И Катя тоже засмеялась, сама не зная над кем, над Виталиком или над его матерью, захлопала в ладоши - ой, как смешно! - и в голосе у нее тоже дрожали слезы.
А Ядзя, кроме своей немыслимой красоты и искренней любви к Виталику, не принесла ничего. Она просто подошла, обняла и поцеловала его, как младшего брата, а Виталик был в таком состоянии, что эта ласка сейчас не воспринялась им как женская, слезливая нежность. И он сказал воркующим голосом:
- Ой, как жаль, тетя Ядзя, что вы ушли от нас! Вот верно говорю! Я никогда не вру.
Виталик отдал свои конфеты Кате, и они оба шмыгнули в мою боковушу, где была сложена вся одежда. Минуту спустя они вышли на улицу.
Как и на всех детских именинах, напиться и наесться имели право взрослые.
Только женщины манерничали: такова уж у них натура - стыдиться и смущаться... Пригубят, каждая с наперсток, и ждут, и маются, пока еще упросят... Может, как раз в этом и весь секрет их трезвости... Зато мы, мужчины, во всем были честными и искренними - пили, сколько нам давали, и готовы были принять муки за общество. Поэтому вскоре любитель малороссийского пения потрясал бархатным баритоном не только человеческие души, но и тоненькие чайные стаканы на полке.
Гоп, мои гречаники,
Гоп, мои белые!..
- Эх, хороши малороссийские песни! Вот только бы их переложить, сказал покрасневший Диодор Микитович. - Стали б оне тогда еще складнее... Ну, я опосля когда-нибудь...
Пели, утихали, разговаривали. Только никак не могли расшевелить Степана Курило. Порой и перекинется словом с кем-нибудь, а большей частью уставится в одну точку - далекий-далекий от всего нашего счастья. София изредка подтолкнет его локтем, муж встрепенется, улыбнется виновато и начинает лихорадочно веселиться - блестящие голодные глаза, какая-то хитрость в лице (жгучая скорбь на дрожащих губах).
- Не иначе болен ваш муж. - Это Евфросиния Петровна тихонько Софии.
- Да так уж... Никак не оправится после лазарету. Это - как на банду ходил. Да и забота большая... отцовская. Дочку выдавать будем.
- Яринку?! - так и встрепенулась моя жена. - Ребенка?! Да вы что, сдурели?!
- А докуда ж ей сидеть? От покрова пошел семнадцатый. Девка взрослая и работать умеет. К тому же и добрые люди попадаются. Хозяйственные люди!
- Куркульские! - выдавил из себя Степан.
- Куркай, не куркай, за голодранца не отдам!
Степан затих, прищурился.
- А за кого же это? - спросил я.
- Вот позовем на помолвку - увидите! Ого-о, такой парубок!
- Ой, рано вы, София, губите жизнь ребенку!
- Лишь бы не поздно! - София начинает сердиться, видимо, не очень уверена в своей правоте. - Говорю же вам, Иван Иванович, девка что рассада: ни малою ее нельзя садить - слабые корешки, ни старою - не примется. А так - чтоб в самую пору. Я вот в семнадцать вышла, ну и что, не усохла же?.. Вот ученые вы, а понятия не имеете!.. Да и сама Ярина не против этого... Ого-о... Вприпрыжку побежит.
Степан весь потемнел. И что это с ним творится?
Только Диодор Микитович поддерживал свою соседку по столу:
- Девки, они живучие, каналии! Чем больше ее поливають, тем она буйнее растеть. - И подкрутил рыжий кончик уса.
- А по-моему, это преступление! - возмутилась Нина Витольдовна.
- Э-э, Нина Витольдовна, вам если б вернули барщину, то, может, и в четырнадцать отдали бы! А у мужиков еще по-божески. А при старом прижиме, бывало, как припечет, то и пятнадцатилетних не миловали. Повезут к архерею, тот взглянет на нее - в теле девка, поплещет ниже спины, словно ненароком пазухи коснется - и этого добра достаточно! - и благословляет: плодитесь и размножайтесь! А для чего люди живут?.. Справлю свадьбу, как бы враги ни бесились!.. Слышь, Степан, иль заснул?..
Нина Витольдовна сидела тихая и грустная. Вероятно, обидела ее София своим напоминанием о барщине, а может, задумалась над своей судьбой, которая мало чем отличалась от участи осчастливленной браком крестьянки. И может, разница только в том, что у одной ярмо было кленовое, а у другой позолоченное.
Счастье мое земное и горе, хочешь - кровь свою выцежу каплю за каплей, только бы чело твое прояснилось от мысли о счастье? Хочешь - отдам себя рассечь на куски, чтобы могла почувствовать: ты не одинока на свете и что есть люди, готовые для тебя и на это! Как я счастлив, что возраст мой жаждет не безумств, а только тихой молитвы - на красоту твою, на чистоту твою, на святую доброту твою. Только не проведай об этом - мне хочется вечно иметь право на праздник души, пожизненное право боготворить тебя. Вечное право на святую тайну, право перед смертью вспомнить тебя первой и последней. Только не проведай об этом!..
Вот так мне хотелось петь, когда Фастивец стал догонять годы молодые:
Запрягайте коней в шоры,
Вороных, удалых...
Ибо у каждого из нас своя большая тайна и единственная на свете песня.
Годы молодые мы так и не догнали. Помешала этому Катя, она влетела в комнату с довольно большой палкой.
Невозможная девчонка со слезами на глазах и в голосе сказала:
- Вы тут пьянствуете... поете! - покачала головой. - А других, смелых... бьют!
- Кого? Что?
- Юных пионеров! Вот кого!
Я выскочил из-за стола и начал торопливо одеваться. Катя подбежала ко мне и, подняв вверх ладошку, успокоила:
- Не надо, не надо, Иван Иванович! Я разняла. Я им показала, как бить ю-пе!
- Ты?! - Я вытаращил глаза. - Ты, дитя мое, ввязалась в драку?!
- Я не ввязывалась! - вдруг всхлипнула моя невестонька. - Я только их палкой разнимала!
Я схватился за голову, затем почему-то за живот. И только потом догадался, что мне смешно. Я захохотал, и гости тоже начали смеяться.
И конечно, не спросил даже, что стало с Виталиком, - ведь он был вне опасности, если в защиту его стала такая воительница.
Но, вспомнив о ревности Евфросинии Петровны, я все же промямлил:
- Ну, а Виталик?.. Виталик...
- Он подает первую помощь потерпевшим.
- От кого... потерпевшим?
- Ну, какие же вы, Иван Иванович!.. От палки. - Она подняла и показала всем большую пастушью палку.
Я снова захохотал: