- Куда хватил! Не померла ж она.
- Опять же жалко дитя...
- Жалко, то, может, и жалко... А к слову сказать - еще опериться не успела, а уж такая квелая... А что ж будет, как пяток детей приведет?.. Тоже мне невестка, работница!..
- Ну, фершала надо!
- Да постой. Это ж - тому каналию отдай кус сала да десяток яиц. А я вот ее липовым цветом напою, да и...
Отваривала Палажка липовый цвет, поила с ложечки невестку. Пробовала даже покормить - надо есть, а то долго так пролежит... Бурчала, выдергивая из-под невестки мокрую простыню, - ну, ты гляди! Чудеса, да и только! между тем дала маленькому Павлику подзатыльник, чтоб не был слишком любопытным.
- Крутится, анцихрист! Чого ты тут не видал? Любопытный, как моей тетки гуска!..
Еще дня два ждали, пока невестка надумает поправляться, потом уже послали меньшого к Софии, а Кузьма Дмитриевич пошел к Фастивцу. Не любил Диодор Микитович ходить к больным пешком, - подавай ему подводу, да получше вымощенную. Однако Кузьма Дмитриевич унял фельдшера:
- Значца, так... вы поглядите, как, гадство, намело! Ну, намело ж, гадство!.. Надо ж понимать!.. Кони же - они животные, только сказать не умеют!..
- Каналии, да и только! - фыркал фельдшер, но из уважения к богатому человеку пошел-таки.
Ради невестки Палажка приготовила для фельдшера хороший завтрак.
Диодор Микитович в одиночестве сидел в красном углу и неторопливо наливал горилку из ребристого, как бомба-лимонка, графина и, выпив, закусывал мерзлым салом и яичницей.
- Вы, мадам Титаренкова, добре исделали, что присогласили медицину. Оно, конечно, бываеть, что и баба-шептуха помогаеть. Ну, иснять сглаз или вылить испуг, на ето бабы-шептухи великие мастерицы. Ну, а в рассуждении анатомии оне совсём слабые. А бабу-шептуху надо присоглашать тогда, када медицина совершенно бессильна. Не будеть ни вреда, ни пользы...
Не закончил еще Фастивец завтракать, как прибежала София. Диодор Микитович попробовал было пригласить и ее к столу, но женщина лишь возмущенно махнула рукой. Вбежала в комнату, упала на колени перед дочкиной постелью и заголосила, как над мертвой:
- Ой, на кого ж ты меня покидаешь!.. Ой, ягодка моя сладкая!.. Ой, улыбнись, мое солнышко ясное!.. Ой, деточка моя горемычная!..
Целовала дочкины руки, а они были тоненькие и бессильные и, казалось, хрупкие и прозрачные, как стебельки одуванчика.
- Мама... - шевельнула черными губами Яринка и зажмурила глаза. Она знала, что должно означать это слово, и знала так же, что мать не поймет его никогда. И она пожалела мать, отпустила ей великий грех, - ничего, мама...
София поняла так: "Я никому на вас не пожалуюсь. Я стерплю. Забуду. Буду жить".
И мать бурно обрадовалась:
- Слава богу! Слава всему святому!
Поцеловала дочку в потное личико, перекрестила и, повеселев, вышла к сватам.
- Ну, вы подумайте только! И с чего бы это?.. Прицепится хвороба, а людям хлопоты... - Она словно извинялась перед свахой, словно сожалела, что родила дочку такой болезненной.
- Да как-нибудь обойдемся, - успокоила ее Палажка. - Может, еще поднимется на ноги...
- Конечно, конечно, - радостно закивала София. - Беспременно должна поправиться... Вы уж потерпите...
Фельдшер закончил завтракать, перекрестился.
- Ну, помолясь богу, и примемся... - И достал из бокового кармана большой деревянный стетоскоп, сложил его и заколыхался в комнату к Яринке.
- Покажь язык... - слышался его густой баритон. - Обложен... Так... так... дышите... не дышите... Глубже дышите... совсем не дышите! Здеся болит? А здеся нет... Так... так... Живучие, каналии!.. Ну, придется укол давать... Да ты не бойся... других еще не так колол - и живы зосталися... И банки надо ставить... Мадам Титаренкова, беспременно требуется первак на предмет постановления банок...
Диодор Микитович ворожил над больной еще с полчаса. Сложив банки и весь остальной врачебный инструмент вместе с "приношением" в потертый кожаный саквояж, он попрощался.
- До сиданьица. Будем уповать на волю божию. А медицина исделала все. Теперь только на бога и надёжа.
Молились ли богу Титаренко - неведомо. Да, видимо, нет. В хозяйстве некогда молиться за невесток. Тут лишь бы свои грехи замолить; что ни день, то столько налипает их на душу: моешь, моешь - не отмоешь. Так что предоставили Яринке самой вымаливать у бога здоровье. А она тоже не молилась. Ей все было безразлично.
Лежала одинокая в комнате, - вся мужская часть семьи разбрелась, осталась одна Палажка. Скребла горшки, топила печь, растирала на столе соль бутылкой, бормотала что-то себе под нос - гнусаво, сурово, как неумолимый судья, которому все равно - оправдать ли подсудимого, отправить ли его на виселицу. Только бы соблюсти раз и навсегда установленный порядок.
Приносила пищу, ставила на стульчик у самой постели, стояла над Яринкой широкая и плоская, как тень, и, когда невестка отказывалась от еды, недовольно гудела:
- Ну, ты гляди! Чудеса, да и только!.. - И, постояв с минуту, все прибирала. Только узвар оставляла, так как знала, что Яринка очень любит его. - Пороскошествуй, пороскошествуй!..
Ежедневно приходила мать, очень радовалась тому, что Яринка хотя и медленно, но поправляется, приносила яблок-зимовок и тихонько совала дочке фунтик с конфетами, - для нее в эти минуты Яринка была снова маленькой. Дочь точно так же по-заговорщически прятала эти подарки под сено в постели и хотя не сосала их сама, но не решалась отдавать и Павлику - разгневается свекруха: ишь чего, замужняя, а у нее все еще конфеты на уме!..
В субботу вечером пришел отчим. Был немного навеселе, в новой шинели под ремнем, пахло от него свежей тканью и дегтем. Улыбнулся ей, казалось, принужденно, держал ее руку в своей огрубевшей ладони, наклонялся к самому уху, шептал:
- А мы вот назло куркулям и поправимся! Непременно! Мы им еще покажем, живоглотам!..
Чувствовались в его словах и злость, и грусть. И совсем не то, верно, хотел он сказать, потому что во взгляде его было что-то непонятное для Яринки, какая-то тревога, острый блеск. А когда прощался, сказал тихо:
- Поправляйся, цветик лазоревый!
И сильно зажмурился.
Со сватами Степан не здоровался и не прощался. Палажка, как только закрылась за ним дверь, произнесла:
- Ну, ты гляди! Басурманин, чисто тебе басурманин!..
Кузьма Дмитриевич был в обиде на Степана еще со дня обыска.
- Вот оно, гадство, как власть человеку давать!.. Вот так жизня устроена...
Несколько вечеров Данько просидел дома. То играл с Тимохой в "нос" карточную игру, в которой побежденного лупцуют колодой карт по носу, то, перекосив рот от умственного напряжения, возился с "морокой" - железным стержнем и прилаженными к нему кольцами, которые, благодаря разным комбинациям, то соединяются в цепь, то распадаются врозь. Наконец и это ему надоело, и он начал одеваться.
- Ты гляди! - удивилась мать. - Да и куда бы это?
- А на улицу! - Данько даже не обернулся.
- Да нехорошо ж! Жинка больная.
- А ну как она год пролежит!
- Чудеса, да и только! - опять удивилась Палажка, но задерживать его не пыталась.