И никто, кроме Степана, не знал, отчего рыдает голубка.
И никто никогда не будет знать, отчего рыдают голубки, с тех пор как стоит мир.
И никто никогда не спросит об их святой неудовлетворенности, о чистом стремлении к недостижимым звездам. Им, чудотворицам живого, только и оставляют - собирать крохи.
- Ну, ты гляди, что они выделывают, эти девки! - первым нарушил тишину Диодор Микитович. - Плачут, каналии, от счастья!.. Вот погодь, телушка, сыграют свайбу, он тебе осушит слезы в каморке!
- Цыц, дурная! - прикрикнула София. - Люди подумают невесть что!
Данько, по-видимому, догадывался. На его лице горел рваный румянец, а в глазах - тревога. Больше всего он боялся, что этот лягушонок поднимется и крикнет ему: прочь! прочь, ненавистный! прочь, гадкий! Своевольный и дикий, он боялся только одного - позора.
И решил для себя: "Погоди, погоди! Отольются твои слезки кровушкой!" Был очень благодарен Фастивцу, что тот так умело вывел его из затруднительного положения.
- Мне и самому плакать хочется... - засмеялся Данько. - Был я вольный казак, а тут вот и ярмо на шею...
- Не сумлевайся, сынок! Только один бог неженатой. А которые холостые, так тех в аду черти на старых ведьмах женють...
- Ну, чего надулся, как мышь на крупу? - подтолкнула София мужа. Наливай сватам.
- А может, пусть Яринка? - осторожно спросил Степан. - Это ж ее праздник...
Он надеялся еще на ее вспышку, вот тогда и он поддержал бы ее.
А Яринка, одинокая и всеми покинутая, уже не могла сопротивляться. Лучистыми, с радужным переливом от слез, глазами она взглянула на Степана и тихо погрузилась в себя - в вечную свою скорбь.
А Степан не мог помочь ей - даже перед ней самой был виноват, был в зависимости. Каждое его слово в ее пользу могло обернуться против него. Да и поможет ли ей это? В любви, как и в смерти, люди остаются одинокими. Он только мысленно умолял судьбу, чтобы дала девушке твердость и силу сопротивления. Но видел - мягка Яринка душой и способна бороться разве что своей беззащитностью. Но поймут ли все они эту ее силу?
И наливал чарки. И заливал глаза сватам, и молодому князю, и жене своей Софии, чтобы горе голубки казалось им девичьими причудами, чтоб не видели, как его мука сочится из него кровью.
- Бу-у-удем!..
Будем. Такими, как есть. Слепыми и жестокими...
Договорились - венчание и свадьба в воскресенье.
И Яринка как будто смирилась: свадьба - это же так интересно! Не пришлось ей быть подружкой, даже не держала свечи на свадьбе. Только плющила нос о стекла чужих окон, наблюдая чужое счастье, а тут вот сразу невеста!
В пятницу месили каравай. Семь каравайщиц, отобранные одна к одной: неразведенные, замужние да еще и счастливые - мало битые, мало тасканные за косы.
Приносили муку, приносили яйца, месили корж. Начиняли его монетами, как изюмом, облепливали шишками. Выгребали деревянной кочергой печь, осторожно, как попадью, сажали каравай, обставляли его, как детками, шишками.
Совали зажженные пучки соломы в печь - зарумянивать. Подмаргивая, посмеиваясь, напевали:
А в нашей печке
Золотые плечики.
А припечек улыбается
Караваю удивляется,
Печки челюсти сжимаются
Караваю удивляются...
Затем прикрывали печь заслонкой, запирали на крючок дверь, чтобы "не выходил дух".
Носили, как икону, пустую кадку на руках, подпевали:
Ой, печь стоит на сохах,
Дежу носят на руках.
Печь себе печет, печет,
Скоро каравай испечет...
Яринка с Марусей Гринчишиной отмывали стол. Миску с этой водой каравайщицы выносили на ток, выплескивали на четыре стороны, напевали:
На ток воду носили,
У судьбы просили:
Уроди нам, боже, пшеницу,
Цветы красивые,
Чтоб дети были счастливые.
После этого сваха София кланялась каравайщицам:
- Милые мои молодушки, присядем за стол да поедим что бог послал.
Ходила чарочка граненая из рук в руки, поблескивала серебристым донышком:
- Бу-у-удем, молодички, будем!..
И все шло, как положено из рода в род, из колена в колено.
И Яринка понимала, что никто не в силах остановить эту мельницу, которая перемалывает ее. Никто.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой Иван Иванович обращается к философии
любви
Рано или поздно даже закоренелый преступник раскаивается. Так и я: пришло время - и сгибаю выю перед всеми, мертвыми, и сущими, и теми, что народятся после нас. Прожил я немало, как говорится, давно уже разменял пятый десяток, далеко зашел в своей Книге Добра и Зла, а вот о любви, о человеческой страсти так и не написал всей правды.