Но тешу себя надеждой, что новая власть быстро справится и с этим злом.
Вызывали меня в уезднаробраз. Предлагали после окончания курсов перейти на работу к ним. Обещали даже казенную квартиру. Я отказалась, и вы знаете почему. Не хочу я ни от кого прятаться. Те, кто не предал меня остракизму во времена великой расплаты, не будут иметь оснований упрекнуть меня в неблагодарности.
Конечно, если бы я осталась в городе, моя судьба, возможно, сложилась бы иначе. Я еще, кажется, не стара, кто-нибудь и встретился бы путный. Но разве только в этом счастье? Молодость уходит, любви не знала я, остается мне в утешение - уважение людей, перед которыми, в силу принадлежности к своему прежнему сословию, чувствую себя виноватой.
Любимая доченька Катя! Мама твоя здорова и счастлива, очень счастлива, и хочет услышать от тебя то же самое. Учись, детка, старательно, чтобы быть достойной великодушного народа, среди которого и для которого живешь. Не броди по лужам, не цепляйся за телеги, а то упадешь и останешься калекой. И еще не хотелось бы мне видеть тебя верхом на лошадях, - это не девичье дело, я тебе об этом не раз говорила. И не лазай по деревьям, а то порвешь платьице, а их у тебя только два. И не задирайся с мальчишками, хотя и не боюсь я, что они побьют тебя. Скорее мне станет очень стыдно, если ты их будешь бить. Запомни, детка: тот, кто бьет и мучит людей, - злейший враг человечества, кем бы он ни был.
Слушайся старших, особенно твоих наставников - Евфросинию Петровну и Ивана Ивановича. Мы перед ними... ну, как тебе сказать? Я уверена - ты меня поняла.
На этом, дорогие мои, позвольте закончить. Кого - целую, кого обнимаю, кому - сердечно жму руку.
Ваша красная (!) курсистка Н. Б у б н о в с к а я".
- Слышишь, Катя, - нацелила на ребенка палец Евфросиния Петровна, ты должна нас, особенно меня, уважать!
- А я и уважаю вас, - склонила девчушка головку на плечо. - О-о-очень уважаю. - И задумалась. - Больше чем нужно. - Это, очевидно, показалось ей особенно убедительным.
Жена моя сделала вид, что не оценила силы Катиных чувств.
Маленькой Бубновской выпало нешуточное испытание: стремиться к искренности даже в неискренности своей... Я убедился, что искренними могут быть только свободные - "я никому ничем не обязана". Господи, избавь это чистое существо не только от окружающего зла, но и от добра, за которое надлежит платить благодарностью!..
В последнее время осложнились взаимоотношения между Павлиной Костюк и Евфросинией Петровной.
Матримониальные намерения моей жены сначала веселили девушку, затем она выслушивала ее из вежливости, а вскоре одно только напоминание о нашем Виталике начинало заметно раздражать его будущую (вторую!) невесту.
Именно тогда началось сближение между Павлиной и Катей. Вероятно, старшая из них своим расположением протестовала не столько против уничижения своей меньшей подруги, сколько против гипертрофированного внимания к себе со стороны Евфросинии Петровны.
Катя ходила за Павлиной, как тень. Готова была и по вечерам бежать за нею в хату-читальню, но Евфросиния Петровна строго отругала ее.
Ну что ж, девчушка терпеливо ждала Павлину, пока она не приходила домой, и крадучись ныряла к ней в постель. Там девчата долго перешептывались - нежно и доверительно. Временами слышался приглушенный смех. Евфросиния Петровна обиженно кряхтела на топчане, покашливала, вздыхала. Потом скрипуче подавала голос:
- И о чем это вы?.. Что за смешки?.. И не стыдно?
Ждала, чтобы ее успокоили. Смех - придушенный, закушенный, сдавленный и все еще живой - не утихал, и тогда моя жена сердилась не на шутку:
- Катя, кому сказала?! Хочешь - веником?
Смех становился похожим на всхлипывания, опадал, как поднявшееся тесто, когда его похлопаешь рукой, и так же тихо и крадучись Катя возвращалась в свою постель.
А Евфросиния Петровна еще долго пыхтела, ворочалась с боку на бок, бурчала что-то неразборчиво и осуждающе.
Я понимал - стареет.
И жаль мне было ее, потому что ни одной женщине не желаю утрачивать молодость.
Утром моя жена была тихой и вроде задумчивой. Разговаривая с Павлиной, не поднимала глаз. Глубокая обида и разочарование делали ее смиренно-злой и угрожающе доброй.
Представляю, как тоскливо сожалела она по Ядзе, по тихому существу, которую она могла беспрепятственно тиранить своей добротой.
Знаю, что и невестку свою Евфросиния Петровна сможет любить до тех пор, пока та будет принимать как должное душевную щедрость и опытное руководство свекрови. Уж таковы они все, лучшие представительницы рода человеческого, когда дело касается препятствий в их стремлении к полному матриархату...
А наша Павлина организовала-таки комсомольскую ячейку в Буках. Присоединились к ней два парубка, - может, знаете, Антосин Карпо - бедняк из бедняков (отца убили казаки в девятьсот пятом) да Крикун Тодось пришел из лазарета после ранения на Туркестанском фронте. И не испугались, что из веселеньких хат под цинковыми крышами тоненькими змейками выползают слухи. Вон Англия сердится. Вон Польша шевелится. Вон великий князь Кирилл собирает новую рать воевать большевиков. И в газетах пишут... И достанется тогда, ой достанется тем, кто хозяев прижимал, на красную звезду молился!.. Затанцуют они на веревочке, вот вам крест святой!..
Бредила кулацкая Вандея виселицами, тайком точила ножи, кровавая мгла застилала ей глаза.
А в хате-читальне я говорю: люди добрые, наступило уже время мира и покоя на нашей земле, перековала советская власть мечи на орала и честный ратай вздохнет счастливо - отныне и до скончания веков пот, а не кровь станет орошать его борозду. Верьте мне, верьте!
Вчера наконец прибыл в наше село землемер. Про него уже ходят легенды. До завтрака, мол, выпивает бутылку самогона, а закусывает одними сырыми яйцами. И не так чтобы много их потребляет, ровно десяток, и чтоб свежими были. И за обедом пьет точно так же, только уже не яйцами пробавляется, а чтобы был добрый борщ со свежениной и жареная курочка. А на ужин не ест ничего, только выпивает кринку молока.
И сила от этих харчей у него такая, что запросто разгибает подкову и борется с бугаями.
Сегодня утром увидел я этого дивного мужа. В дореволюционной серой тужурке с петлицами, со следами споротых наплечников и в фуражке с эмблемой - астролябия, наполовину обвитая мерной цепью. Усы толстые, как у урядника, на горбатом носище - изящные очки.
Я был как раз в сельсовете, когда он пришел составлять договор. Поскольку денег у мужиков мало, "межевой инженер", как он сам себя назвал, потребовал по десять фунтов жита за десятину пашни и по пять фунтов за десятину общественных выгонов и лугов. Харчи ему обязана была поставлять община бесплатно, как и квартиру с освещением и отоплением.
Заняв за столом место Ригора Власовича, "межевой инженер" каждое свое условие припечатывал тяжелым кулаком. Кроме всего, ему следовало выделять ежедневно подводу (да чтоб не из-под навоза!) и шестерых рабочих, желательно постоянных.
И чтобы придать себе еще больший вес, господин Кресанский (на "товарища" не откликался) вскользь заметил: "М-мда... А то, что я буду получать от казны еще и "заделку", так это не ваше дело!"
Даже Ригора Власовича самодовольный "господин" сбил с панталыку. Ведь председатель сельсовета знал, что землемер мог найти и под землей сгнивший столб. А это у любого крестьянина вызвало бы чуть ли не мистическое удивление: "И как он, чертов сын, знает?.. Вот тут, мол, копай, вот в этом месте!.. И заступ - дзинь, а там камень!.." Но в спесивом "межевом инженере" усматривал Полищук также и олицетворение советского земельного закона, и пропускал мимо ушей не только болтовню, что тот-де "кровью голосовал не за ваш номер", но и пренебрегал тем, что Кресанский очевидный живоглот и на богатство, что давала ему община, смотрел с пренебрежением.
- Что мне ваши фунты? Я вот в мирное время, - Кресанский конечно же имел в виду старый режим, - получал, кроме "заделки", семьдесят пять рублей, а это жалованье армейского капитана, и еще право выхода на пенсию после двадцати лет службы - с мундиром и с инструментами! А вы мне, как нищему, ваши "фунты"! М-да...
Мужики, которые были в это время в сельсовете, вежливо кивали головами, а сами, верно, думали: "Разорвало б тебя от наших фунтов!"
Но тем не менее с его присутствием в селе смирились. Только Тадей Балан, к которому поставили землемера на квартиру, скрипел:
- Мало того, что землю у меня будет отрезать, сапоги вон испортил. Напился, люди добрые, ну, в стельку, а утром я к сапогам, а в них!.. Ну, попроси горшок, а то... в сапоги!.. А я за эти вытяжки аж три рубля отдал!
Мужики чуть за животы не хватались. Советовали Балану:
- Вы, дядька Тадей, по углам гляньте, может, он там еще и...
- Тьфу, анахфемы!..
Днем "господин" Кресанский со своей свитой обмерял углы и линии, а вечерами изнывал в просторной Балановой светлице. Иногда стрекотал тяжеленным арифмометром "Однер", вычислял координаты. Хозяева, сложив руки на животах, стояли у него за спиной, дивились.
Чтобы подчеркнуть свою значимость, Кресанский как-то вечером вынес свою астролябию со штативом во двор, нацелил на луну.
- Смотрите, мужички, на Каина, что взял на вилы своего брата Авеля!.. Ай, глупцы!.. Ай, неотесы!.. М-да...
Ошеломленные зрелищем, открывшимся им через "чертово око", Баланы позвали отца Никифора. Тот тоже заглянул в трубу.
- Не токмо видимое есть сущее.
И хотя Баланы не уразумели поповской мудрости, однако их интерес к трубе землемера угас.