«Сегодня мы стоим перед исключительно важным фактом того, что для спасения цивилизации мы должны развивать науку о человеческих взаимоотношениях – развивать способность всех людей жить вместе и трудиться на одной и той же планете в условиях мира», – собирался сказать Рузвельт.
Это было совершенно противоположное тому, что исповедовал генерал-подрядчик Гровс, мечтающий припугнуть планету...
Со смертью Рузвельта исчезло главное препятствие на пути сторонников атомного шантажа.
Преемником Рузвельта стал бывший вице-президент Соединенных Штатов бесцветный человечек с маленьким птичьим лицом и таким же крохотным интеллектом, – Гарри Трумэн. Через несколько часов после смерти Рузвельта он принял присягу. Положив руку на библию, Трумэн как-то очень неуверенно сказал, что будет следовать курсу покойного Рузвельта. Об этом своем обещании новый президент помнил лишь несколько минут.
Потрясенные несчастьем, соратники Рузвельта в молчании покидали зал. Седовласый военный министр Генри Стимсон задержался в дверях, потом вернулся и отвел Трумэна в сторону, к окну опустевшего зала.
– Господин президент, – торжественно и негромко произнес он, – я должен посвятить вас в существующий тайный проект создания нового взрывчатого вещества почти невероятной разрушительной мощи. Речь идет об атомной бомбе, которая будет готова в ближайшие месяцы...
– Я впервые слышу об этом! – воскликнул Трумэн.
Рузвельт никогда не был высокого мнения о качествах своего заместителя и не посвящал его в наиболее важные государственные дела. Теперь Гарри Трумэн приобщался к столь тщательно охраняемой оранжевой тайне.
– Если она взорвется, – продолжал Трумэн, – у нас будет отличная дубина, которая сыграет роль и в переговорах и в дальнейших отношениях с Советским правительством...
Подготовка к испытаниям атомной бомбы заметно активизировалась. После разгрома фашистской Германии Япония уже не надеялась на победу. Она искала пути к мирным переговорам, чтобы закончить войну, – высший военный совет империи принял решение обратиться к Советскому правительству с просьбой о посредничестве в переговорах с Соединенными Штатами. Личное послание императора по этому поводу поручили доставить в Москву принцу Коноэ. Японскому посольству в Москве шифрованной радиограммой дали указания выяснить – согласны ли в Кремле принять императорского посланца принца Коноэ. Ответа не последовало – ни Сталина, ни Молотова в Москве не было, они уехали на совещание большой тройки в Потсдам.
Американские криптографы перехватили и эту радиограмму, отправленную из Токио в Москву японскому послу. И Пентагон стал еще энергичнее настаивать на ускорении испытания атомной бомбы.
Ее взорвали 16 июля 1945 года. На другой день открылась Потсдамская конференция... Трумэн вооружился атомной дубинкой, о которой говорил Стимсону в день, когда стал президентом.
Испытание бомбы святотатственно назвали «Троицей» – триединым господом богом. В Лос-Аламосе готовили три бомбы: одну для испытания, две другие для Японии. Но пока на все три не хватало ядерного горючего.
С вечера погода испортилась, шел дождь, и физики подумывали, не отложить ли испытания. Гровс запротестовал: бомбу надо взорвать во что бы то ни стало! У него есть приказ Пентагона. Итальянец Ферми мрачно предложил заключить пари – уничтожит ли взрыв только штат Нью-Мексико или весь мир. Ученые до конца не знали, каковы будут последствия взрыва. Оппенгеймер нервно расхаживал по блиндажу, выходил наружу, и Гровс ни на минуту не спускал с него глаз – кто знает, что он может выкинуть!
Дождь продолжался. Над горами нависли грозовые тучи, иссеченные вспышками отдаленных молний. Из микрофонов неслись над полигоном раздражающие звуки джазовой танцевальной музыки, прерываемые краткими сообщениями о предстоящих испытаниях... Испытания все же пришлось отложить из-за погоды на полтора часа.
На испытание допустили только одного постороннего человека – журналиста Лоуренса. Гровс держал его в Лос-Аламосе как летописца, требовал от него записывать все с начала и до конца выполнения Манхеттенского проекта. Для потомства. В записях Лоуренса генерал Гровс был главным героем.
До взрыва оставалось три секунды. В небо поднялась зеленая ракета. Диктор отсчитывал: «Три... Два... Один... Ноль!» Взрыва еще не было слышно, и только ослепительно-белый, во много крат ярче, чем солнечный, свет расколол темноту ночи. Было 5 часов 30 минут утра по вашингтонскому времени.
Журналист-летописец записал:
«Это был такой солнечный восход, которого еще не видел мир; огромное зеленое суперсолнце, за какую-то долю секунды поднявшееся на высоту более трех километров и продолжавшее подниматься еще выше, пока оно не коснулось облаков, с поразительной яркостью осветило вокруг себя землю и небо. Через несколько секунд раздался оглушительный грохот взрыва.
Пылающий огненный шар все увеличивался в размере, достиг полутора километров в диаметре и все еще продолжал шириться».
Кто-то воскликнул в панике: «Бог мой, они потеряли контроль над цепной реакцией!!»
В небе на высоте двенадцати километров расплывался гриб атомного взрыва...
Несколько танков, выложенных внутри толстыми свинцовыми плитами, чтобы предохранить экипажи от радиации, помчались к месту взрыва. Им предстояло пройти шестнадцать километров по каменистой пустыне, снова погрузившейся во мрак ночи.
В радиусе полутора километров от вышки, на которой укрепили бомбу, лежала мертвая, выжженная земля. Песок спекся в стекловидную зеленую корку. Тридцатиметровая железная башня испарилась...
Итальянец Ферми подошел к Гровсу.
– Теперь-то война кончится! – воскликнул он.
– Да, но только после того, как мы сбросим еще две бомбы на Японию, – жестко ответил Гровс.
Роберт Оппенгеймер, скрестив на груди руки, молчаливо глядел на результаты своего труда. Журналист Лоуренс спросил его:
– Роберт, что вы чувствовали во время взрыва?
Оппенгеймер печально посмотрел на него и ответил фразой из священной книги индусов, называемой Бхагавад Гит:
– Я становлюсь Смертью, Потрясателем миров...
Но смертью становился не Оппенгеймер, а генерал Гровс. Ему поручили утвердить объекты для бомбардировки в Японии, потому что даже объединенная группа начальников штабов еще не знала о смертоносном оружии. Подрядчик-строитель начинал руководить атомной стратегией. Он остановился на четырех целях – японских городах Кокура, Хиросима, Киото и Ниигата.
Военный министр Стимсон возразил по поводу Киото – ведь это центр древней японской культуры, вместилище исторических ценностей... Когда Стимсон был генерал-губернатором Филиппин, он посетил этот город, и Киото поразил его своими храмами, памятниками древней культуры...
– Построят заново, – возразил подрядчик Гровс. – Киото стоит на открытом месте, занимает большую площадь, и это поможет нам лучше определить разрушительную силу бомбы!..
Авиационный полк тяжелых бомбардировщиков давно уже перебазировали на остров Тиниан, заброшенный в просторах Тихого океана, откуда «летающие крепости» должны были взять курс на Японию.
Бомбы отправили на быстроходном крейсере «Индианаполис», а недостающий урановый заряд дослали следом на самолете.
Крейсер «Индианаполис», доставив секретный груз на остров Тиниан, повернул обратно и был торпедирован японской подводной лодкой. Погибла вся команда – больше тысячи человек. Две атомные бомбы – «Малыш» и «Толстяк», изготовленные в проклятом индейскими племенами Лос-Аламосе, уже несли людям гибель.
Атомная смерть нависла над японскими островами...
Эшелоны шли на восток... Война закончилась, и солдаты возвращались домой. Не на побывку – совсем. А очень многие еще продолжали служить в армии и тоже ехали на восток.
Воинские эшелоны тесно стояли на полустанках. Узловые станции были забиты поездами, вобравшими в себя батальоны, полки, дивизии, целые армии с их громоздким хозяйством. Эти составы пропускали в первую очередь. Получив «зеленую улицу», они шли один за другим на пассажирской скорости.
В теплушках, распахнутых настежь, открытых солнцу и теплому ветру, шли неторопливые солдатские разговоры, питаемые слухами самыми разными. Конечно, больше говорили о том, куда и зачем их везут. Не иначе – в Сибирь, может, на Дальний Восток. Там разгрузят, подержат, пока разъедутся старшие возрасты, потом демобилизуют и остальных. Если сразу распустить армию, получится столпотворение – ведь вся Россия была под ружьем, когда воевали с Гитлером. На душе было радостно – вон какого врага свалили! Теперь по домам... Но солдатам пришлось еще воевать...
Полевой госпиталь, в котором работала Ирина Микулина, тоже перебрасывали на Дальний Восток. Куда – неизвестно. Ирина заведовала эпидемиологическим отделением, но только формально – за всю войну в их армии почти не было заболеваний по ее специальности. Поэтому с началом каждого наступления «эпидемичку» превращали в обычное хирургическое отделение. Войну Ирина провела на Северо-Западном фронте, сначала под Парфином на фанерном заводе, потом на Валдайских высотах, в Риге, под конец стояли в Рыбинске. Здесь и застал их приказ подготовиться к эвакуации госпиталя. Куда, зачем – не знали. Только указывалось: к такому-то сроку своим ходом прибыть на такую-то станцию. Времени дали неделю, и Ирина упросила начальника госпиталя отпустить ее ненадолго в Москву.
Дома Ирина не была четыре года, мать, единственный человек, с которым она переписывалась, писала не часто. Остальных растеряла. В середине войны мелькнул где-то Юрий Ерохин и снова исчез. Мать писала: заходил Юрашка, расспрашивал, взял адрес. Но от Ерохина ничего не получила. Может быть, затерялось письмо. А может, его уже нет – война! Может быть, и Вадима давно нет в живых... Ирина самой себе не могла бы признаться, что ради него и поехала она в Москву.
Остановилась Ирина на Оружейном переулке, у сестры покойного отчима. Полночи проговорили, а утром пошла в город, сказала – по разным делам.
Пешком прошла к центру. Миновала один автомат, другой, все не решаясь снять трубку. Она на память заучила телефон Вадима, хранившийся давным-давно в записной книжке.
Рядом с «Метрополем» телефонная будка была свободна. Ирина прикрыла за собой стеклянную дверь и, чтобы не передумать, быстро набрала номер.
– Слушаю! – услышала она мужской голос.
– Можно попросить кого-нибудь из Губановых?
– Ирина!! Ты?!.. – Это был почти крик, радостный и удивленный.