Едва отходили отца Никифора. Он крестился сам, крестил всех, а потом кланялся и плакал.
- Спасибо вам, люди добрые, спасибо! Избавили от напасти! - И, как на пасху, целовался с ктитором и прихожанами.
- А все ж те батюшка куда как голосистей!.. - вздохнул ктитор.
- Оно-то так, - возразил Роман Ступа. - А что ж, если они по-простому читают!..
- Однако ж голос!.. - шлепнул губами Прищепа.
- Вот только и всего, что голос. А надо, чтоб вумственно было!
- А так, так! Это вы правду говорите! - поддержали Ступу рядом.
Возбуждение толпы постепенно угасало. Обрадованный отец Никифор, чуть ли не спотыкаясь, побежал в церковь. За попом едва успевали дьяк и пономарь, а за ними медленно тронулась шумная толпа.
Довенчивали молодых еще долгонько. Вся церковь гудела, как огромный камертон, от стройного пения "Многая лета".
Но вот толпа раздалась, люди притиснулись к стенам притвора, и по живой улице молодые степенно вышли из церкви.
За церковной оградой подружки дерзкими голосками завели:
Ломайте калину,
Устелите долину
Молодой, молодому
До самого дома.
Ломайте калину,
Устелите долину...
Украшенная веточками-дужками,
Идет Яринка с дружками.
Тучей двинулись люди. Путались под ногами дети, хрустя настом, обегали процессию, пробивались вперед.
Молодицы запевали новую:
Расступитесь-ка,
Враги!
Ой, чтоб на дороге
Ни ноги!
Пусть пройдут родные
Будут счастливы молодые!
Однако двигались не только родственники. Хитроватые мужики, в кожухах и с шапками, спрятанными в карманах, еле успевали за столом, который вприскочку перебегал дорогу молодым. Стол стоял и думал, а мужики, сторожко поводя глазами, молчали. Кланялся им жених, а дружка вытаскивал из корзины бутылку самогона и ставил на стол. Мужики отрицательно качали головами - э-э, мол, не на таких напали!.. Ставили вторую бутылку - а не пошли бы вы наконец к чертовой матери?! Больше не вымогали, - шафера были хлопцы тертые... Назад стол уже не бежал, а шел в сопровождении мужиков степенно, еще немного и покачивался.
Из других дворов выбегали полные ведра, выплескивались поперек улицы. И снова давали горилку мужикам.
А я удивлялся, сколько же татей в Буках, что так вот, среди белого дня, безбоязненно преграждают дорогу целой свадебной процессии! Да будь это где-либо в лесу, то, верно, за каждым дубом подстерегал бы молодых стол с разбойником...
Лети, лети, соловушка, вперед,
Дай знать отцу и маме - дочь идет.
Идет их дочь родная с муженьком,
Повязаны их белы руки рушником.
Так подошли к Софииной усадьбе. Остановились, ожидая, пока Яринкин отчим Степан откроет ворота.
Подружки весело запели:
Соловушка молоденький,
Голосок твой тоненький.
Сообщи маме и бате,
Что я возле хаты...
Трио музыкантов лихо ударили марш.
Яринка с Данилой, за ними шафера и подружки, а затем и все остальные вошли в дом. Неприглашенные облепили хату, как рой осенних мух, прикладывали ладони ко лбу, разглядывали через окна - что там?
Я постоял бы и на улице, но Евфросиния Петровна вся дрожала от любопытства, издергала, затолкала меня: ой, пошли, забьют всю хату - и не увидим ничего!..
Чур тебя, иль без Грица и вода не освятится?..
Но, впрочем, я мог только протестовать, а любимая моя жена действовала. Она орудовала мной, как осадной машиной. Я был вроде тарана, которым разрушают крепостные стены. И таким образом мы пробрались в хату.
А в это время подружки и молодицы допевали приветственную:
Слава, слава тому,
Кто в этом дому!
Старому и молодому,