойку и вынул оттуда деревянную тарелку, на которой лежала какая-то рыба, жаренная в конопляном масле, и положил на край тарелки щепотку соли.
Гвоздиков взял тарелку, понюхал рыбу и сказал:
— Стервядь, ай бишь стерлядь.
Выпили. Бальзам оказался самого неприятного вкуса, но такой, однако, крепкий, что откупщик смело мог бы влить в него водицы. Порция была достаточная, и выпей ее каждый из нас дома — голова пошла бы кругом, а в дороге ничего. Стерлядь тоже всю съели. Ямщику поднесли стаканчик, и на закуску он взял пару засиженных мухами баранков. Повеселели. Все уселись.
Началась беседа. Головинщинский крестьянин по обыкновению повернулся лицом к «обчеству», сидящему в тарантасе, и, вероятно, под влиянием вчерашнего рассказа нашего ямщика спросил:
— И отчего бы это воровство было в нашем народе?
— Во всяком народе есть воровство, — отвечал купец.
— Где народ, там и воровство, — заметил приказчик.
— Ну, нет-с. Вот у немцев нет воровства, — возразил Гвоздиков.
— Как нет! Не может быть!
— Истинно говорю, нет, и у шведов теперича тоже нет-с: мне артельщики в Петербурге рассказывали.
— Врут.
— Чего же им врать?
— Врут, да и только.
— Нет, у немцев воровства нет, а мошенничество у них точно бывает.
— Не все одно, что вор, что мошенник?
— Ну, нет-с. Равно, да неравно. Вор теперича всякий может быть: и из солдат, и из мужиков, а уж смошенничать ему против немца не удастся. Оттого и артельщики говорили, что из немцев все больше мошенники выходят.
— Врут твои артельщики. А шведы, говоришь, не воруют? — спросил приказчик.
— Не воруют.
— А замки шведские кто делает?
— Шведы.
— Ну, коли замки делают, так значит и воры у них есть.
— Это точно. Как же это мне артельщики не говорили? А замки точно что шведские есть, и еще сердцевина в них этак на шестеренке поворачивается.
— Вот тож и есть.
Молчание.
— Ну, а англичане? — опять спрашивает крестьянин.
— Англичане и дома совсем никогда не живут, — отвечает купец, — они все в разъезде, потому им и воровать-то некогда.
— Должно, все по торговой части? — спрашивает крестьянин снова.
— Известно, купцы все.
— А кто ж у них при домах-то остается?
— Женский пол.
— Тек-с. Один женский пол! — Крестьянин покачал головой.
— Ну, а господа у них есть? — добивается он снова.
— Какие у них господа! У них и царя-то заправского нет.
— Как же, так без царя и правят?
— Без царя.
— Тек-с. — Мужичок опять закачал головой от недоумения. — Отчего ж это они все торгуют?
Купца стали затруднять ответы, и он сказал:
— А так, охоту к этому имеют и торгуют.
— Так им определено, — сказал хранивший молчание желтоглазый.
— Кем определено-с?
— Свыше.