Весла размеренно вспенивали воду. Ньёрд наполнял парус до краев. Течение западной Одерской протоки в меру сил подгоняло драккар. И вскоре только ноющая челюсть и вершина Зеленой Горы на горизонте напоминали Хрольфу о Хохендорфе. Разложенное по пяти мешкам в его сундуке покоилось серебро, которого могло хватить на покупку бонда. Завидного бонда, обширного, плодородного. Того, что шеппарь скопил за годы своих бесславных походов по северо-восточным закоулкам Восточного моря, достанет на то, чтобы обзавестись фольками и, в случае чего, подлатать постройки. Конечно, продав Гром можно было бы разжиться куда более завидным хозяйством, но дядюшкину посудину придется бросить на поживу этому сброду, что зовется его манскапом. Ах, да, немного серебра можно выручить за дом на Бирке и за Глаз Имира. Эти несложные подсчеты с каждым мгновение все больше укрепили решимость Хрольфа покончить с морскими скитаниями как можно быстрее. В даннском Гюльдборге он сойдет на берег, как бы для того чтобы торговать кнорры, а сам напросится на первый же корабль идущий в сторону Свейланда. Вряд ли, конечно, ему повезет настолько, что он доплывет туда на борту одной ладьи, придется пересаживаться и не раз, но все равно сын Снорри полагал попасть на Бирку и исчезнуть оттуда значительно раньше, чем туда придет эта неблагодарная, скрипучая и вечно подтекающая развалюха беспутного Эрланда. Больше всего на свете Хрольф мечтал о том, чтобы Гром вместе с манскапом больше никогда не появился в водах Мэларена. А после исчезновения шеппаря это должно было неминуемо произойти. У ладьи, управляемой этим сбродом, не было другого пути кроме, как наскочить на мель или пропороть днище о подводный камень. А те пятеро, что остались сторожить добычу, закончат свою жизнь на даннской плахе. Особенно этот венедский сопляк, что посмел поднять руку на своего шеппаря!
Теперь важно было сделать так, чтобы люди, особенно два загребных, что в упор смотрели на Хрольфа со своих сундуков, ни о чем не заподозрили. Сын Снорри потрогал припухающую челюсть и углубился в раздумья о новом бонде и созерцание морских просторов.
В устье Одры Хрольф был второй раз в жизни, а о Гюльдборге знал только по рассказам шеппарей, плававших к даннам этим путем. К северо-западу от Волина должна была лежать обширная гряда островов. Если обогнуть их с моря и взять прямо на запад, то попадешь на северную оконечность острова, на котором стоит Гюльдборг. Если же пробраться мимо гряды вдоль берега и опять-таки направиться на закат, то можно было попасть к длинному проливу, который опять-таки приведет к Золотому Замку. Обладая столь скудными сведениями о предстоящем пути, Хрольф решил не испытывать судьбу и плыть вдоль берега.
Весь день драккар летел, как птица, но Гюльдборгского пролива достиг только впотьмах. Сказалось то, что из Хохендорфа Гром вышел только в полдень. Идти в такую пору по неизведанной шхере Хрольф не решился, и манскап провел ночь в деревеньке Хассело.[171]
То ли лицезрение унылой жизни окрестных землепашцев подточило столбы Хрольфовых намерений, то ли за ночь перестала болеть челюсть, то ли гребцы ни словом, ни взглядом не выдали того, как их позабавила полученная шеппарем оплеуха, но утром сын бондэ уже изрядно сомневался в том, что готов бросить свой драккар.
А когда по левому борту появился городок, подходивший под все описания Гюльдборга, Хрольф едва не грыз родерарм от сомнений, терзавших его разум и сердце.
Он уже облачился во все свое бранное железо, перекинул через плечо тяжеленную суму с серебром и подошел к борту корабля, чтобы перебраться на мостки. Оставалось только сурово наказать манскапу ждать, не покидая драккара, как вдруг, совершенно неожиданно для себя Хрольф обернулся к загребным и гаркнул:
– Уле, Ольг, раздери вас Гарм! Что вы сидите? Пойдете со мной. Не гоже шеппарю, как последнему фольку, таскать тяжелую поклажу. Кто же поверит в то, что я не просто так языком треплю, а, как есть, покупаю кнорр?
Олькша, который из иного разговора понимал самое большее два слова, и то подивился тому, как яростно и цепко торговался Хрольф. Будь у него побольше времени сын Снорри выторговал бы три кнорра по цене двух.
Так ведь и то сказать, первую посудину он купил прямо у корабелов. Они только закончили ее для какого-то купца. Тот задержался в пути. И Хрольф так заморочил умельцев, что те были рады-радешеньки избавиться от новенького кнорра, получив за него как за изрядно потрепанный.
Дальше пошло труднее. Гюльдборг – не чета Коге или Роскилле. Оказался городишко мал, да и скуден. И все же Хрольф нашел еще две посудины. Рядом с первой покупкой они выглядели совсем старыми, но на плаву держались хорошо и нисколечко не текли, а что еще требуется от кнорра. Если же принять во внимание то, что оба они не просто болтались где-то у полусгнивших мостков, а ждали загрузки товара, то можно понять, сколько умения и задора понадобилось племяннику Неистового Эрланда, чтобы убедить их владельцев уступить ему корабли. Торговля растянулась на полдня. Хрольф врал, пугал, льстил, топал сапогами и звенел железными бляхами на броне. Купцы недоумевали, отнекивались, стращали, удивлялись, неверили. И, в конце концов, согласились. После этих долгих и тяжких торгов у всех, даже у тех, кто просто стоял рядом, осталось чувство, что они поучаствовали в самой выгодной сделке в жизни. Даром, что после нее бывшие владельцы кнорров застряли в Гольдборге со своим добром на пару месяцев и потратили все полученное серебро на покупку новых судов.
Вечер был уже на подходе, когда Хрольф и его высоченные спутники вернулись на Гром, сообщить о покупке кнорров.
И вот тут началось самое сложное. Шеппарь неплохо поднаторел в управлении драккаром, но никогда не водил за собой ватагу кораблей. К тому же на весла четырех кораблей он мог рассадить всего пятнадцать человек – неполный манскап Грома. Суда же надлежало увести из Гольдборга как можно скорее, пока корабелы или купцы не спохватились и не пришли требовать свои кнорры назад.
Задача оказалась куда сложнее, чем представлялась в Хохендорфе. После того, как были определены четыре кормчих, в распоряжении Хрольфа осталось всего одиннадцать гребцов. Не густо. Очень не густо для того, чтобы везти широкопузые, неуклюжие кнорры. Такого позора на Бирке не пережил бы ни один шеппарь, но, хвала Одину, Гюльдборг был на безопасном расстоянии от варяжской вольницы, и никто из шёрёвернов не увидел, как Гром Трюморк, гордый корабль Неистового Эрланда, тянет за веревку три грузовые посудины. На всякий случай на каждом кнорре сидела пара гребцов, но их помощь почти не ощущалась теми, что ломал спины на сундуках драккара. Еще и Ньёрд издевался, как мог, дуя прямо в драконью морду.
Словом, к ночи связка кораблей едва добралась до местечка Зюндбю, что было на пол пути к Хассело, принимавшего драккар прошлой ночью.
На заре было решено, что днем гребцы на кораблях станут меняться, дабы не загнать насмерть тех, кто надрывался на головном судне. Но осуществить эту задумку оказалось не так-то просто. При первой смене один из гребцов свалился за борт и едва не утонул, поскольку обессилел донельзя.
Если бы варяжский бог ветра не сменил гнев на милость, связка драккара и кнорров так и плыла бы к Хохендорфу, точно снулая рыба. Но Ньёрд подсобил и к вечеру пригнал вереницу к той россыпи островов, за которой начиналась Одерская губа…
Угасал уже четвертый день с тех пор, как Хрольф увел драккар на северо-запад. Варяги, оставшиеся с Волькшей сторожить добычу, мрачнели на глазах, точно яблоки-паданцы. Ни пиво, ни вино не веселили их больше. Еда становилась все преснее и преснее. И только страх разрастался у них в сердцах. Что они будут делать, если Гром не появится еще через пару дней? Бежать? Как? Куда? Где смогут найти убежище викинги, брошенные своим шеппарем на растерзание даннского конунга, чьих данников они ограбили. Ведь говорили же они Варгу, что нет веры потрошителю сумьских засек. Не по зову сердца, а по прихоти судьбы стал этот бондэ шеппарем шёрёвернов. Оттого для него Дрерхизкапур – пустой звук, а его Валхала заключена в собственном жалком клочке земли.
Теперь Волькше больше не приходилось уговаривать их ходить в дозор. Они сами рвались на сторожевую башню, так что порой им приходилось напоминать о том, что кто-то еще должен следить за порядком в городце.
Впрочем, женщины, кашеварившие на весь город, были так покорны своей Недоле, что Волькша уже начал подозревать, что насилия и поругания, которые выпали на долю Эрны, были здесь частью жизненного уклада. Или, может быть, для них бытность данниками, и правда, означала лишь отложенную неволю или же смерть. Выходило, что Хрольф прав, и жизнь человека, не сумевшего победить в бою, становилась собственностью того, кто одержал над ним победу? Выходило, что тот, кто не отдал жизнь, защищая свою свободу, теряет право свободно распоряжаться своей жизнью? И все жители Хохендорфа, оказавшись в заколоченных домах-узилищах, признали властителями своих судеб горстку шёрёвернов? О том, чьими руками была добыта эта победа, Волкан старался не думать. Грело душу лишь то, что у жадных варяжских крысят лопнет пузо, если они попытаются сожрать весь Хохендорф.
Нельзя сказать, что Волькша не взирал в ожидании на северо-запад, но его взгляды вверх по Одерской протоке были лишены тоски, пожиравшей души варягов. Он знал, куда пойдет и что будет делать, если вдруг придется спасаться бегством от нагрянувшей дружины даннского конунга. Его путь проляжет на восток. Вдоль моря. Волькша даже смутно не представлял себе, сколько времени он проведет в дороге, но места, в которые его она приведет, Годинович видел явственно. Была только одна невнятность: Волкан понимал, что на восток он двинется не один, но как сложится судьба Эрны после этого похода, он даже представить себе не мог. Оставить рыжеволосую женщину в доме извергов он не согласился бы ни за что на свете: не они сами, так их сродники рано или поздно, но приедут в мрачный дом Хохендорфских старшин, и тогда нестерпимое унижение Эрны продолжится. Но в то же время он не находил ругийке места ни в Ладони, ни в доме на деревьях… Волькша, конечно, мог доставить ее в Винету, но он слишком мало знал он о нравах ругиев и турпилингов, дабы полагать, что столь простой выход станет самым лучшим. Примут ли беглянку ее отец и братья? Впрочем, у него было еще дня три, чтобы это решить.
То время, что оставалось у него от дозоров и забот о прокорме пленников, Волькша проводил в доме Эрны. Каждый вечер он впадал в оцепенение, ожидая повторения того, что ему пригрезилось в ночь после падения Хохендорфа, но ничего даже близко похожего не происходило. Это уверило Годиновича в том, что нежная близость не то с Кайей, не то с Эрной, ему все-таки пригрезилась. В свете того, что он недавно узнал о бесчинном замужестве ругийки, ему было бы невыносимо думать, что и он поступил с ней, не лучше ее мучителей. То, что в его видении она все сделала добровольно, ничего не меняло. Срам – он срам и есть, чем его не выгораживай.
Словом, Волькша не разделял смятения гребцов, а спокойно дожидался либо возвращения Хрольфа, либо прошествия седмицы. Он был одинаково готов и к тому, и к другому. Так что, когда на исходе четвертого дня на протоке показалась вереница из драккара и трех кнорров, Волькша вовсе не прыгал и не верещал от радости, как прочие варяги.
Гребцы устали смертельно. Особенно Олькша и Уле. Венед и гёт, точно затеяли безмолвный спор о том, кто из них жилистее. Каждый раз, когда шеппарь говорил, что настал их черед пересаживаться на кнорры, они упрямо мотали головами. Более того, они отказывались покинуть даже сундуки загребных.
– А вдруг, как у кого от нашей с Бьерном работы задом кровь пойдет? – грубо отшучивался гёт: – Сундук потом отмывай… Лень… Уж мы лучше тут жилы порвем, пока у кого-нибудь из нас пуп не порвется… Так, Ольг?
И Рыжий Лют растягивал потрескавшиеся губы у ужасающей улыбке.
Так они и силились переупрямить друг дружку все три дня обратного пути. Остались каждый при своем, зато уважать друг друга стали еще больше. Когда их на руках спускали на берег, глаза обоих закатились под брови, а кожа на ладонях была сплошной кровавой мозолью. Но к полуночи они отлежались и показали всем, что значит венедская пословица: работает за троих, а ест за четверых. Глядя на то, как они пьют пиво и перемалывают зубами мясо, кто-то пошутил, что от гребной натуги у них пупки все-таки развязались, и теперь пища проваливается мимо пуза прямо в рубахи. Воистину, ни одно брюхо не могло вместить столько еды, сколько умяли два загребных.
Утро для приплывших началось поздно. Но те, кто оставался в Хохендорфе поднялись на ноги ни свет, ни заря и, в меру своего разумения, принялись готовить корабли к отплытию. Носили к мачт-фишерсам бочонки с пивом и водой, мешки с житом и снедью. Проверяли кницы и весла. Уже никого не надо было убеждать в том, что из разоренного городца надлежит убраться как можно скорее. Самое позднее утро следующего дня.
В полдень горестные вопли вновь поплыли над Хохендорфом: викинги начали делить жителей на тех, кого они возьмут на Бирку, и тех, кого эта участь минует.
Для шёревернов началась потеха. Они ходили от одного невольничьего дома к другому и высматривали «лучший товар». Со стороны можно было подумать, что они судачат об овцах или свиньях.
Однако вскоре бестолковость этого занятия стала очевидной. Русь зарилась в основном на молодых женщин и девиц. Будь у них не три кнорра, а десять они бы не оставили в покоренном городце ни одной юбки, если только та не болталась на костлявой старухе. А кто при этом сядет на весла, их, похоже, совершенно не заботило.
Хрольф ругался со манскапом до хрипа. Но его люди стояли на своем либо требовали от него сделать так, чтобы и караси жирели, и щуки не скучали. Споры закончились тем, что молодух опять вернули в узилища, а будущих фольков начали отбирать по-варяжски мудро.
Хрольф повелел вывести из заколоченных домов всех детей до одиннадцати лет. После этого он приказал их матерям по очереди выходить из дверей и ждать пока ее дети не подбегут к ней. После этого женщина должна была найти своего мужа и вывести из заточения. Полную семью отводили в сторону и, к их великой радости, отпускали, точнее, запирали в их собственном доме. Через какое-то время в узилищах остались только никому не нужные старики, одинокие вдовы, вдовцы, молодые пары, еще не обзаведшиеся детьми, а так же парни и девицы на выданье, отроки и девчонки. Стариков со старухами прогнали взашей, а оставшихся полонян шёрёверны подвергли унизительному отбору.
Волькша ушел с торговой площади прочь. Его мучил нестерпимый стыд оттого, как варяги щупали девиц и молодух, как заставляли его сверстников показывать зубы и спускать портки, оголяя Ярилову палицу. Можно было подумать, что именно ею они будут работать на хозяина. Даже после того как Волкан вспомнил, что на Рюнмарё тяжелолицая жена бондэ пыталась купить у Хрольфа «рыжего фолька», потребного ей не столько для обработки земли, сколько для похотливой орати, он не примирился тем, что творилось перед узилищами.
И вот шестьдесят гребцов невольников было отобраны. К великому разочарованию манскапа женщин на кнорры определили всего двадцать, остальное место на деках отводилось поклаже. Ее набралось так много, что все посудины, включая Гром, сидели в воде настолько низко, что, буде дочуркам Аегира приспичит поиграть в салки, судьба кораблей будет незавидна.
Перед тем, как вереница ладей Хрольфа с богатой добычей покинула Хохендорфскую заводи, в жизни шеппаря произошло еще два немаловажных события.
Гребцов-невольников уже рассаживали по скамьям кнорров, привязывая хитроумными узлами к кницам, когда вверх по протоке из Щецинского залива поднялась лодка. Она не стала, как прочие суда, боязливо жаться к дальнему берегу, а направилась прямо к варяжским кораблям. Кроме двух гребцов в ней сидел какой-то викинг и еще трое воинов в добрых кольчугах, с мечами и щитами.
Хрольф уже хотел крикнуть: «Русь! Поднять топоры!», но Волькша узнал в ратарях трех приятелей Рудгера.
– Что вам надо, турпилинги? – не слишком ласково приветствовал их шеппарь. Парни замялись. В свейском они были не сильны. Пришлось Волкану истолковывать вопрос, даром, что у свейского и турпилингского наречия были общие корни.
– Возьми нас с собой, – попросили воины: – в наших семьях мы все – младшие сыновья. Чем сидеть на шее у старших, мы решили попытать морского счастья. Твои люди, – сказали они, косясь на Волькшу и Олькшу: – самые лучшие воины из тех, кого нам довелось встречать. Ни один хольд Уппландского ярла не сравнится с такими бойцами. Мы хотим сражаться с ними в одном строю, потому что и удача сама приходит к ним на поклон. Мы привезем домой полные сундуки сокровищ и станем старшинами Винеты!
Кто из них сочинил эту высокопарную речь? Но было видно, что готовили они ее не один день. И ведь не даром! Стрела лести попала в цель. Хрольф заухмылялся в усы. Что-то подобное он и сам ощущал с тех пор, как увидел венедских парней, бегущих по берегу Волхова от разъяренной княжеской дворни. Теперь его грезы разделили и сыновья турпилингских купцов. Добыча, с которой его манскап возвращался на Бирку, уже начала превращать мечты шеппаря в Явь. Но только мечтать теперь надо было о большем! О гораздо большем, чем плодородный бонд и десяток фольков! Вот эти Волинские парни вознамерились стать старшинами своего города. Так почему бы ему, шеппарю драккара, на борту которого по воле Судьбы обретается Каменный Кулак, не пожелать стать ярлом? Ну, чем он хуже Ларса?
От тщеславных мыслей в голове у Хрольфа зашумело сильнее, чем от красного вина, так что дальнейших речей он почти не слышал.
Просьбу турпилингов он, конечно, удовлетворил: какой шеппарь откажется от трех, снаряженных для сечи воинов. Уж кто-кто, а потрошитель сумьских засек в прежние времена не мог похвастаться обилием ратарей, жаждавших примкнуть к его манскапу. Вероятно, гордыня родилась на много раньше сына Снорри: как светлейший из ярлов Хрольф небрежным движением руки передал парней под начало Ёрна, которого в свою очередь сделал кормчим одного из кнорров.
Теперь настала очередь викинга обратиться к шеппарю с речью. Даже несмотря на то, что на нем не было лисьей шапки, сомневаться в том, что это человек синеуса Ларса, не приходилось. И потому сказанное им обрушилось на племянника Неистового Эрланда как гнев Рэны среди полного безветрия.
– Я – Эгиль Скаллагримсон, воин, – сказал он голосом сиплым, как шум прибоя: – Я двенадцать лет бился в дружине Уппландского ярла. Случалось и раньше, что его людей брали в плен, но он никогда не приходил к ним на выручку и не платил за них выкуп. Волиняне предложили мне или дожидаться прихода ярла под стены Винеты, или пойти с ними в твой манскап. Прилюдно и громко я, Эгиль Скаллагримсон, воин, говорю, что ухожу от Ларса и хочу искать удачи на твоем драккаре, шеппарь.
– А что ты умеешь в бою, Эгиль? – спросил его Хрольф, с большим трудом одолев приступ удушливой гордости. Прежде ему не приходилось задавать этот вопрос: он с радостью брал на борт любого добровольца. Но уклад шёрёвернов обязывал шеппаря всячески чиниться, набирая людей в манскап.
Эгиль молча взял короткое копье, отвел руку и метнул его. До ворот Хохендорфа было шагов тридцать. Щит, который даннский конунг водрузил на верхнюю перекладину ворот, был невелик. Обычный круглый щит даннского ратаря. Железное жало вонзилось в него чуть выше срединного железного набалдашника. Под тяжестью копья он накренился и через мгновение упал с ворот.
Все, кто видел бросок Эгиля, восхищенно присвистнули. Если этот воин и не был хольдом, то отменным копейщиком он, безусловно, являлся. Хрольф важно кивнул, повелел Эгилю подняться на борт Грома, а сам пошел надзирать за погрузкой. Однако после двух приливов гордыни его рассудок заметно помутился, и шеппарь с трудом соображал, что творится вокруг.
Тем временем Волькша подошел к людям, доставившим с Волина трех парней и Скаллагримсона, и попросил их задержаться на чуток. Неизвестно, что он им посулил, но они согласились, даже несмотря на то, что солнце уже котилось к вечеру, а им предстояло еще неблизкое возвращение в Винету.
Договорившись с гребцами, Волькша побежал искать Эрну. Он нашел ее в мрачном доме Хохендорфских старшин. Женщина укладывала в кожаную, дорожную торбу свои пожитки.
– Эрна, там… – начал Волкан, переводя дух: – там приплыли люди из Винеты! Я уговорил гребцов подождать тебя.
– Меня? – удивилась Эрна.
– Ты, что, хочешь остаться здесь и дожидаться возвращения… – Волкан замялся, не находя слов, чтобы именовать ее мужа и свекра.
– Нет, – ответила ругийка, всем видом показывая, что не для этого она перетряхивала сундук со своим приданым, а до этого разорила тайники своих мучителей.
– Так пойдем скорее! Они отвезут тебя домой к братьям и отцу!
– Ты не хочешь брать меня с собой? – опустила голову Эрна.
Волькша оторопел.
– Я плохо готовлю? – спросила молодая женщина.
Волкан покачал головой. Вкуснее чем ругийка готовила только Ятва.
– Я слишком старая для тебя? – все так же тихо спросила Эрна.
– Ну, что ты! – поспешно ответил Годинович и отчего-то сглотнул. Ему хотелось спросить: для чего именно Эрна считает себя старой, но он не посмел.
– Тогда почему мой господин хочешь избавиться от меня?
– Я не хочу! – возмутился Волькша: – Я хочу вернуть тебя в дом, где ты была счастлива.
– Была! – впервые за все это время Эрна заговорила в полный голос: – Да, я была счастлива в доме моей семьи. Теперь это дом старшего брата, он заботится об отце. Это его доля – доля старшего брата. Но, чтобы там ни было, я буду для него обузой. Девушки для того и выходят замуж, чтобы покинуть родное гнездо. Для меня там больше нет места. Точно так же, как и в домах остальных братьев. Я знаю, что они никогда так не скажут, но это так. Ничья вдова и ничья жена, я принесу под их кров черную оспу своей горестной судьбы…
Волькша опустился на лавку и уронил голову.
– Когда в ночь вашего набега тебя под руки привели «выбирать» женщину, ты выглядел даже более напуганным, чем мы. Но когда ты посмотрел мне в глаза, я вдруг поняла, что передо мной человек, который никогда меня не ударит. Не знаю уж, как я это увидела, но с тех пор я с каждым днем все больше убеждалась, что первый взгляд не обманул меня. Господин… извини… Варглоб, ты – единственный мужчина в моей… взрослой… жизни, который был со мной нежен. Не выбрасывай меня, как негодный хлам, как кишку от съеденной колбасы. Возьми меня с собой. Я буду самой покорной из твоих фольков… Пожалуйста, Варглоб.
С этими словами Эрна опустилась на колени.
Волькша молчал. От того, что он сейчас услышал, менялось многое. «…был со мной нежен…» Значит, был! Была! Значит не пригрезилась, а произошла в Яви та… нежная близость, которая после возвращалось смутным томлением и метаниями между стыдом и отрадой.
С улицы долетал шум суматохи.
Беззвучные слезы текли по щекам Эрны.
В дверь задрожала от чьих-то ударов.
– Кулак! Ты здесь? – горланил кто-то из гребцов: – Хрольф готов отплывать!
Волкан поднялся, закинул на плечо переметную суму Эрны и протянул ее руку.
– Пойдем.
Разоренный городок был теперь еще больше похож на место крысиного пира. Многое из утвари, вытащенной на улицу в день набега, так и осталось лежать на торговой площади. Кое-где порушенная, кое-где потраченная гора уворованного добра сиротливо высилась среди потухших кострищ и пустых пивных бочонков. Сам не понимая, почему для него это так важно, Волкан отметил, что резная колыбелька все-таки пропала. Кто из варягов позарился на нее? Для своих детей умыкнул он ее или все-таки на продажу, как будто такую же не могли сделать свейские столяры?
В Хохендорфской заводи все и впрямь было готово к отплытию.
Манскап Хрольфа, понацепив на себя бранного железа, в одночасье превратился из вольных гребцов в строгих надзирателей и, похоже, эта ипостась была шёреверном по душе. Они со свирепым видом прохаживались вдоль сундуков, на которых еще недавно сами ломали спины.
Появление Волкана в воротах Хохендорфа варяги встретили нестройными здравицами. Гребцы-невольники украдкой взирали на щуплого парнишку, за которым, опустив глаза долу, следовала жена сына городецкого старшины. Знал ведь живчик, кого выбрать в фольки!
В воротах Эрна остановилась, точно справляясь с чудовищным порывом ветра. Ее лицо побледнело и осунулось, – она увидела возле варяжских кораблей небольшую лодку, в которой сидели люди из Винеты.
Волькша взял ее за руку и тихонечко потянул вперед. Ругийка покорно двинулась, но в лице ее читалось твердое намерение возле лодки вновь упасть на колени и умолять Варга не отсылать ее на Волин.
Когда же она поняла, что ее господин ведет ее к драккару, краски жизни вновь заиграли на ее щеках, а походка стала еще более неуверенной, но уже не от отчаяния, а от счастья. Из всех плененных жителей Хохендорфа, Эрна была единственной, кто взошел на борт варяжского драккара улыбаясь.
Когда викинги покидали западную Одерскую протоку, небо укрылось кисеей перистых облаков. Точно нерадивая жена забыла тряпицу в бадейке со щелоком, и та расползлась на нитки, вохрые и хилые, тронь – разойдутся.
Опасаясь того, что по пути кнорры с добычей могут потеряться, шёрёверны перед отплытием вновь связали корабли длинными веревками. Однако Хохендорфские пленники, сидевшие на веслах грузовых посудин, гребли нестройно, отчего ладьи то и дело дергали драккар за упряжь. Иногда рывки были так сильны, что на обоих кораблях люди валились на деки. Ругаясь на чем свет стоит, русь Хрольфа принималась раздавать тумаки гребцам-невольникам. Но спустя непродолжительное время разлад повторялся, и варяги вновь падали с ног.
В конце концов, Хрольф приказал отвязать веревки, а судна поставить наконечником стрелы: Гром впереди, пара старых кнорров за ним, а замыкала поход новая ладья с Волинскими турпилингами в манскапе и Ёрном у рулевого весла. Людям на грузовых посудинах было приказано лечь костьми, но держаться не дальше броска копья друг от друга и от драккара.
Выйдя в море, Хрольф повел ватагу кораблей на восток, туда, где несколько дней назад высаживал Волькшу.
– Мы плывем в Винету? – спросил Волкан.
Он был не прочь еще раз повидаться с Альфертом, узнать, как готовятся к свадьбе Рудгер и Броня, и стоят ли уже на месте створки городских ворот.
– Все-таки, венед, ты иногда кажешься на много глупее, чем есть, – ответил шеппарь, перекладывая родерарм на себя, от чего драккар начал неторопливо забирать к северу.
Когда Кулак появился возле Грома с рыжей Хохендорфской строптивицей, недавние обиды вновь замутили сердце свея. Нет ничего оскорбительнее, чем чье-то бесспорное превосходство, особенно если оно не выражено размахом плеч и исполинским ростом. Вот с Большим Руном все понятно. И хотя Хрольф впервые увидел человека-гору, распростертым возле ног все того же Варглоба, одного взгляда на берсерка, недошедшего до Валхалы, было достаточно, чтобы любой человек признал собственное ничтожество. Но когда твой манскап вопит здравицы мозгляку, когда молодая и сочная сверх меры фру, которую не смогли взять силой трое лихих викингов, сама отдается тщедушному заморышу, а потом, как верная собака, приходит за ним на корабль, даже самое чистое сердце почернеет от зависти. А сын бондэ душевной пригожестью похвастаться не мог.
– Не ты ли, венед, стращал меня скорым подходом кораблей Харека? – цедил сквозь зубы Хрольф: – А теперь хочешь, чтобы я потерял день, таская эти грузовые лоханки вверх и вниз по Одерским протокам?
– Нет, – ответил Волькша, удивившись внезапной немилости шеппаря.
– Вот и не задавай глупые вопросы. Стезю прокладывать – шеппарьская забота. Иди, вон, лучше…
Он хотел сказать: «Иди вон лучше, потискай свою рыжую фольку», но его скула предупреждающе заныла, и он не закончил своих речей…
К ночи, когда Хрольф уже привел свои корабли к необитаемому безымянному островку в полудне пути от Борнхольма и спрятал в чашеобразный залив, отгороженный точно крышкой песочной грядой, Восточное море взбеленилось бурей. Даром, что пару дней назад начался теплый, душистый Червень, волны расходились не на шутку. От их щедрот досталось даже причаленным судам. Перекатываясь через «крышку залива», они вытолкали один из кнорров на берег и едва не разбили его о морену в прибрежном песке.
Не иначе Позвизд[172] осерчал на кого-то в восточном краю. Он стремился туда во всей мощи своего гнева. Застань Стрибожичи Хрольфовы корабли в море, не видать бы им больше Бирки. Опрокинул бы кверху дном, и поминай, как звали.
Утром море было безмятежно, как лесное озеро, но страх в душах манскапа не унялся вместе с ветром. В прежние времена, когда только ленивый не смеялся над ничтожностью Хрольфовой добычей, его люди бесстрашно встречали любую бурю. Теперь же, когда их прибыток не влез и на четыре корабля, они вспомнили всех Асов и Ванов, всех великанов и альвов, о которых когда-либо слышали. Викинги вдруг уверовали, что все верхние и нижние боги, все подгорные и подводные чудовища только и мечтают отнять у них завоеванное добро.
– Хрольф! – наседали они на шеппаря: – Надо принести жертву Ньёрду, Рэне и Аегиру! Мы давно не воздавали им должное!
– Боги гневаются на нас! – показывали они на выброшенный на берег кнорр.
Сказать по правде, Хрольф последний раз вспоминал о богах почти год назад, когда собирался плыть на Ильмень. Тогда он откупился от сыновей и соратников Одина связкой сушеной рыбой, плошкой каши, чашкой масла и кувшинчиком меда. Но сегодня манскап, похоже, говорил о настоящей жертве, может быть даже человеческой, как это любила сварливая Рэна.
– О чем они опять грают? – спросил Олькша у приятеля. Сборище варягов и вправду было похоже на стаю крятунов на пашне. Каркают, крылами машут, головами вертят.
– Они требуют чтобы Хрольф принес жертву варяжским богам, дабы те пропустили их через море, – ответил Волькша.
– Вот ведь дурни! – хохотнул Рыжий Лют: – А раньше они чего же о своих богах не вспоминали?
– А Велес их знает, – хмыкнул Волкан.
Хрольф тем временем повелел сложить жертвенный костер. На пустынном берегу набрать хвороста было не так-то просто. Рыскать за ним по окрестностям варягам было не досуг да и перед лицом полонян не по чину. В конце концов, они отвязали от гребцовых скамей пяток Хохендорфских парней, отвели на берег, и довольно споро те насобирали у воды стопу разнородных бревен, сучьев и корабельной щепы.
Варяги связали длинные бревна так, что получился плот, чуть больше гребецкого сундука, после чего соорудили на нем поленницу. Невольники с ужасом смотрели на эти приготовления. По всем далям и весям ходили былицы о кровожадности варяжских обрядов. Рассказывали, что когда в Свейланде умирал ярл, его хоронили вместе с конем и рабынями, которые должны были ублажать его в державе ледяной Хель, раз уж ему не посчастливилось, пасть в бою и отворить двери Валхалы. Хохендорфские мужчины на веслах вспомнили свое вчерашнее нерадение и уверились, что на жертвенный костер взойдет кто-то из них. Девицы и молодухи, глядя на жертвенник, то и дело падали в обморок, посчитав, что викинги вряд ли станут приносить жертву столь потребных для похода гребцов, и потому будут ублажать своих страшных демонов кровью невинных женщин.
Когда же на одном из кнорров жалобно заблеяла коза, все невольники разом обмякли, закатили глаза и возблагодарили ругийских богов за то, что жадность викингов оказалось сильнее их страха перед владыками моря.
Пока манскап собирался вокруг жертвенника, Волькша недоумевал, как же варяги собираются творить священнодействие без волхва или шамана? Кто будет разговаривать с богами от их имени?
Когда же обряд начался, Волкан просто потерял дар речи. Нестройными голосами манскап начал выкрикивать имена богов и просьбы к ним. Под эти вопли Хрольф перерезал козе горло так, точно собирался ее свежевать для жаркого.
– Att gala fцlja med! Gala! Gala! – Крикнул венедам шеппарь, выразительно показывая на небеса.
– Он хочет, чтобы мы галдели вместе с ними? – удивился Олькша.
– Не галдели, а молились, – поправил Волькша: – Галдеть – варяжское слово. Мне отец говорил, но я никогда не думал, что их молитвы и правда так похожи на галдеж.
Тем временем Хрольф деловито свежевал козу. Сердце, печень и прочую требуху он бросил на поленницу. Следом полетели голова и копыта. Поморщившись от досады, шеппарь отделил и бросил на жертвенник еще шею вместе с оковалком нутряного жира. После чего вытер он руки о тушку и взялся за огниво. Когда костер занялся, Хрольф столкнул плот в воду и принялся галдеть вместе со всем манскапом. Но было видно, что его больше беспокоила мысль о том, успеет ли кровь вытечь из козьих жил до отплытия, ведь иначе мясо будет изрядно пованивать.
Варяги рядились со своими богами довольно долго. По всем приметам Ваны приняли мзду благосклонно: плот с жертвенником не перевернулся, и огонь на нем не потух. Даже густой дым от горящего мяса отлетал в самом благоприятном для шёрёвернов направлении – на Север – как раз по пути кораблей.
С кнорром, который волны вытолкали на берег, справились бы играючи, не будь люди Хрольфа так усердны в окриках и битье бестолковых пленников. Запуганные ругии никак не могли взять в толк: что и куда тянуть и толкать. Наставив синяков, искупав в море почти всех, кто стаскивал посудину с берега, викингам вернули-таки злополучный кнорр на воду. И дальнейший путь вереницы был похож на катание по тихой заводи.
Первые дни Хрольф еще зыркал глазами по морским далям и поминал Гарма оттого, что кнорры тащились так медленно. Но ни единого драккара не промелькнуло на юге. Даже рыбацкие лодки возле островов и то попадались нечасто.
До Окселёзунде корабли Хрольфа добирались пять с половиной дней.
Шеппарь оказался рачительным хозяином. Он строго следил за тем, чтобы манскап без нужды не лупцевал гребцов-невольников. Он повелел кормить пленников наравне со своими людьми, отказывая им лишь в пиве и мясе. Мало того, он наказал шёрёвернам не брать Хохендорфских молодух силой, дабы довести их до Бирки без синяков и ссадин. Со стороны племянник Неистового Эрланда был похож на заботливого козопаса, везущего на продажу излишки своего тучного стада.
На Окселёзунде сын бондэ соприкоснулся со своей новой Долей. Железных дел мастера прознали, что Хрольф везет на Бирку почти сотню здоровых молодых фольков, и насели на него с просьбами уступить им добычу по баснословно высокой цене. Шеппарь и представить себе не мог, что за ругиев будут давать по восемьдесят крон за голову. Эх, кабы знать, так он, потратив еще денек, купил еще два кнорра!
Хрольф был уже готов согласиться на посулы Окселёзундских рудоплавов, но вовремя спохватился. Если он продаст большую часть фольком, то кто поведет кнорры дальше. Едва ли на Окселёзунде он найдет вольных гребцов, да и сколько серебра они запросят за то, чтобы отвести грузовые посудины Хрольфа на Бирку. Плавильных дел умельцы признали правоту шеппарских слов и предложили купить фольков вместе с кноррами. Дескать, грузовые суда им тоже до зарезу нужны. За два старых корыта Хрольфу обещали серебра как за три новых. Это было уже выше всех корыстных мечтаний недавнего потрошителя сумьских засек, и он поспешил согласиться… но при одном условии. Хрольф настаивал, чтобы новые хозяева его добычи последовали за ним на Бирку, дождались там, пока кнорры будут разгружены и только после этого забрали своих людей и корабли. Услышав о такой прихоти, Окселёзундцы заскребли в затылках, но, видать, даже это не уменьшало их выгоды.
Еще три дня Хрольф поднимался от Окселёзунде до Мэларена. Однако прямо на Бирку шеппарь не поплыл. Манскап недоумевал, но, будучи наслышан про выгодный торг с плавильщиками, возражать не стал.
А Хрольф тем временем нашел в Виксберге[173] ватагу плотников и отправил их на Бирку вместе со своим помощником Аве и целым плотом отборного бруса.
Людей Хрольфа снедало любопытство. Чего нельзя было сказать про невольников и их новых хозяев, которые уже скрежетали зубами от странных затей взбалмошного шеппаря. Однако прошло еще целых два дня прежде, чем он приказал манскапу двигать корабли к варяжской вольнице.
Берег заливчика, не в пример первому появлению Волькши и Олькши на Бирке, был весьма многолюден. Даже, пожалуй, слишком многолюден для обычного дня. Вряд ли все люди, что толкались в тот час на пристанях, пришли туда по насущному делу. Было видно, что многие пришли снедаемые любопытством.
– Roth sakta![174] – покрикивал шеппарь, вырядившийся так, как не одевался даже ко двору синеуса Ларса: – Еще медленнее, Гарм вас раздери.
Манскап таращился по сторонам, но не мог понять, куда Хрольф направляет свой драккар. Там, где еще в середине Травеня почти тонули в воде шаткие мостки, над волнами озера возвышался широкий и прочный настил, уходивший от берега так далеко, что три кнорра враз могли причалить к нему с одной стороны, оставив другую для драккара.
На новом причале, уперев руки в боки, стояла Фриггита и хмурила лоб, силясь понять, откуда у ее непутевого мужа взялось серебро на такие знатные мостки, и, главное, отчего у Хрольфа теперь четыре корабля вместо одного, в то время как у нее на шее, как и прежде всего два серебряных обруча.
Весь путь от Волина до Бирки Волькша был молчалив. Так же скуп на слова он был лишь в ту пору, когда драккар Хрольфа летел вниз по-весеннему полноводному Волхову, Ниену и дальше вдоль берегов Сумьского залива.
Только на этот раз Волкану не нашлось места на сундуке, так что ему нечем было унять немилосердные терзания, что раздирали его с яростью лаек, обложивших медведя. Вглядываясь в морскую даль, Волькша думал о Кайе. Ее золотистые волосы грезились ему в солнечных бликах. В криках морских чаек он слышал ее смех. Он снова и снова гулял с ней по борам, болтал о повадках зверей, грибов и ягод, потешался над ее доверчивостью и внимал олоньским сказаниям. Снова и снова видел он кичливого селезня несущегося над берегом реки, поражался точности полета стрелы с каменным наконечником и той беззаботности, с которой девушка перед ним обнажилась…
Но на этом месте его видения начинали преображаться. Волосы девушки стремительно рыжели, перехват стана сужался, а бедра, напротив, наливались женской статью. Как ни противился Волкан, как ни гнал от себя это наваждение, Эрна снова и снова ложилась рядом с ним, и он тонул в дурманящей неге ее ласк. В такие мгновения ему хотелось подойти к ругийке и обнять ее или хотя бы вдохнуть сладкий запах молока, который она источала. В такие мгновения он знал, что будет защищать Эрну от невзгод до последнего вздоха, что сделает все, дабы она позабыла все гнусности, выпавшие на ее долю. И тогда он снова видел перед собой веснушчатое лицо Кайи, и от этого погружался все глубже в пучину разлада с самим собой.
Он не мог поведать свою кручину ни родному Яриле, ни варяжскому Ньёрду. Он не доверил бы ее ни одному человеку, будь то сызмальства знакомый Олькша или просоленный морскими ветрами и трепанный жизненными неурядицами Хрольф. Стоило ему подумать об этом разговоре, как ему слышался их язвительный смех и грезились издевательские ухмылки. Дескать, из-за баб кручинится только юродивый да малохольный, всем прочим, буде они в силе да при мужицком соку, бабой потешиться, как высморкаться. Рыжий Лют говаривал так лет с четырнадцати, а то и раньше. Не оттого ли и приключилась с ним та неурядица в доме Кайей, после которой он навеки-вечные потерял туда дорогу? То-то он чуть ли не год носом шмыгал да с тоски сох…
Мысль о том, что олоньская охотница всегда относилась к нему как к брату, а сама, невзирая на свои же слова и поступки, загадывала на Ольгерда, больно резанула Волкана по сердцу. И в то же время точно приоткрыла дверь в перетопленной бане Волькшиных терзаний. Свежий воздух ворвался в его рассудок и разделил наконец Кайю и Эрну. Годинович мысленно поставил их перед собой и начал рассуждать здраво. С чего он решил, что Кайя ждет не дождется его, Волькши, появления в доме на деревьях? Она прекрасно жила и до их встречи на берегу зимней Ладожки. Не потеряйся Торхова телочка, они бы с ней и вовсе не встретились вновь. Она, Кайя, не очень то искала встречи с тем, кто спас ее от поругания. А ведь дорогу в Ладонь она знала куда как хорошо… Идя по шаткой гати этих рассуждений, Волькша дошел до того, что его вмешательство в похотливые дела между Олькшей и Кайей показалось ему не таким уж и благодетельным. Вспаши той зимой Рыжий Лют девичью новь олоньской охотницы, крики и причитания о Лемби забылись бы в пылу любовных утех, после чего зажили бы Олькша с Кайей душа в душу…
От таких дум Волкан день ото дня погружался все глубже в омут гнетущей тоски. Так гадко на сердце, как в дни возвращения с Волина на Бирку, ему еще никогда не было.
– Что печалит, моего господина? – осмелилась спросить Эрна, когда суда Хрольфа дожидались неизвестно чего в Виксберге.
– Я же просил… – простонал Волькша, зарываясь лицом в ладони.
– Извини… Извини. Это пока сильнее меня… – пролепетала Эрна и уже собиралась уйти подальше с глаз Варга.
– Это ты меня прости, – сказал Волькша, поднимая глаза.
Молодая женщина оторопела. Таких слов от человека, которого викинги величали Каменным Кулаком, она никак не ожидала.
Волкан долго, не мигая, смотрел на Эрну. Он узнавал и не узнавал ее. То ли за время плавания она изменилась, то ли в Хохендорфе он ни разу не посмел взглянуть на нее так пристально. Но только теперь он увидел задорные веснушки на ее миловидном лице, маленькую темную родинку над губой, яркий, похожий на лепестки василька, узор ее зениц.[175] Теперь он почему-то не чувствовал, что она старше него. Даже сугубая женственность ее стана показалась Волкану сродни девичьей, невестинской, не потраченной на домашние хлопоты, пышнотелости.
Медленно, но необратимо радостная улыбка озарило Волькшино лицо. Не сразу почувствовав ее тепло, Эрна свела брови домиком и приготовилась услышать нечто ужасное, нечто, за что сам Каменный Кулак предварительно попросил прощения. Но Годинович продолжать улыбаться, глядя ругийке в глаза. И она оттаяла. Уголки ее губ тоже потянулись кверху, а через несколько мгновений между ее пурпурных ланит засияли белые, какие-то даже слишком белые и крепкие, зубы. Эрна сделала шаг вперед, точно собираясь обнять Волкана, но сдержала порыв. И вдруг на ее щеках заблестели слезы.
Волкан не знал, куда деть руки. Он бесцельно теребил складки своей одежды, пока его пальцы не нащупали за пазухой что-то твердое размером с ладонь. А он-то уж и забыл о нем, о янтаре, найденном на эстиннском берегу. Помнится, Волькша тогда первый раз в жизни вступил на Янтарный берег, и Восточное море тут же сделало ему такой роскошный подарок. Это же море привело его к Эрне, чьи волосы были похожи на янтарные волны. Янтарь к янтарю…
– Вот, – сказал Волкан, протягивая ругийке необработанный алатырь. За то время, пока Годинович носил его в потайном кошеле, тот натерся о полотно и теперь поблескивал, точно гребень, который Торх подарил синеокой Раде.
– Вот, – повторил Волькша: – У меня больше нет ничего, что я мог бы тебе подарить, а мне так хочется… Из него можно сделать… гребень или, если за хочешь, бусы… Что тебе больше нравится?
– Варг… Мой… – Эрна осеклась, чуть не вымолвив запретное слово: – Но фолькам не делают подарков, тем более таких. Их подарок – сохраненная жизнь… а мой еще и вызволение из… Хохендорфа. Фолькам…
– Эрна, – оборвал ее Волькша: – Ты – не фолька! Пока я жив, у тебя никогда не будет господина. Это я тебе говорю, Волкан Ладонинский…
В эту ночь Волькша не позволил Эрне ночевать на корабле вместе с пленниками. Хрольфов манскап, пополнившийся тремя турпилингами и Эгилем Скаллагримсоном, едва вмещался на постоянный двор Виксберга. Полатей на всех не хватало, и шёрёверны спали вповалку на полу. Даже зная, что никто из гребцов не будет перечить Каменному Кулаку, Волькша не решился привести Эрну в общую горницу, так что они с ругийкой устроились ночевать на сеннике, постелив старый парус поверх остатков прошлогоднего покоса. Они возлегли рядом и затихли. За тонкими стенками сенника кто-то бродил в ночи. В стайке посапывала скотинка. Волкан точно нырял из проруби в кипяток и обратно, но при этом не шевелил даже кончиками пальцев. Ругийка тоже не шелохнулась. Ждала ли она ласк или просто наслаждалась теплом Волькшиного плеча? Как бы то ни было, но она вскоре крепко заснула. Варг обнял ее, уложил ее голову себе на грудь и долго гладил непослушные волосы. От Эрны головокружительно пахло молоком и чем-то пряным.
Утром Волкан проснулся с мыслью о том, что ему нужен дом. Он не приведет ругийку к Хрольфу, пусть даже тот отгородит им особую клеть. В какое-то мгновение Волькше пригрезился сруб на деревьях, но он нещадно отогнал это видение. Нет, он обзаведется настоящим домом. Будь дело в Ладони, братья и соседи помогли бы ему срубить остов и поставить крышу за полмесяца. На обустройство ушло бы еще несколько две-три седмицы. К концу Липеца[176] он смог бы там жить. Но Волкан был далеко от родных мест, а на Бирке его единственным помощником было серебро.
Серебро, серебро…
В это утро Волькша взглянул на Хрольфовы кнорры совсем другими глазами, и слово добыча наполнилось для него иным смыслом. Его вдруг взволновал вопрос: как велика будет его доля в том, что везет на Бирку Хрольф. Он уже собирался спросить об этом шеппаря, но тот как раз повелел готовиться к отплытию.
– Волькш, ты чего сегодня какой-то… навостренный? – спросил его Ольгерд: – Шлялся где-то всю ночь. А? Тискался что ли со своей рыжей? Дал бы и мне разок ее помять? А, братка?
Щелкнули костяшки Волькшиных кулаков. Темные ободки серых зрачков налились мраком грозовой тучи.
– Заткнись, – холодно выдохнул он: – Ты слишком быстро становишься варягом. Не по-словенскому обычаю просить чужую женщину взаймы точно скотину на пахоту. Если ты еще хоть раз посмеешь даже в мыслях гнусно отнестись в Эрне, то я тебе больше не соплеменник, забуду и кто ты, и как тебя звать. Понял?
– Да ты что? – взвился Рыжий Лют: – Пугаешь? Из-за бабы сродника пугаешь? Из-за фольки?
– Она – не фолька! – рявкнул Волкан.
– А кто? – ярился Олькша: – Жена она тебе, что ли?
– Не твое дело, ягонь конопатая, – буркнул Волькша.
– Что! Как ты меня назвал? Да, я тебя сейчас порву на куски, погань латвицкая!
Волькша нагнулся и черпнул горсть прибрежного песка.
– Олькша, МНЕ НАДОЕЛО ТЕБЯ ВРАЗУМЛЯТЬ! – сказал он слова, которые в прежние времена и впрямь отрезвляли Рыжего Люта. Годинович почти не надеялся, что они подействуют. Варяжская земля в кулаке не придала Волкану и малой толики той силы, которую источала родная, Ладонинская. Если бы началась потасовка, Каменному Кулаку пришлось бы уворачиваться и уклоняться, пока они с Ольгердом не оказались бы рядом с драккаром Хрольфа. Однако заветные слова и памятное движение вразумили-таки Олькшу и он охолонул.
– Ты это серьезно? – спросил он.
– Что серьезно? – уточнил Волькша.
– Хочешь на ней жениться?
– Не твое дело, – насупился Годинович.
– Да брось! – едва не рассмеялся Рыжий Лют: – Жениться на первой бабе, которую облапал?! Да ты спятил! Мы же теперь варяги. Да у нас в каждом походе по пятку таких будет!
– Заткнись! – опять повысил голос Волкан и устрашающе поднял кулаки.
– Да ладно тебе, Волькш, – сказал Олькша и отступил на шаг: – Дело конечно твое. Но я бы…
– Ты бы лучше вспомнил о Кайе! – не сдержался Волькша.
– А что? – набычился Рыжий Лют: – Кто это? – издевательски спросил он. Кровь прилила к его конопатой морде. Ни разу со времен похода в барсучий город парни не говорили об олоньской охотнице. Но судя по последним словам, Волькша знал о неудачном сватовстве Ольгерда. С чего бы тогда иначе ему поминать Кайю?
– Никто, – бросил Волкан и двинулся к мосткам, возле которых стоял драккар Хрольфа и три его кнорра.
Чувствуя, как ярость клокочет у него в жилах, и памятуя слова Годины о том, что гнев – худший из советчиков, Волькша решил отложить разговор о дележе добычи на более спокойное время. Он же не знал, что прямо на причале Фриггита насядет на шеппаря с бабьей склокой.
Жена Хрольфа начала вопить о том, что ее муженек держит ее в черном теле и наряжает в обноски чужих фольков, едва только драккар оказался в досягаемости ее истошного крика. Такие наветы и оскорбления не могли придти в голову даже Рыжему Люту, а уж от его сквернословия порой краснел сам задира Локки.
Хрольф побагровел, как клюква.
Люди на берегу хватались за животики, внимая разнузданной обличительнице. Никто не верил в то, что на поле супружеской брани Хрольф настолько плох, но до упаду смеялись все, кто находился на безопасном расстоянии от мужа Фриггиты.
Олькша, понимавший в бабьем крике в разы меньше прочих, и то лыбился от уха до уха. Он не преминул подобраться к Волькше, хлопнуть по плечу и многозначительно подмигнуть. Дескать, что, братка, хочешь чтобы и тебя вот так же из походов встречали?
Волкан нахмурился и отвернулся.
Когда Хрольф шагнул с драккара на мостки, Фриггита уже дошла до исступления. Она перегородила шеппарю дорогу и требовала немедленных ответов на вопросы, которые, якобы, задала мужу еще до его отплытия. Племянник Неистового Эрланда молча отступал по причалу вглубь озера. Оказавшись на дальнем краю мостков он остановился, тяжело вздохнул и… столкнул Фриггиту в воду.
То ли она растерялась от неожиданности, то ли вовсе не умела плавать, но, оказавшись в озере, жена Хрольфа начала тонуть. Не обращая внимания на ее мольбы о пощаде и милости, шеппарь вернулся к драккару и потребовал копье.
– А может не надо, Хрольф? – спросил Эгиль, подавая ему грозное оружие.
Ответа не последовало.
Так же неторопливо племянник Неистового Эрланда вернулся туда, где барахталась в воде его жена. Все вокруг затаили дыхание. Хрольф поиграл копьем, ища на нем сподручное место. От ужаса Фриггита даже перестала кричать. Она то погружалась в воду, то с трудом выкарабкивалась на поверхности. Покачав головой, шеппарь раздосадовано плюнул и протянул жене тупой конец копья. Но он не стал вытаскивать ее на мостки, а потянул к берегу.
Едва ноги Фриггиты коснулись каменистого дна, как она уже открыла рот, чтобы возобновить свой крик. Но Хрольф сдавил пальцами ее щеки, так что ее рот стал похож на разинутый утиный клюв, и рявкнул:
– Зашей свою пасть кожаными шнурками! Заколоти ее дубовой пробкой, женщина! Ибо твой муж теперь самый удачливый из ныне здравствующих шёрёвернов! Моя добыча не уместилась даже на четырех кораблях! Так что я больше не желаю слушать твои поганые речи! Ты поняла меня, женщина? А если ты ослушаешься, я сложу в лодку все твои пожитки, посажу туда тебя и твоих детей и прикажу своей руси оттолкать вас на середину Мэларена. Ты меня поняла?
От сырости платья, от ужаса, от возмущения, от неожиданности, от стыда и отчего-то еще Фриггиту ознобило. Она стучала зубами, икала и часто-часто хлопала мокрыми ресницами.
– Иди в дом, женщина, – приказал Хрольф: – и пусть к вечеру будет готово столько еды для меня, моих людей и дорогих гостей с Окселёзюнде, чтобы наши животы лопнули от натуги, и все равно мы не смогли бы съесть ее всю!
Когда Хрольф вернулся к своим кораблям, манскап встретил его приветственными криками, в которых не было и тени насмешки, а лишь гордость за своего шеппаря и одобрение его деяния.
Добычу начали делить только через три дня после возвращения на Бирку.
Двое суток шёрёверны беспробудно объедались и пьянствовали. Фриггита в точности исполнила волю мужа, и под тяжестью приготовленной снеди у стола подламывались ножки. Рудоплавам пришлось отложить свое отплытие на время пира. Хотя они и были в основном гётами, но набить пузо мясом и пивом любили не меньше свеев, фалийцев, фламандцев и турпилингов из Хрольфова манскапа. Рыжий Лют от варягов не отставал, а в части жестоких шуток и зубоскальства над упившимися товарищами, так и вовсе не знал равных. От его выходок ухахатывалось все застолье.
И только Волькша поскрипывал зубами и хмурил брови. Если бы не здравицы, славословившие его вперемешку с Ольгом и шеппарем, он и вовсе улизнул бы из-за стола. Но Година завсегда приучал своих сыновей к благочинию, а покидать трапезу прежде главы дома, по словам Волькшиного отца, было вопиющим невежеством.
Хрольф с манскапом гулял, а Бирка клокотала слухами, как разваренная каша. Даже старики не могли вспомнить, чтобы из набега шёрёверны возвращались с такой баснословной добычей. На каждого из людей бывшего потрошителя сумьских засек приходилось по четыре пленника и немереная куча всякого добра. Поговаривали еще и о сундуках с серебром, которые племянник Неистового Эрланда привез на Громе, но в глаза их никто не видел.
Впервые за все время, пока сын бондэ был принужден судьбой жить среди мореходов, к его дому потянулись своенравные шеппари и заносчивые ратари. Они приносили к его столу пива или вина, желали ему прожить сто лет, а после полушепотом уславливались о «важном разговоре». Гастинг с трудом мог остановить глаза на госте. Лицо у него при этом случалось суровое и мудрое. Он выпячивал сомкнутые губы, беззвучно шевелил ими, точно пережевывая что-то передними зубами, после чего важно изрекал:
– Bra! Vi ska talla efterеt. Bra?[177]
После чего Хрольф жестом приглашал викинга за свой стол. Тот присаживался и начинал в меру своей хитрости выяснять, в чем потаенная причина Хрольфовой удачи.
Как бы ни был гость изворотлив в речах, но за столом бывшего потрошителя сумьских засек он слышал только одно: Каменный Кулак. И варяг принимался яростно скрести в затылке: меньше месяц тому назад с Адельсёна пришли слухи, что никакого Steinknytnдve не существует, а Большой Рун сам ударился головой о камень, после чего и уподобился немощному младенцу. И поскольку это было суждением ни кого-нибудь, а самого синеуса Ларса, то все немедленно с ними согласились. Даже те, кто что видел тот приснопамятный удар собственными глазами. А ныне, люди Хрольфа вещали о том, что два десятка гребцов одолели целый город, и все это только благодаря пресловутому Каменному Кулаку! Головы шеппарей начинали трещать не столько от вина и пива, сколько он потуг разобраться в том, где же спрятана истина. Что правдивее: слова Уппландского ярла или небывалая добыча Хрольфа, привезенная аж на четырех кораблях, куда она поместилась лишь частично, о чем в один голос горланили его люди? Такая Удача просто так не приходит. Было о чем призадуматься вожакам шёрёвернов. Но таким размышлениям лучше придаваться на трезвую голову.
Третий день прошел у Хрольфа в тяжкой головной немочи, которая, однако, не помешала ему завершить сделку с купцами из Окселёзунде. Те, наконец, смогли забрать своих фольков: всех плененных мужчин и половину женщин, а шеппарь получил семьдесят две сотни крон серебром за людей и пять сотен за ладьи.
Однако не обошлось без прискорбных недоразумений. Один из рудоплавов положил глаз на Эрну и уже собирался затащить ее обратно на кнорр, как одну из десяти купленных невольниц. Но ругийка дала такой отпор, что Окселёзундцы опешили. Они потребовали у Хрольфа, чтобы он обуздал фольку и отдал им ее в путах. Тот кликнул своих людей, но они остановились как прибитые, едва сквозь дурман похмелья до них дошло, о какой полонянке идет речь.
– Ты думаешь, он тебе это простит? – спросили они у шеппаря.
– Кто? – поморщился Хрольф, с трудом превозмогая пенную бурю в голове и муть в кишках.
– Каменный Кулак, – ответили ему: – Ты хочешь продать его женщину без его ведома?
– Вот ведь, Гарм меня задери! – выругался свей: – Это я с перепою рассудка лишился… Да… Вы только Варгу ничего не говорите.
Но было уже поздно. К мосткам бежал Волкан, и лицо его не предвещало ничего хорошего.
Рудоплав, ни мало не вникнув в происходящем, подступил к Хрольфу с требованиями отдать ему рыжеволосую фольку. Шеппарь глупо улыбался и пытался наскоро объяснить упрямцу, что тот может выбрать любую другую девку взамен этой. Окселёзундец настаивал. И тут к спорщикам подбежал Волькша. Он взял Эрну за руку и повел прочь. Рудокоп, заплативший за фольков очень добрую цену, схватил ругийку за другую руку.
– Это моя фолька! – рявкнул он: – Я ее купил. Твой шеппарь, сказал, что я могу брать любых. Так что пошел прочь, мозгляк.
У всех людей Хрольфа, что оказались в тот миг на причале, похолодело в загривке. Им еще не приходилось видеть Варглоба в такой злобе. Разве, что шеппарь удостоился этого зрелища в Хохендорфе, прежде чем отлетел головой в борт драккара. Но тогда на лицо Каменного Кулака набежали лишь серые облачка, теперь же его укрыла грозовая туча.
Как же Хрольф порадовался тому, что уже получил деньги. После удара Волькши рудокоп отлетел к своему кнорру, перекувырнулся через борт, упал на товарищей, те не удержались на ногах и всей кучей свалились за борт. Когда гёты, ругаясь на чем свет стоит, взобрались на кнорр и вытащили из воды бессознательное тело любителя рыжих женщин, железных дел мастера были близки к тому, чтобы взять свои слова и серебро обратно.
Впрочем, с шёрёвернами ссориться – как у собаки кость отнимать – может выйти себе дороже. И рудоплавы почли за лучшее убраться с Бирки подобру-поздорову, даже не забрав десятую девицу.
– Йахо! – восклицал ближе к вечеру племянник Неистового Эрланда: – Да наш Кнутнэве одним ударом выбил нам еще восемьдесят крон!
– Йахо! – вторил ему манскап, который в прежние времена делил между собой всего полторы сотни крон с набега…
На следующее утро к дому Хрольфа потянулись шеппари, окрестные бондэ и слуги окрестной знати. Слух о богатой добыче разошелся по округе как круги по воде. Но Фриггите было велено просить всех добрых людей зайти ближе к вечеру: дескать, шеппарь с манскапом заперся в доме и делит добычу. Жена безропотно подчинилась приказу мужа и, когда поток желавших переговорить с Гастингом иссяк, даже не подумала совать носа в мужские дела и пошла в гости к подругам. Ей, до грудной жабы хотелось погорланить при раскладе долей, но новое платье, два четыре серебряных обруча на шее и золотую цепь на поясе надлежало немедленно показать «этим спесивым стервам», как жена Хрольфа называла своих приятельниц.
В прежние времена, когда в манскапе у Хрольфа было всего двадцать человек, делить добычу было на много проще: шеппарь забирал себе пятую часть, остальное поровну делили между собой гребцы. Теперь перед племянником Неистового Эрланда стояла непростая задача. При дележе надлежало учесть двух венедов, без которых Победа могла бы и не улыбнуться викингам, трех турпилингов, которые в набеге участвовали, но вроде бы как по началу от своей доли отказались, и Эгиля Скаллагримсона, который прибыл в манскап уже после битвы, но судя по всему привык получать свою долю в добыче синеуса Ларса. Усложнялось все еще и тем, что у Хрольфа в голове с трудом ворочались такие большие числа, как восемьдесят семь сотен. Обычно на сходках за него все подсчеты вела Фриггита. Делала она это проворно и, как подозревали в манскапе, всегда в пользу мужа.
Понимая, что теперь его люди ждут от него честного дележа, шеппарь созвал всех. Точно камень свалился с души сына Снорри, когда Эгиль сказал, что Дрерхизкапур не позволяет ему взять даже горсть ячменя, за которую он не пролил ни своей, ни чужой крови. Турпилинги помялись, пошушукались, и передали через Ёрна, что, поскольку они и правда прежде отказывались от своей доли в добыче, то будут рады, если им на троих дадут долю как одному гребцу. Но только на этот раз!
Оставалось понять, сколько серебра отдать венедам, чтобы те не осерчали. Что ни говори, а почти все фольки, купленные рудоплавами, были пленены после того, как Волькша оглушил их ударом своего каменного кулака.
В доме Хрольфа повисла зябкая тишина.
– Ольг, – по-венедски обратился шеппарь к Рыжему Люту: – Ты и Варг делать большай добыч. Ви был хороший битва. Ви наш хольд. Хольд брать три доля гребец. Ты – хорошо?
– Что он говорит? – переспросил верзила Волькшу: – Не в обиду, Хрольф, но я ничегошеньки не уразумел.
Годинович объяснил, что шеппарь предлагает им, как знатным воинам, взять в три раза больше, чем достанется гребцам.
– А он сколько оттарит? – спросил Ольгерд: – Ты-то сам, сколько себе tar?[178] – обратился он к Хрольфу.
Манскап захихикал. Неуклюжесть и тугодумность, с которым Рыжий Лют осваивал свейское наречие, давно стала поводом для шуток. Но иногда верзила смешивал разные языки весьма забавно.
– Я тар фюра – штыре, – ответил Хрольф и для верности показал четыре пальца.
– У-у-у, – протянул Олькша и поскреб в затылке. Он посмотрел на Волькшу, потом на Ульриха. По всему было видно, что он не может понять, как это шеппарь возьмет себе четыре доли, а они с Волканом по три. Ано, конечно, почетно, но получается, что кто-то из гребцов останется без добычи?
– Да нет, Олькша, – начал втолковывать ему Годинович. Как и в Ладони, Рыжему Люту надо было все объяснять на пальцах: – Вот смотри нас двадцать четыре: Эгиль отказался, Волиняне на троих берут одну долю. А Хрольф будет считать, точно в нем четыре человека. Понял? Ну, он, Фриггита и дети. А в нас с тобой, как будто, по три.
– Но я-то один, – изрек Ольгерд.
– Ну, ты как будто берешь еще для Пекко и Удьки, а я, скажем, для Буяна и Ятвили. Уразумел?
– Не знам. Вродя да.
– Не знам, – передразнил его Волькша: – Двадцать один гребец, считая турпилингов за одного, ты, Пекко, Удька, я, Буян, Ятвиля, Хрольф, Фриггита и Хрольфовы дети итого тридцать рыл. Поделим всю добычу на три десятка. Получится тридцать долей. Каждый возьмет себе по одной. Понял?
– Вродя да, – пробасил Олькша.
– Ну, ты полено, – похлопал его по плечу Годинович.
– Но как Пекко и Удька возьмут свои доли? – спросил Рыжий Лют, хлопая белесыми ресницами.
Манскап, – не даром же они зимовали на Ильмень-озере, – грохнул дружным хохотом. Вряд ли они поняли все слово в слово, но Волькша все так внятно втолковывал верзиле, что суть понял даже Эгиль, никогда не живший среди словен. Так что смысл последней Олькшиной глупости дошел до всех.
– Чего они ржут? – обозлился Олькша: – Inte garva![179]
Тяжелая оплеуха, которую он отвесил одному из гребцов, только взъярила всеобщий смех.
– Да ну вас, скоморохи безмозглые, – вскочил со своего места Ольгерд. Расталкивая гребцов он направился к дверям. Несколько голосов, в купе с Волькшиным, просили его остаться, но эти просьбы потонули в гоготе.
После его ухода настал черед подсчетам и пересчетам. Чтобы не распалять манскап лицезрением серебра, – мало ли у кого норов взыграет, – Хрольф решил прикинуть сколько кому причитается… на бобах.
Отсчитали восемьдесят семь бобов по числу сотен крон. Разложил на тридцать кучек. Получилось по два на долю и двадцать семь ничейных бобов. Тогда договорились, что в одном бобе десять ячменных зерен. Раскидали ячмень по кучкам и вышло, что на каждую долю приходится по двадцать девять десятков крон. Сжимая в горстях по два боба и по девять ячменных зерен, люди Хрольфа не верили своим глазам: каждый из них мог купить себе по кнорру, и у них еще останется серебро на разные разности.
– Днями, как продадим невольников и прочий скарб, каждый получит причитающееся серебро, – перекрикивая довольный гомон, вещал Хрольф: – Берегите свои бобы и ячмень как ключи от казны. Если кто не хочет брать все серебро сразу, то может менять бобы на кроны по мере надобности! А они до поры полежат у меня в сундуках!
Это предложение было встречено ехидным ропотом, самыми безобидными словами в котором было: «нашел полоумных». Однако горланили гребцы скорее из зубоскальства, чем по злобе.
– Ну, все, проваливайте, – шутливо погнал Хрольф свою русь из дома: – Мне еще с умными людьми поговорить надо…
– Хрольф, – дернул Волькша шеппаря за рукав, когда манскап выкатился из дома на улицу.
– Что тебе, Варг? – с благодушной улыбкой спросил свей. Никогда еще в своей жизни он не чувствовал себя таким благородным и могущественным.
– Хрольф, отдай мне долю сегодня. Сейчас, – без обиняков, хотя в полголоса потребовал Волкан.
Шеппарь даже не сразу смог сосчитать, сколько серебра у него требует Каменный Кулак. Но не тяжесть расставания с белым металлом придавила душу сына бондэ к земле. Неизвестно через какие дыры туда прокралась уверенность в том, что, получив свою долю, Кнутнев уедет с Бирки или, самое меньшее, покинет его манскап, променяв Гром на драккары Ларса или, может статься, самого конунга.
И все же Хрольф совладал с собой и вида не подал.
– Что за спешка, Варглоб? – спросил он.
– Я больше не могу жить в твоем доме, – ответил Волькша.
При этих словах сердце шеппаря точно покрылось тонкой ледяной коростой и больно заворочалось в груди. Ведь он так и знал! Так и знал!
– Я хочу построить или купить себе дом, – сознался Волкан.
– Где? – дрогнувшим голосом осведомился Хрольф.
– Ну, где-где? Здесь, на Бирке, раз уж я теперь твоя русь.
Шеппарь сел на скамью и запустил пальцы в бороду. Еще никогда прежде он так не радовался собственной ошибке.
– Так что, Хрольф? – настоятельно вопрошал Волькша.
– Да у тебя будет самый лучший дом на все Бирке! – с воодушевлением пообещал шеппарь: – Нет! Врешь! У Каменного Кулака должен быть самый лучшей дом на всем Мэларене. Каменный! Большой, как у ярла!
– Я не хочу каменный, – оборвал его Волкан.
– Почему? – удивился сын бондэ.
– Не хочу и все. Камень на могилу кладут. А я здесь жить собираюсь. Покамест.
Хрольф хмыкнул. Такой присказки про каменные дома, он не знал, но в устах Каменного Кулака она ему понравилась, хотя в своих грёзах он возводил для себя отнюдь не деревянные срубы.
– Так ты дашь мне мою долю сейчас? – в который уже раз спросил Волькша: – А то я попросил Виксбергских плотников обождать пару дней, а уже три прошло.
Не говоря больше ни слова, походкой благородного ярла Хрольф удалился в хозяйский конец дома. Он вернулся оттуда с тяжелыми мешками. Улыбаясь, точно оно не уходит, а само плывет к нему в руки, шеппарь поменял Волькшины шесть бобов и двадцать семь зерен ячменя на увесистую толику чистейшего серебра.
И в тот же день Волкан начал обзаводится собственным домом на Бирке.
На дюжину дней Бирка превратилась в большое торжище. На ней и раньше постоянно шла торговля: шёрёверны меняли добычу на еду, одежду, оружие и новые корабли. Однако такого множества торговцев за раз на ней не бывало никогда. Можно было подумать, что двор свейского конунга переправился на каменистый островок посередине Мэларена и обустраивается на долгий постой. Таких дорогих тканей, добротной брони и оружия, изысканных пряностей и другой роскоши еще никогда не привозили сюда. В прежние времена, буде шёрёверн хотел потешить себя диковинами, он отправлялся в Сигтуну,[180] Роскилле или Хедебю.[181] Теперь же запах большой добычи привлек сюда расторопных торговцев со всего Свейланда.
С прибытком оказался тот, кто привез на Бирку ратную одежду и оружие. Ошалев от богатства, манскап Хрольфа скупал все, что блестело, звенело и переливалось смертоносными гранями. Теперь это были не просто гребцы, одетые в меховые безрукавки поверх полотняных рубах. Мохнатые шапки, в которые кое-кто из руси подкладывал железные пластины, сменились остроконечными шеломами. Кольчуги мелкого плетения были подпоясаны железными поясами, на которых висели длинные мечи в костяных ножнах. Простые дубовые щиты сменились узорными, обитыми кожей и множеством железных блях.
Особенно усердствовал Олькша. Если бы не Уле, который везде таскался со своим венедским наперсником, Рыжий Лют переплатил бы за свои наряды втридорога и остался бы без всей своей доли серебра в первые же дни после того, как она к нему попала. Но гёт объяснил Хорсовичу, что в доме Хрольфа гребцов кормят отнюдь не за просто так. А если кому нечем платить, Фриггита складывает в особый горшок камешки на память, дабы потом при следующем дележе добычи удержать с должника.
Олькша подивился такому обычаю, но мотовать перестал. И так уже возле его полатей на манскаповой половине Хрольфова дома высилась гора разных дорогих покупок. Напоследок Бьёрн купил неподъемный сундук, куда и сложил все свои пожитки.
– Эх, – досадовал он: – Видел бы меня Хорс! Вот бы порадовался старый пень.
– Vad säger du?[182] – спрашивал Ульрих.
– Jag säger… min far inte ser… såg… det,[183] – выковыривал Олькша свейские слова из памяти.
– Не пойму я тебя, венед, – усмехался гёт: – Ты теперь, почитай, знатный викинг, про таких скальды поют Саге свои песни, а все не можешь отцовские зуботычины забыть. Все-то тебе надо, чтобы он тебя по головке гладил да на коленках тетешкал.
Но Олькша понял из его слов далеко не все, и разговора по душам не получилось…
С поглядом на Хрольфовых людей, и другие варяги, случившиеся в то время на Бирке, подраспустили тесемки своих кошелей. А кое-кто даже откопал заветные сосуды с серебром и золотом. Никто не хотел ударять лицом в грязь. Так что купеческие кнорры уплывали с Бирки, сидя на воде значительно выше, чем на пути сюда.
Но были на острове два человека, поступившие со своей долей добычи, иначе прочих.
Сколько раз Фриггита пыталась заполучить у мужа серебра на какую-нибудь диковину, да только с таким же успехом она могла бы разгрызть зубами камень. Хрольф считал, что нового платья, двух обручей на шею и золотой цепочки на пояс для жены более, чем достаточно. Остальное он решил потратить на… корабли! Он извлек из потаенного места все, что откладывал на покупку бонда, сложил со своей долей добычи и понял, что может заказать у Мэларенских корабелов целых два драккара по пятнадцать весельных рядов. При этом у него еще останется достаточно серебра на покупку второго кнорра для перевозки награбленного. Представляя себя во главе двенадцати десятков отборных викингов, Хрольф ощущал, как сладкий дым небывалой Славы начинает куриться вокруг него. Хвала Одину, что не позволил он шеппарю прежде времени изменить своей судьбе и осесть в каком-нибудь скудном бондэ. Не согласись Хрольф проучить рыжего верзилу во время кулачек на Волховском льду, не промайся он целый месяц немочной хворью после встречи с каменным кулаком его щуплого приятеля, не узри он, как эти двое точно зайцы удирают от княжеской дворни, до конца своих дней копошился бы он в серой грязи. Но не попустил Тюр, чтобы племянник Неистового Эрланда упустил свою Удачу и Славу. И теперь при споспешестве Стейна Кнутневе и грозных жителей Асгарда, Хрольф мог всерьез думать о том, чтобы превзойти своего именитого предка. Те немногие старики, что жили на Бирке, вспоминали, что Эрланд обзавелся Громом Трюморком, когда был уже в зрелых летах. Его племянник еще только входил в возраст, а уже собирался владеть пятью кораблями. И если в прежние времена скальд, начиная песнь о славном набеге, долго перечислял шеппарей и хольдов, что в него отправились, то очень скоро белобородые запоют о Хрольфе-Мореходе, свершавшем знатные подвиги сам о пяти кораблях. Так они пели только о светлых ярлах. Так пели о конунгах…
Волькша так страстно желал поскорее покинуть большой, но неуютный дом шеппаря, что был готов переселиться даже в амбар или на сенник. Несколько старых хозяйственных построек пустовало на юго-восточном краю варяжского поселения на Бьёркё. Пятнадцать, а то и больше лет назад кто-то поставил их на берегу рядом опушкой березовой рощи. Вероятно, намеревался соорудить рядом мостки, да не сподобился: то ли дно оказалось неподходящим, то ли хозяин закромов сгинул в морской пучине. От заводи, где испокон века причаливали драккары шёрёвернов, амбары оказались слишком далеко, и по сему они так и не наполнились ни дровами, ни утварью, ни мешками с житом.
Прежний хозяин немало поскупился на крыши и двери, так что бесхозные срубы издалека напоминали огромные шалаши, по чьей-то прихоти водруженные на бревенчатые короба. Тонкие березовые стволы, заменявшие стропила покосились, лиственные ветви, некогда укрывавшие амбары, пожухли и много лет назад осыпались трухой. Так что в дождь здесь было не суше, чем в осеннем лесу. От этого верхние венцы[184] срубов сгнили настолько, что древесину можно было отщипывать руками.
Но все равно из ничейных амбаров можно было исхитриться и выстроить жилье. Те бревна, что не затрухлявели, оказались достаточно сухими и ровными, чтобы сложить из них дом.
Любопытные шёрёверны то и дело приходили посмотреть на чудачества щуплого венедского парнишки. Виксбергским плотникам иногда казалось, что Варглоб попросту забавляется, настолько странной казалась им его затея.
Он наказал привести на Бирку столько бруса и щепы, что можно было построить кнорр, а то и драккар. Пока их везли, чудной венед повелел разобрать амбары на бревна, а сам без устали собирал по острову камни. Если бы он ограничился тем числом, которым обычно обкладывают очаг, никто бы не сказал ни слова. Но куча булыжников день ото дня все росла, и никто уже не мог понять, куда венед хочет их приспособить, если только он не удумал обкладывать деревянную домину камнем.
Приплыл плот с брусом. Его перетаскали к бревнам, и недоумений стало еще больше. Амбары были разных размеров. Бревна, соответственно, тоже. И все они были гораздо короче, чем те, что обычно шли на постройку теремов.
И вот тут началось такое, от чего у свеев рты превратились в гнезда ласточек-береговушек.
Варглоб повелел сложить на земле невысокую клеть из коротких бревен. Проем под дверь в ней сделали не высокий, но достаточно широкий, чтобы туда могла войти лошадь. Начиная с восьмого и до одиннадцатого венца шла сплошная потеха и недоразумение. Венед повелел класть венцы так чтобы каждый из них нависал над следующим, и к последнему концы бревен выступали над нижней клетью во все стороны почти на два локтя. На одиннадцатом венце приказал он также положить поперек клети еще два больших бревна вдаль и два поперек, так что получилась решетка в девять ячей, самая узкая из которых пришлась посередке.
После того как это было сделано, венцы стали класть по краю нависающих бревен, от чего домина раздалась вширь, и зеваки сходу прозвали Волькшин дом грибом, на что Годиновичу было глубоко наплевать.
Его дом еще не дорос до перекрестных бревен, когда Волкан удивил свеонов еще раз. На Оксёлезюнде он видел плавильные печи лишь мельком, но то, что они могут делать железо текучим, как ранние сливки, ошеломило его. Варить железные камни Волькша не собирался, а вот подготовить свой невиданный дом для зимних холодов он задумал всерьез. А по сему посреди нижней клети он начал возводить каменную ступу.
– Ано, это у тебя что? – недоумевал Олькша. Сын Хорса с первого дня пособлял Волькше, чем мог. Как и его отцу, рыжему здоровяку было всласть понянчиться с тяжелыми бревнами да покричать на помощников. Правда иной раз он последним понимал Волькшины задумки, но без его могучих рук, работа шла бы намного медленнее.
– Это очаг, – пояснял Годинович, отирая глину с рук.
– Как же ты собираешься его жечь, когда он уже вровень с твоим ростом? – недоумевал Ольг.
– Так его тут и не будет, – невозмутимо объяснял Волькша: – В нижней клети – стайка и амбар, а горница – она на втором прясле. Там очагу самое место, а это ее нога. Не на брусья же его класть. Такой тяжести ни один настил не выдержит.
– До чего же ты мудрен, братка, – качал Олькша рыжей башкой: – Дом как гриб, очаг на ножке. Не иначе тебя в младенчестве мамка не доглядела: объелся бузины, вот у тебя все и не как у людей. Где, в каком краю ты такие дома видывал?
– Человеку на то и разум даден, чтобы новости небывалые придумывать. Это только бобер завсегда хатку одинаково кладет. Так ведь он – зверь лесной, неразумный.
– Ано как развалится твоя домина? Или из очага на настил прясла уголь выпадет и все запалит? Не спроста наши предки на земляных полах жили, а избы рубили приземистые. По уму это. И теплее, и безопаснее. А у тебя заумь одна. Ты бы еще свой дом на деревьях поставил…
На этих словах Олькша осекся. Они с Волькшей долго смотрели друг другу в глаза, но никто из них не выдал взглядом сокровенного…
Через седмицу дом гриб был подведен под крышу. Два окна в три венца высотой смотрели из него на юг, и одно в два венца на восток. Крышные стропила ставили на варяжский лад высокой кичкой. Вот только с кровлей вышла незадача.
Подведя «ножку» очага под перекрестные балки, Варглоб сложил в верхней клети печь по образу, виденных в Окселёзюнде, только без мехов. Удалась она на славу, а вот как отводить из горницы дым, Годинович никак не мог придумать. Замыслил он сделать дымоход так, как его сооружала олонь, дабы в доме не было угара. Но видать местная глина была нехороша. При обжиге она все время трескалась. Любой на месте Волькши махнул бы рукой и топил печь по-черному, но и тут Волькша сумел доказать, что он не бобер.
В доме уже положили настил верхнего прясла, возвели лестницу из нижней клети в светелку. Уже надо было заканчивать крышу, а Волкан все ломал голову над дымоходом. И вот однажды ему на глаза попалась корзина из-под глины. Ее забыли вовремя отмыть и тонкий слой глины, покрывавший прутья, засох. Годинович взял корзину в руки. Она была намного легче, чем был бы глиняный чан такого размера, его стенки не пропускали воду. А раз не проходит вода, не пройдет и дым! Оставалось только сплести корзину нужной длины и ширины, обмазать изнутри и снаружи и дымоход готов!
Это затея рассмешила Бирку до грудных коликов: мало того, что полоумный венед соорудил дом-гриб, мало того, что он сложил в нем печь на ноге, он еще приладил к этой печи бездонную корзину обмазанную глиной! Если бы не боевая Слава Каменного Кулака, Волькше хохотали бы в прямо глаза.
Однако, когда Варглоб развел в жерле печи огонь, даже у самых смешливых отбило охоту зубоскалить: весь дым послушно улетал по дымоходу, не оставляя в светелке ни дыминки…
К середине Липеца в доме оставалось только навесить ставни, поставить стол и полати. За время строительства Волькша измотался до черных синяков под глазами. Он не мылся уже больше трех месяцев. Его кожа задубела на солнце и стала в цвет старого глиняного горшка. Все эти дни они с Эрной жили под навесом из старого паруса, который Волькша купил у Хрольфа. Там же обитала и вся плотницкая артель. Спали, не раздеваясь, на земле, ели еду сготовленную на костре.
Однако ругийке такая жизнь пошла только на пользу. Ее щеки впали, но от этого она только похорошела. Она все чаще улыбалась и почти перестала называть Волькшу господином. А уж как она наловчилась готовить все в одном котле, так и вовсе уму не постижимо. Виксбергские умельцы не скупились на солоноватые похвалы и стряпне, и стряпухе. Они говорили, что за такую еду готовы работать бесплатно до конца своих дней.
Впрочем, когда отстучали топоры, обещанное серебро они все же забрали, пожурив Варглоба за то, что тот не вычел с них переведенные харчи. Как же подивился Волькша, уже составивший о свеях не самое лестное мнение, когда плотники вернули ему часть серебра, сказав, что чужого им не надо, и по совести они должны заплатить Варгу за то, что им скормил.
– К тому же, – добавили они: – Мы набрались у тебя, венед, столько разных шкодных премудростей по части рубки теремов, что впредь будем работать быстрее и затейливее.
Невдомек было Виксберским умельцам, что ничего подобного не бывало прежде и на берегах Волхова. Просто Волькша хотел распорядиться бревнами от бесхозных амбаров как можно рачительнее, раз уж ему было невмоготу рыскать по округе в поисках достаточного числа подходящих сухих стволов.
Сын Годины Ладонинца вошел в такой хозяйственный раж, что никак не мог остановиться. Узрев, что не все бревна пошли в дело, он попросил Виксбергцев поставить ему еще и баньку на самом берегу озера. Те не поняли, о чем он их просит, но сделали в точности так, как он им объяснил.
Когда Волькша распрощался с умельцами, помогавшими ему ставить дом, в далекой Ладони вот-вот должен был начаться сенокос. А по Мэларену уже скользили лодки, похожие на плавучие стога с веслами. Волкану взгрустнулось, ведь надвигался его первый день рождение, который он встречал вдали от дома, от матери с отцом, от родимой быстротечной Ладожки. Грядущим Серпнем ему должно было исполниться полных семнадцать лет.
Новый дом Волкана пах свежеструганным лесом, высыхающей глиной, дерном, укрывавшем крышу, и совершенно не пах жильем. Несколько мис, прокопченный на костре котел, лоскуты парусины вместо занавесей на окнах, вот и вся утварь. В нижней клети еще сиротливее: только короб с Ладонинской землей да несколько корзин с купленными припасами.
– Нечего, обживемся! – устало улыбнулся Эрне Волькша.
– Конечно, … Варглоб, – согласилась ругийка, бросив на него быстрый взгляд. С тех пор, как на удивительном доме ее господина появилась крыша, она все чаще возводила на него свои васильковые глаза, и Волькша видел в них невысказанный вопрос.
Он и сам не раз задавал себе его: кем ему приходится Эрна? Еще в Хохендорфе он сказал ей, что не считает ее своей невольницей. Тогда кто же она ему? Волькша трепетал перед этим словом, он старался не произносить его даже в своей голове, но по всему выходило, что рыжеволосая ругийка была его женой.
Венед вспоминал красивые обряды, что совершала над молодоженами Лада-волхова, душевные слова и красные ленты, которыми она связывала жениха и невесту, шумные свадебные застолья, на которых гуляла вся Ладонь.
А что же они с Эрной? Сошлись, что ли, тихой сапой, точно бобыль с вдовицей? Получалось, что так, раз уж в ночь после победы варягов над Хохендорфом они… соединялись в супружеской неге. С тех пор, правда, Волькша ни разу не прикасался к Эрне, но это ничего не меняло.
Однако эта невнятность не могла продолжаться долго, тем более, что дом, который Волькша вздумал строить только потому, что в его жизни появилась ругийка, был наконец построен, хотя еще и не обжит. Все чаще и чаще ночные сны приводили Волкана в сладостные объятия ласковой девы похожей не то на Кайю, не то на Эрну. Просыпаясь среди ночи от таких снов, он долго не мог заснуть вновь, ворочался и злился.
И вот они остались одни. Даже Рыжий Лют, тершийся все время около Волькши по причине неразумения свейского наречия, и тот уплыл с Ульрихом на Екерё.[185]
– Не стопить ли баньку? – задумчиво сказал Годинович: – Уж больно я грязен.
Эрна потупилась.
– Ты чего? – спросил ее Волькша.
– Простите, если я плохо стираю, – ответила она.
– Нет! Что ты! Ты хорошо стираешь. Просто я давно в баньке не парился.
Белесые брови ругийки поднялись домиком. Как всегда бывало, когда она чего-то не понимала. На этот раз Эрна не могла взять в толк, что как господин собирается делать в der Banne, когда подходящего чана у них нет. Ругии обычно наполняли огромные банны горячей водой, а затем по очереди залезали туда мыться: мужчины первыми, потом дети, и уж в последнюю очередь женщины. В доме своего мужа Эрне всегда доставалась чуть теплая и весьма грязная вода. Волькшу передернуло, когда он представил себе, что надо окунаться в воду, где плавают чьи-то волосы и не только…
Не находя слов дабы объяснить, чем словенская баня отличается от ругийский банне, Годинович счел, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, и пошел топить парную.
– Раздевайся, – не слишком уверенно сказал он Эрне, приведя ее в жаркий предбанник. Сам он при этом отвернулся и начал торопливо стаскивать с себя одежду. Кровь шумела у него в жилах так сильно, что он даже не сразу почувствовал, как горяча оказалась банька.
– Что теперь делать? – спросила Эрна из-за двери.
– Иди сюда, – позвал Волькша и почувствовал, как обильный пот выступает на его теле от одной мысли, что сейчас он увидит ее обнаженной.
Ругийка едва вошла, так тут же задохнулась от пара.
– Ой, как здесь жарко, – сказала она и выскочила в предбанник.
Волькша, сожалея о том, что приходится париться без веника, посидел в парной, пока были силы терпеть жар, терзавший его уши и ноздри. Когда терпеж иссяк, он выскочил из бани и нырнул в озеро. В прежние времена, когда он после плотницкой и камнекладной работы ходил ополоснуться в Мэларен, он радовался тому, что вода там была достаточно теплая. Теперь же это расстроило венеда. Как же приятно было дома окунуться после баньки в студеную Ладожку!
Тем ни менее купание расслабило Волькшу. Неровным шагом он вернулся в баню. Эрна все еще сидела в предбаннике. Даже здесь ее лицо и плечи были покрыты крупными каплями пота.
– Пойдем, – поманил ее Волькша.
– Там очень жарко, – пожаловалась ругийка.
– Так на то и баня, чтобы было жарко. Пойдем. Пар костей не ломит.
Говоря все это, Волькша старался смотреть мимо Эрны, но когда она встала и пошла к дверям в парную, сердце его опять разыгралось. Хорошо хоть волнение приключившееся в груди, не хлынуло в чресла и не вздыбило Ярилову палицу.
В парной Эрна беспрестанно ойкала и пыталась прикрыть ладонями не только уши, но и соски грудей. От ее мельтешения Волькша все время косился на нее и ненароком скользил взглядом по ее телу. «Не женщина – сливки с медом» – вспомнились ему слова, которые еще в Хохендорфе сказал Хрольф. Куда там! Еще слаще, еще нежнее, еще сливочнее…
– Я больше не могу! – взмолилась ругийка.
– Побежали в озеро, – сказал Волькша.
– Зачем?
– Так надо. Из жара в студеную воду: так грязь отстает от тела и хворь уходит.
Они одновременно ринулись к дверям, и Волькша невольно наскочил на Эрну всем телом. Она покорно отступила, давая ему дорогу, тем самым избавив его от душного приступа стыда, который накрыл парня из-за стремительного взлета его утренней птицы.
– Иди, мойся, – сказал Волькша Эрне: – Холодная вода в предбаннике, горячая в парной. Смещай в ушате и мойся. Мочало и черепок с мыльным корнем под лавкой. А я еще поплаваю.
Ругийка исполнила все в точности. Она удалилась в баню и довольно скоро вышла оттуда уже одетая. А Волькша наплавался до синих губ, после чего парился и мылся до тех пор, пока кожа его не захрустела от чистоты, а в чреслах не унялся недозволенный жар.
За вечерней трапезой, первой вечерней трапезой в новом доме над столом летали осторожные взгляды и разговор как-то никак не вязался.
В конце концов, в светелке наступила неловкая тишина.
– Вы не разгневаетесь… ты не разгневаешься, – поправилась Эрна: – если я тебя спрошу кое о чем?
– Конечно, нет, – ответил Волькша, сглотнув. Прежде ругийка никогда не начинала разговор первой и уж тем более не просила разрешения на то, чтобы задавать вопросы. Не иначе как речь пойдет о чем-то очень важном. Для нее. Да и для Годиновича тоже.
– Почему Варглоб меня… не хочет? – едва слышно спросила Эрна: – Я ему противна? Я слишком старая для него?
Волькша вспыхнул как солома. Плохо ли, хорошо ли, но ругийка поборола в себе привычку через слово говорить «мой господин». Но с тех пор у нее появилась эта склонность обращаться к нему точно через какого-то посредника, точно его самого в этот миг рядом с ней нет, и она шлет ему вопросы с посыльным.
Впрочем, кого он обманывал: кровь бросилась ему в лицо отнюдь не из-за этого. Просто Эрна первой заговорила о том, что больше месяца лишало Волкана сна.
– Во все дни своего замужества я только и мечтала о том, чтобы меня оставили в покое, – тихо-тихо заговорила Эрна, не дождавшись Волькшиного ответа: – Если бы не думы о смерти, те месяцы, что мой муж и его отец отсутствовали в доме, были бы самыми счастливыми в моей семейной жизни… Потом нагрянули викинги… Когда твои люди хотели взять меня силой, я была готова скорее умереть, чем снова оказаться… с мужчиной… А потом они привели тебя. Свейское наречие хоть и сильно отличается от ругийского, я все же понимала, что они тебе говорили… Не спрашивай меня, что толкнуло меня добровольно пойти с тобой… но ты был первым мужчиной, с которым мне было по-женски хорошо… ты был такой беспомощный и нежный…
При этих словах Волькша так сильно сжал черенок ложки, что будь она оловянной, он согнул бы ее и не поперек, а вдоль. Но липовая ложка выдержала. Хрустнули костяшки пальцев. Эрна еще пуще склонила голову, слова ее стали едва различимы, но она продолжила:
– С той ночи прошло больше месяца, и Варглоб… извини, и ты не разу не прикоснулся ко мне. Даже тогда на сеновале, когда мы были совсем одни… На первых порах я была тебе благодарна за это… но в последние дни это начало меня тяготить… Почему ты мной брезгуешь, Варг?
– Я… – начал было Волкан, но осекся: – Ты… – попытался он зайти с другого конца, но опять не преуспел: – Понимаешь… надо чтобы все было честь по чести… Лада-волхова… но она далеко… Я даже не знаю, есть ли у варягов волхвы. Похоже, они сами справляют свои обряды… без ведунов. Да я и не хочу по варяжскому обряду…
– Не хочешь чего? – спросила Эрна.
Годинович набрал полную грудь воздуха и выдохнул:
– Жениться не хочу по варяжскому обычаю. По-венедскому благочинию хочу. С Дидом,[186] Лелем[187] и Полелей.[188] Противно мне быть повязанным с тобой одним срамом.
– Тебе не надо на мне жениться, – успокоила его Эрна: – Фольков берут не для этого.
– Сколько еще раз говорить, что ты – не фолька, – внезапно окрепшим голосом упрекнул ее Волкан: – не будь тебе мужний дом узилищем, я бы и не подумал увозить тебя с Одры.
При этих словах Эрна поникла окончательно.
– Ты чего? – унял голос Волькша.
Эрна молчала совсем как на сторожевой башне Хохендорфа в ту ночь, когда Волькша вытянул из нее откровения про ужасы ее семейной жизни. И, совсем как тогда, Годиновичу понадобилось все его красноречие, чтобы, в конце концов, ругийка сказала:
– Выходит, ты меня пожалел. Спас убогую от мучителей, а куда деть так не решил. Так я и знала, что я для тебя не хороша. Не люба. Оно и понятно: траченное яблоко рот не льстит…
– Не говори так, Эрна, – попросил Волькша: – Я ж потому и рвал жилы, строючи этот дом, что я и помыслить не могу нежить тебя при сторонних людях да под чужой крышей. Потому как ты для меня, как есть, Леля– желанная.
Волькше и самому было неведомо, откуда в нем берутся все эти слова да еще на ругийском наречии. Не иначе Полеля ему их в уста вкладывал:
– Эрна, радость глаз моих, сладость сердца моего, – отбросив все сомнения, продолжил Волкан. Он подошел к ругийке и поклонился. От смущения молодая женщина тоже поднялась со скамьи: – Я ночи напролет снами о тебе маюсь. День-деньской только о тебе и думаю. Были б мы сейчас на Волховской земле, обженила бы нас Лада-волхова по доброму венедскому чину. Связала бы нас так, что не разлей вода, не раздели огонь… Только далеко она, Лада-кудесница… Не очень хорошо я ее свадебный обряд помню. Да делать нечего, попробую сам его совершить… Если, конечно, ты, Эрна согласна стать мне любимой супругой и верной женой?
Васильковые глаза ругийки наполнились огромными слезами, а на лице зажглась самая счастливая улыбка из всех, которые Волькше довелось видеть в жизни.
– Светлый муж Варглоб Ильменьский, нет мне счастья большего, чем стать твоей женой и быть тебе в услужении и в горе, и в радости до конца своих дней, – ответила она, и в свою очередь поклонилась Волкану, но потом не сдержала нахлынувших чувств, шагнула вперед и обвила его шею руками…
Странный это получился обряд. Венедские слова и боги мешались с ругийскими, и все они были обильно подслащены поцелуями. Иногда лобзаний становилось там много, что жених и невеста забывали о заветных словах, которые надлежало говорить, и начинали все снова, только для того, чтобы опять утонуть в ласках и нежности. Ни на одной свадьбе не было так мало гостей и так много клятв. Того, что наобещали друг другу Волкан и Эрна, хватило бы на сотню жизней. Но даже священные слова и те разжигали в молодоженах кровь.
В эту ночь они возлегли на ложе в новом доме полные страсти и сознания того, что брачные узы их теперь нерушимы. И вскоре свет сознания потух у них в головах, уступив место самому горячему и нежному из всех огней мира.
Сколько не напрягал Волькша свою память, а такого солнечного и радостного утра он никак не мог вспомнить.
Проснувшись, он долго лежал с закрытыми глазами, наслаждаясь запахами, которые источало тело Эрны, теплом и гладкостью ее кожи, мягкостью груди и живота, коими она прикасалась к нему. Ему хотелось, чтобы это тихое счастье длилось бесконечно, но надо было вставать и обустраивать дом, дабы это счастье угнездилось в нем на веки вечные.
Волкан открыл глаза, и ему показалось, точно Вышни всю ночь отмывали Явь от всяческой скверны: кривды и скорби. Он бы не удивился, если бы за стенами его дома им с Эрной открылся лучезарный Ирий.
– Доброе утро, мой ненаглядный, – прошептала ему Эрна в самое ухо: – Я давно проснулась, но все ждала, пока ты откроешь глаза, чтобы сказать тебе, что это самое доброе утро в моей жизни.
И волна неистовой нежности накрыла их, точно прошлой ночью они не предавались любви бессчетное число раз…
Солнце почти добралось до зенита, когда они смогли выбраться из постели.
– Надо бы сегодня устроить пир… – не слишком уверенно сказал Волькша.
По всем обычаям свадьба без гуляний – не свадьба. Однако, зачем им, уже связавшим друг друга всеми возможными клятвами и вкусившим сладости супружеских утех, праздновать это задним числом? А вот привадить шумным застольем домашних духов надлежало всенепременно. Без покладистого домового в доме полно сквозняков, да и скотина чаще хворает. Без заботливого овинника припасы начнут ни с того, ни с сего портиться, а без задобренного банника того и гляди угоришь в парной или ошпаришься. А как же их всех заманить, ежели не шумной пирушкой?
На том и порешили, что созовут гостей как бы на новоселье, а заодно молчком отпразднуют свою свадьбу, все равно варяги в венедских обычаях не сведущи, и, стало быть, просто придут набить животы угощениями.
Весь день Эрна хлопотала над стряпней, а Волькша сооружал стол. Не так то легко оказалось принять в пустом доме без трех тридцать человек прожорливой руси. В Ладони на такую беду можно было пойти по соседям и насобирать застольной утвари, но Бирка – не Ладонь. Нравы варягов часто удивляли Волькшу не лучшим образом. Однако, невзирая на все возражения Фриггиты, Хрольф расщедрился и ссудил Каменного Кулака посудой, и чашами. Большой котел Волкан взял с драккара, а кабана купил втридорога у одного зажиточного шеппаря.
Под вечер шумная толпа гребцов во главе с племянником Неистового Эрланда собралась в светелке Волькшиного дома. Хотя дом-гриб вырос на их глазах, викинги искренне дивились небывалой выдумке Волкана. Особенно их поразила бездымная печь и то, что в горницу можно было попасть только из нижней клети.
– Эй, Кулак, ты еще дверь сделай лежачую! – пошутил Ёрн, на что Волькша просиял лицом: как же эта мысль не пришла к нему в голову? Ано и правда, если перекрыть вход с лестницы, так, почитай, зимой куда как теплее будет, да и скотиной не так пахнуть станет.
Не иначе, как Ольгерд наскреб в своей рыжей голове варяжских слов и намекнул гребцам, а, может, и у свеев было такое в обычае, но все гости, даже Эгиль Скаллагримсон, пришли на новоселье с подарочками. Однако на этом схожесть обычаев закончилась. Под крики skеl[189] русь опрокидывала в глотки чаши с хмелем и уплетала все, что можно было разжевать.
Однако все венедские новосельские обряды варяги исполнили с радостью и детской готовностью. Они выпили за Мать Сыру Землю. По ошибке пожелали сто лет жизни Даждбогу и Ярилу. Осушили до дна за Долю и Дида. Кинули под стол по кусочку для домового, швырнули щепотку через правое плечо для овинника, плеснули через левое плечо последнюю каплю из чарки для банника. Узрев краем глаза, как стараниями гостей увазгался струганный настил прясла, Волькша от души укорил себя за то, что не удосужился укрыть пол соломой, но раз хозяин дома просил сорить, так уж варяги засорили на совесть.
Когда Олькша узнал, что Волкан в его отсутствие топил баню, то осерчал люто, но, получив разрешение впредь попользовать баньку по своему усмотрению, обиду простил и вместе с варягами горланил: «Ja mo han leva en hundra de еr!».
Словом новоселье получилось на славу. И если бы не похотливые взгляды, которыми гости обмусоливали Эрну, Волькша пребывал бы в полном хозяйском счастье. А так ему то и дело приходилось хмурить брови, а порой и стучать кулаком по столу, когда Хрольфовы люди намеривались распустить руки.
– Ты что, Варг? – непослушным языком спросил Кулака шеппарь: – Приходи ко мне и хоть на смерть затискай моих фольков.
Застолье огласилось неистовым смехом. Все знали, что в доме Хрольфа прислуживают две сумьские старухи, которых в свое время никто не захотел покупать.
– Эрна – не фолька! – рявкнул Волькша.
Варяги притихли.
– А кто же она тогда? – спросил Хрольф.
– Она моя жена, – ответил Каменный Кулак, обведя гостей многозначительным взглядом.
– Тогда… За жениха и невесту! – поднял чашу Гунес, который того и гляди мог свалиться под стол в объятия Квасуры.
Русь зашумела здравицами. И только Олькша разочарованно мотал рыжей башкой. Дескать, ну и дурак же ты, братка…
Велесов светоч – Месяц – стоял уже высоко, когда, поддерживая друг друга, гости выкатились из Волькшиного дома. Кое у кого это вышло и вправду кувырком. Ульрих не совладал с непослушными ногами и свалился с лестницы. Но недаром говорят, что у пьяного кости тверже: внизу Уле, как ни в чем не бывало, встал и продолжил путь к своей полати в доме шеппаря. А земля у него под ногами раскачивалась, как дека драккара в бурю…
Утро после новоселья не предвещало ничего плохого кроме большой уборки. Окна Волькшиного дома выходили на юг и восток, так что события, происходившие в причальной заводи оставалось для Волкана где-то далеко за стенами его новой жизни. Стройка обошлась ему в две трети серебра, полученного им от Хрольфа, однако его оставалось еще достаточно, чтобы обзавестись крепким хозяйством и припасами на долгую зиму. Именно этим заботам Варглоб и мыслил посвятить ближайшее время.
Он же не знал, что Макоши неймется наслать на него новую неурядицу, и сварливая пряха уже вязала замысловатый узел на нитке его судьбы.
В полдень в двери его дома постучали. Волькша прислушался и различил на улице шум изрядной толпы.
– Я посмотрю, – сказала Эрна и споро сошла вниз по лестнице.
Через считанные мгновения она вбежала в светелку ни жива, ни мертва, и забилась в дальний ее угол.
– Что случилось? – бросился к ней Волькша.
– Там… – лепетала ругийка побелевшими губами: – Оба… Бергертайлеры… с ними данны. Много…
– Кто такие Бергертайлеры? – спросил Волкан, но ему хватило одного взгляда на Эрну, которую трясло как в лихорадке, чтобы обо всем догадаться без слов. Под сенью Иггдрассиля было всего два человека, появление которых возле дверей ее нового дома могло напугать ругийку до полусмерти.
В дверь опять забарабанили.
Как был, босиком, в рубахе без пояса, Годинович бросился к входным дверям. За мгновение до того, как распахнуть дверь, Волькша точно услышал чей-то окрик. Он подбежал к коробу с Ладонинской землей, откинул крышку и черпнул горсть родной супеси. И раскаленные угли у него под ногами мгновенно остыли, подернувшись пеплом, сердце в груди обрело спокойствие хищной птицы, распластавшей крыла над миром, воздух стал свежее и тоньше.
Дверь в третий раз содрогнулась под чьими-то ударами.
– Чего же это вам неймется? – самым будничным голосом спросил Варг, отодвигая засов.
У его дома и правда собралась немалая толпа, однако даннов в ней можно было сосчитать по пальцам. Остальные были свои: Хрольф, русь его и Бирковские шёрёверны, пришедшие потешить свое любопытство.
– Эй, фольк, – обратился к нему разодетый, увешенный золотыми цепями, почище варяжской фру, дородный купчина. То, что перед ним купец, Волькша понял с первого взгляда. Множество таких же спесивых и разряженных гостей видел он на Ильменьском торжище. Но рожа этого ругия показалось Годиновичу самой гадкой из всех образин. Не только жидкие его волосы были намазаны маслом, но и коротко стриженая борода на красных, как грудки снегирей, щеках лоснилась каким-то жиром. На улице стоял жаркий полдень, а он красовался в высокой бобровой шапке. За поясом у него блестело два сечных ножа, а на боку висел изрядной длинны меч в наборных ножнах.
– Фольк, я к тебе обращаюсь, – рявкнул на Волкана купец: – Живо ступай и позови сюда того, кого здесь кличут Каменным Кулаком!
– А кто спрашивает? – вспомнил Волькша разговор Хрольфа с посланцем синеуса Ларса.
– Кутц Бергертайлер, старшина Хохендорфа, верный данник и член совета конунга Северного и Восточного морей Харека Скьёлдинга Великого, – напыжился ругий.
В толпе зевак раздались смешки. Слава ленивца, труса и обжоры давно превратила даннского конунга в посмешище шёрёвернов. Слова «добрый Харек» было у мореходов ругательством. Бергертайлер обвел викингов суровым взглядом, но это лишь больше развеселило свеев. Только даннские ратари и второй ругий в бобровой шапке сохраняли суровые лица.
– Что Кутц… так тебя там… хочет от Стейна Кнутнева? – невозмутимо спросил Волкан.
– Я, Кутц Бергертайлер, старшина Хохендорфа, верный данник и член совета конунга Северного и Восточного морей Харека Великого, хочу выкупить у него свою бывшую жену, – ответил купец.
Глупость про величие даннского владыки будучи повторенной дважды вызвала у большинства собравшихся неудержимый смех. Безусловно потешало людей, особенно Хрольфов манскап и то, как Варглоб разыгрывал этого напыщенного даннского лизоблюда.
– Ты можешь ехать домой, – сказал Кутцу Волькша: – В этом доме нет ТВОЕЙ жены.
– Ты лжешь! – завопил Бергертайлер: – Я видел, как она выглядывала из этих дверей!
При этих словах он потянулся к бранному ножу.
На лице Волькши не появилось даже малой толики того страха, который хотел вызвать ругий. Видимо, решив, что имеет дело с непроходимым тупицей, старшина Хохендорфа опустил руку и спесиво бросил:
– Когда я выкуплю эту сучку у Каменного Кулака, я попрошу его выпороть тебя. А если ты хочешь, чтобы твой зад остался с тобой, тогда неси его к своему хозяину и скажи ему, что я жду его здесь.
– Ты ошибся, Кётт Багателлер,[190] у меня нет хозяина, – невозмутимо ответил Варглоб. Окончание его слов потонуло во всеобщем хохоте. Даже даннские воины хихикали в кулаки.
– Что значит, нет хозяина? – перекрикивая толпу вопил Кутц: – Это дом Каменного Кулака? Нам сказали, что это дом Каменного Кулака!
– Да, это мой дом, – ответил Волькша.
– Так ты… – догадался ругий, что-что, а в сообразительности ему нельзя было отказать.
– Эти… эти недоумки… эти свеи… эти дубины… называют каменным кулаком мозгляка, которого можно соплей перешибить!..
От смеха красная рожа Хохендорфского старшины стала свекольного цвета. Волькше очень хотелось полоснуть ножом по его щеке и посмотреть, как оттуда брызнет свекольный отвар.
– Не кичись пузом, кичись лбом, – по-венедски сказал Волкан.
– Что ты сказал, сопляк? – утирая пот со лба спросил ругий.
– Я сказал, что тебе лучше уйти туда, откуда пришел, или тебя унесут отсюда на руках, – все так же спокойно ответил Варглоб.
Только сейчас Хрольфовы люди заметили, что правая рука у Волькши сжата в кулак, а на пальцах видны следы земли. Они зашушукались, и вскоре вся толпа знала, что, вполне возможно, сегодня они увидят Каменного Кулака в полной красе.
– Ладно, – примирительно сказал Кутц: – Мне плевать. Пусть эти бестолочи считают тебя, кем угодно. Мне нужна моя бывшая жена, которую, как мне сказали ты забрал себе. Я дам тебе за это турпилингское отродье пятьдесят крон. Идет?
Желваки перекатывались у Варглоба на скулах, но он молчал.
– Хорошо. Я дам тебе за нее семьдесят крон. Ни одна фолька не стоит этих денег, – предложил Бергертайлер и для весомости слов полез в кошель отсчитывать серебро.
– Ты плохо слышишь меня, Мясная Мелочь? – ледяным голосом спросил Волькша: – Я же сказал тебе, чтобы ты убирался откуда пришел и забыл сюда дорогу.
– Нет, это ты плохо меня слышишь, – взъярился ругий: – Я даю тебе восемьдесят крон за эту сучку. И это моя последняя цена. Или ты берешь серебро, и отдаешь мне ее подобру-поздорову, или я заберу ее силой.
– Это почему это? – Волькша чуть наклонил голову, точно прицеливаясь. В голове его звучали слова сказания про Тапио и Хийси: «‘Что же ты медлишь?’ – недоумевал Тапио. ‘Медлит тот, кто ничего не делает,’ – ответил Хийси. ‘А что делаешь ты?’ – спросил хозяин леса. ‘Я готовлюсь убить этого кабана.’»
«Я готовлюсь убить этого кабана», – повторял про себя Волькша.
– Да потому, – ответил кабан: – что ни одна женщина не покидала дом Бергертайлеров живой. И эта рыжая Волинская гордячка не будет исключением пока я жив.
– Значит, тебе придется умереть, – сказал Волькша так, словно указывал ругию на то, что у него перепачкана задница.
– Что ты сказал? – взревел Кутц.
Старшина Хохендорфа оказался проворнее, чем можно было ожидать. Одним движением он выхватил из-за пояса нож и тут же полоснут Волькшу сверху вниз. Клинок пропорол рубаху и рассек Годиновичу грудь с левой стороны. Одежда венеда мгновенно окрасилась кровью.
– Я раскромсаю тебя на жаркое! – завопил ругий.
Но следующий его удар пронзил лишь воздух.
Левое плечо Волькши быстро немело. Но он не чувствовал ничего, кроме холодной ненависти к краснощекому купчишке, который посмел назвать его Эрну сучкой…
Кутц выхватил второй клинок. Он выделывал ими разные кренделя в воздухе. Вероятно, эта наука передавалась в роду Бергертайлеров из поколения в поколение. И «кабан» не был самым бездарным наследником этих знаний. Железо кружилось вокруг него, в замысловатой пляске. Время от времени ругий делал глубокие выпады, и тогда от Волькши требовались чудеса верткости.
Левая рука Волкана совсем перестала слушаться.
– Наших бьют! – из далека донесся бас Олькши. Рыжий Лют, шатавшийся до этого неведомо где, бежал на выручку к соплеменнику.
– Нет, Олькша! – крикнул ему Годинович, когда тот начал проталкиваться сквозь толпу зевак: – Он мой! Мой, слышишь!
Несмотря на то, что рубаха Волькши была уже красна от крови до самого подола, его голос заставил Рыжего Люта остановиться.
«Кабан» хрипел. Он опустил голову и выставил веред клыки своих ножей.
«И тут Хийси бросил свой камень».
Кутц сделал очередной выпад сразу двумя руками, целясь Волькше в грудь и в живот. Тот увернулся и ударил противника чуть выше локтя левой руки. От внезапной острой боли ругий выронил оба бранных ножа и схватился правой рукой за сустав левой.
В следующее мгновение каменный кулак Варглоба вонзился ему в грудину. Позже многие говорили, что слышали, как хрустнули ребра Хохендорфского старшины. Однако, скорее всего, они различили хруст кольчуги, которую Кутц носил под одеждой.
И все же удар Волькши сокрушил ругию ребра и их осколки вонзились ему в сердце. Он побледнел, схватился за грудь и начал оседать.
– Сын мой! – раздался крик второго Хохендорфца.
Тут только Волькша вспомнил, что Эрна говорила о том, что Бергертайлеры приехали оба. Вот ведь не сиделось старику дома.
Впрочем, старик оказался полным сил и злости мужиком. Он не стал играться с ножами, а выхватил из ножен меч, который оказался на целую ладонь длинее, чем те, которыми обычно бились шёрёверны. Да и бежал старший старшина резвее иного юноши.
Волькша обернулся к новому супостату. Слабость уже стучала в каждый уголок его тела. Обильный пот заливал глаза. Только рука с Родной землей еще хранила ему верность.
Вероятно, отец Кутца хотел разделаться с обидчиком сына одним ударом, раскроив его от плеча и до пупа. Он вложил всю силу в один удар, и, возможно, преуспел бы, не будь перед ним Стейн Кнутнев.
За долю мгновения до того, как засвистел смертоносный клинок, вся Волькшина ненависть, вложенная в один удар, разорвалась в подвзохе[191] ругия точно глиняный сосуд с горящим маслом. Дыхание старшего Бергертайлера прервалось. Сердце остановилось. На глаза упала ночь.
Но меч все же спел свою кровавую песню. Бранное железо рассекло воздух,… а с ним и шею Кутца Бергертайлера, в тот миг стоявшего на четвереньках позади Волькши.
Две бобровые шапки лежали друг возле друга. Но в одной из них была голова.
Два мертвых тела лежали друг подле друга. Но у одного из них не было головы.
– Я же говорил, что тебе придется умереть, – прошептал Волькша и сел на землю, что бы унять дрожь в ногах. Но вот была ли то немочь, что всегда накатывала на него после битвы, или это сказалась большая потеря крови, Каменному Кулаку так и не понял: слабость поборола его и уложила рядом с поверженными врагами.
Волькша увидел ее огромные васильковые глаза. Горе застило их небесную лазурь серой пеленой. Даже игривые ямочки на ее щеках превратились в горестные складки.
– Все хорошо, Эрна, – одними губами прошептал Варглоб: – Они не вернутся…
– Что ты говоришь? – сквозь слезы спросила ругийка: – Я не слышу тебя. Повтори, если можешь.
Эрна склонилась и поднесла ухо к самым губам Волькши. Ее неприбранные волосы рассыпались по его лицу, и он вдохнул их дурманящий аромат.
– Леля моя, никто и никогда не разлучит нас, – прошептал он, касаясь губами нежной раковины ее уха: – Помнишь, я обещал тебе, что твой муж и его отец никогда не вернутся?
– Конечно помню, – сказала Эрна. Слеза скатилась с ее щеки и упала Волькше на лоб.
– Не плачь, моя Эрна, – попросил Волкан: – Теперь они точно больше никогда не вернутся в нашу жизнь. Теперь ты по-настоящему свободна…
– Но ты истекаешь кровью, – продолжала скулить Волькшина суженая.
– Это царапина… – попытался утешить ее Годинович, но слабость вновь одолела его…
В следующий раз он пришел в сознание от дикой боли.
– Самое лучшее – прижечь рану. Иначе она загноится и может отравить кровь, – деловито рассуждал Густав, диковатого вида варяг, считавшийся на Бирке лучшим знахарем и костоправом. Орудуя так, точно перед ним мертвое тело он сыпал в открытую рану раскаленную золу какого-то папоротника. Его нисколько не смущало, что кое-где в пепле еще тлели угольки. Горячечная дрожь сотрясала тело раненого, но знахарь только радовался этому.
– Это Хель колотится в двери его тела, а каргу не пускают, – потирал он руки с самым довольным видом: – Эх, жаль, что я не видел, как этот малый кулаком проломил грудину даннскому прихвостню, – сетовал он.
Любопытство тех, кто видел поединок Волькши с Бергертайлерами, было так велико, что они упросили Густава осмотреть тело Кутца, прежде, чем он поднимется в дом Кнутнева. Весть о том, что ругийский купец был смертельно ранен обломком собственного ребра, вызвала у шёрёвернов, особенно тех, кто впервые видел Каменного Кулака в бою, благоговейный трепет.
– Ну, да ничего, – успокаивал сам себя знахарь, продолжая деловито трусить золу в рану: – В следующий набег пойду с Хрольфом и все увижу. Что шеппарь, возьмешь меня с собой? – обратился он к стоявшему возле окна племяннику Неистового Эрланда.
– Не обессудь, викинг, но пока мне не построят хотя бы один новый драккар, боюсь, места на Громе больше ни для кого не найдется.
И Хрольф не кривил душой. Из двухсот воинов, что приходили проситься в его манскап, он принял только восьмерых. Еще девяти десяткам были обещаны места на сундуках тех кораблей, что спешным порядком стругали на Екерё и в Виксберге.
– Сразу видно, что прежде ты на Бирке тишком ныкался, – укорил его Густав: – Невежа ты, коли не знаешь, что у меня свой драккар имеется, не хуже твоего.
– Тогда это уже другой разговор, – примирительно сказал Хрольф, уже имевший подобные договоры с шестью шеппарями: – Как буду куда собираться, кликну.
Знахарь тем временем пеленал Волькшину рану чистыми тряпицами. Видать папоротник, что пошел на жгучее снадобье, был не прост. Боль из раны ушла почти сразу, а на ее месте угнездилось ласковое тепло, растекавшееся по телу подобно полуденной дреме на солнечном припеке.
– Пусть много пьет. Пиво – хорошо. Эль – хорошо. Но лучше всего – красное франкское вино. Еще пусть есть свеклу с не прожаренным мясом. И мед с орехами, – наставлял знахарь Эрну.
Та послушно кивала головой.
– Дня через два-три рану надо промыть. Лучше ему это время с полати не вставать. Хотя… Молодой он. Такая царапина ему, как собаке репей: позудит и отвалится.
Знахарь с удовольствием осмотрел свою работу и поднялся.
– Все, – сказал он: – Теперь все пошли вон. Ваш Кнутнев спать должен.
Шёрёверны, набившиеся в горницу вместе с Олькшей, который принес раненого приятеля домой, послушно затопали вниз по лестнице.
– А корабль твой как звать-величать? – спросил Хрольф знахаря.
– А что? – полюбопытствовал тот.
– Так ведь мой Гром – он же Трюморк, а они, сам знаешь, тезок не любят.
– Не бойся, шеппарь, – подмигнул Густав: – У меня на форштевне Саганскрул однорогий красуется.
– Во, как оно все складывается! – порадовался Хрольф. Кто же не знает, что Саганскрул сам по себе щепка в море, а если он в ватаге, то, почитай, у всех кораблей удача золотой цепью к мачтам привязана.
– Так что, Хрольф, возьмешь меня в дело? – еще раз спросил костоправ прощаясь.
– Вот тебе в том мое слово, – ответил шеппарь Грома: – Только когда это еще будет…
– Когда бы ни было – не забудь. Слово?
– Слово!
Гордо ступая в окружении манскапа к своему дому, Хрольф и помыслить не мог, что ему придется держать это слово на много раньше, чем он мог предположить.
Когда снекшип высадил на берег Бирки шестерых даннов и двух ругиев в бобровых шапках, почти никто не обратил внимания на то, что доставившая их ладья принадлежала синеусу Ларсу. Уж очень рьяно приплывшие искали шеппаря, люди которого в начале Червня опустошил Хохендорф, но пуще даже они разыскивали трувора, которого прочие варяги во время набега именовали Стейном Кнутневым.
После того, как темные Бергертайлеры нашли то, чего и не думали найти, данны, оставив их тела там, где они повстречались со смертью, невозмутимо вернулись на снекшип и отбыли на Адельсён. И жители Бирки забыли про них. Шёрёвернам было что обсуждать. Как не крути, а не каждый день им доводилось видеть, как худощавый парень убивает голыми руками двух иноземных боровов.
И те, на чьих глазах это произошло, и те, кто кусал локти, сетуя на себя, за то что поленился оторвать седало от лавки и не увидел небывалого поединка, сходились во мнении, что венед, прибывший весной на корабле Хрольфа, на самом деле вовсе не был ни венедом, ни, скорее всего, не был и человеком. Гадали только, кто из Асов пожаловал остров шёрёвернов своим благоявлением: Вали, Тюр, Тор или сам вседержитель Один. А еще роптали на богов, за то, что Каменный Кулак выбрал своим шеппарем не кого-нибудь из славных мореходов, доходивших до Ледяных Земель,[192] а потрошителя сумьских засек, которого в прежние времена мало кто и по имени-то знал.
В досужих разговорах прошло три дня. За это время люди Хрольфа сожгли тела ругиев, поскольку на Бирке не нашлось дураков везти Бергертайлеров в устье Одры. Их богатые отороченные мехом одежды, дорогие сапоги, золотые цепи, кольчуги, мечи и сечные ножи никто взять себе не посмел. Их сложили кучей в нижней клети Волькшиного дома. К милашке Хель Хохендорфские старшины отправились в одном исподнем. И пусть бы они были благодарны даже за такие проводы, в противном случае их мясистые ляжки обглодали бы островные собаки.
Волькша, как и предсказывал шеппарь-костоправ, оправлялся от раны с той легкостью, с которой выпрямляется молодой дубок, погнутый буйным ветром. Была в том немалая заслуга Эрны, с утра до ночи стряпавшей своему мужу и спасителю такие дивные разносолы, что он не сумел бы от них оказаться даже при смерти. Кто бы мог подумать, что уже на второй вечер, после сечения бранным железом Волькша настолько окрепнет, что не только сможет, но и возжелает супружеской ласки. На утро же третьего дня он сел на полати, игриво посмотрел на Эрну и промолвил:
– А не истопить ли мне баньку?
Ругийка выгнула лебединую шею, повела статными плечами и заиграла бровями. «Не женщина – сливки с медом», – опять вспомнил Волькша и облизнулся в предвкушении.
Однако попариться с молодой женой Варглобу в тот день не довелось. Около полудня прибежал Уле и передал просьбу Хрольфа прибыть как можно скорее. В чем была спешность, новоиспеченный приятель Ольгерда не знал, но рассказал, что к шеппарю Грома приходил посыльный от синеуса Ларса, и теперь племянник Неистового Эрланда споро собирается ехать на Адельсён.
Когда Волкан пришел в дом Хрольфа, хозяина там уже не было, как впрочем, не было и части манскапа. Годинович поспешил к мосткам и с удивлением обнаружил там снекшип Уппландского ярла. Корабль уже отплывал. Завидев Кнутнева, шёрёверны загомонили, и кормчему ничего не оставалось, как вновь подвести ладью к мосткам.
– А мы думали, ты еще слишком слаб, – пробасил Олькша, но трепать сродника за плечи не стал.
– Ты чего одет как фольк? – упрекнул его Хрольф.
– Я всегда так одеваюсь, – возмутился Волькша.
– Это ты раньше так одевался, – назидательно промолвил шеппарь Грома: – А теперь ты хольд! Знатный воин! Трувор! Тебе не престало простую одежду носить.
– Если тебе не любо, какая на мне одежка, так я могу и сойти с корабля, – пообещал Волькша, подходя к борту снекшипа, шедшего уже по середине пролива между Биркой и Адельсёном.
– Остынь, Кнутнэве, – не без опаски в голосе сказал Хрольф: – Это же я так… А то мы все в серебре, а ты как…
– Как кто? – прищурился Волькша.
– Не будем, – ответил шеппарь: – Только впредь уж не срами меня, Варглоб.
– И ныне, и впредь я буду одеваться так, как хочу. Идет?
Свею ничего не оставалось, кроме как кивнуть.
На Адельсёне уже начали собирать урожай. Фольки резали кривыми ножами стебли овса и вязали в снопы. Видать прав был весной Хрольф, когда рассказывал о пользе выдергивания сорной травы. Не в пример Ладонинским угодьям, где испокон веку никто с весны по осень на поля не хаживал, овес тут был весомее, метелка больше, зерно крупнее. А ведь земля на Адельсёне была не так хороша, как на Волхове.
Волькша остановился, чтобы получше рассмотреть высокое, ядреное жито, но Хрольф невозмутимо проследовал в Дворовую Усадьбу. При взгляде на урожай, сын бондэ не проснулся в душе шеппаря. Еще бы, ведь на этот раз рядом с ним шагали его люди, разодетые в завидные бранные одежки и подпоясанные добрыми мечами. Присутствие среди них Эгиля Скаллагримсона вдохновляло племянника Неистового Эрланда не меньше, чем его, Хрольфа, новые золотые цепи. Мало кто на Бирке мог похвастаться тем, что заполучил в свой манскап человека, двенадцать лет служившего Уппландскому ярлу верой и правдой.
– Ларс, ты звал меня, я пришел! – хотел, как обычно, проорать шеппарь, но осекся, увидев, что тот поджидает его посреди двора. Лицо Хрольфа вначале вытянулось от удивления, но тут же приняло невозмутимый, чтобы не сказать, спесивый вид.
– Здравствуй сто лет, – приветствовал он ярла.
– И ты, Хрольф, сын Снорри, племянник Неистового Эрланда из рода Гастингов, – ответил ему Ларс, исподлобья глядя на шеппаря: – Видимо, я и правда становлюсь стар, – продолжил он: – в молодости я никогда так не ошибался в людях. А ты озадачил меня уже трижды.
Как бы не был уверен в себе сын бондэ, скрипучий голос второго, после конунга, властелина Свейланда поверг его в трепет.
– Первый раз, когда ты сумел спасти драккар своего дяди из той переделки. Второй раз, когда ловко скрыл от меня великого трувора, уговорив его свалять дурака в схватке с Гронтом. И третий раз теперь, когда, приплыв на одном драккаре, захватил город в пятнадцать раз больше числа своих людей. Не иначе как мне надо было дать тебе в управу херад, а взамен потребовать твой корабль со всем манскапом. Даже потратившись на весь этот сброд, я и то не прогадал бы. Что скажешь?
Хрольф натянуто улыбнулся. Что говорить, до Хохендорфа он и сам считал своих людей отребьем и трусами, которых не взяли на другие драккары. Но теперь они выглядели почище дружинников ярла.
– Не стоит называть моих людей сбродом, – сиплым голосом заступился шеппарь за свой манскап.
– Думаешь, они накупили дорогого железа и тут же стали хольдами? – усмехнулся Ларс.
– Они почувствовали вкус добычи, и больше не выпустят ляжку Удачи из своих пастей, – ответил Хрольф.
Уппландский ярл удивленно поднял брови и вытянул вперед губы: такой простой, но глубокой мысли он от сына Снорри явно не ожидал.
– Можешь считать, что ты удивил меня в четвертый раз, – сказал синеус Ларс: – Но я послал за тобой свой корабль не для того, чтобы словами играть. У меня в трапезной сидит посланник даннского конунга.
Глаза Хрольфа при этих словах забегали из стороны в сторону. Он ждал разгневанных даннов в течение первых седмиц после набега, а они приплыли только через месяц.
– Троюродный брат нашего государя, даннский конунг Харек очень разгневан. Некто, высадившись с единственного драккара, манскапом в три десятка человек, захватил его подданный торговый городок Хохендорф. Люди из этого городка добрались до Роскилле и просили Харека о помощи. В начале тот отказался, сославшись на другие неотложные дела, но через пару недель к нему подступили старшины Хохендорфа и «звонким словом» упросили-таки конунга вмешаться.
– Харек снарядил пять кораблей и поплыл на Волин, под стены Винеты, – при упоминании городка, который весной так неласково принял его людей, в голосе Ларса послышался посвист меча, покидающего ножны: – Ему сказали, что люди из Винеты грабили Хохендорф вместе с викингами. Но Волиняне не только не пустили его дружинников в город, но и в ночной вылазке сожгли четыре из пяти драккаров. Люди Харека были частью перебиты, частью заточены в узилище.
Эта новость, как ни какая другая, порадовала Волькшу. Это могло означать лишь то, что хижане и турпилинги до сих пор живут в Винете как один народ, вместе встречая самых грозных врагов. Выходило, что не даром они помогали Рудгеру вызволять Броню из лап ругиев.
– Харек пришел в бешенство. Говорят, это уже не первое поражение, которое его дружина терпит в этом году. Тогда он соизволил вспомнить, что даннский и свейский дворы связывают кровные узы. Он отправил посольство в Сигтуну с братской просьбой наказать виновных. А поскольку подданный Хареку Хохендорф разорили свейские шёрёверны, то владыка отослал этого даннского кляузника ко мне, раз уж я на тингах[193] стараюсь превратить ваши беспутные выходки в гордость конунга. Сейчас я отведу тебя к этому… ярлу Ютландии и ты сам разбирайся с ним как хочешь, – закончил свои речи Ларс: – Я чист перед Сигтуной и перед Роскилле. Надеюсь, ты меня понимаешь. Хотя, сказать по правде, мне на это наплевать.
Вот как оно получилось. Синеус Ларс разом избавлялся и от зависти к растущей славе Хрольфа, и от всех его людей, как бы хороши они не были.
– Русь! – гаркнул племянник Неистового Эрланда: – Достать мечи!
– Какой же ты все-таки дурак, сын Снорри Гастинга, – сказал ему Уппландский ярл: – Очень мне надо крутить тебе руки и отдавать даннам в правила. Если хочешь, можешь сейчас же уйти из моего дома. Я передам посланнику, что ты сбежал. Я же сказал: мне наплевать, как ты поступишь и что сделаешь. Тебя и твоих людей ждут в моей трапезной. Поступай, как хочешь.
Хрольфова русь убрала клинки. На дворе Ларса и правда не было вооруженных людей, кроме троих даннов, недоуменно взиравших из дальнего угла на свейское сборище.
– Держите оружие наготове, – повелел Хрольф и двинулся к лестнице на гульбище, с которого можно было попасть в трапезную ярла.
Посланник Харека Ленивого оказался мужем тучным и улыбчивым. А каким еще мог быть повелитель и распорядитель славного торжища Хедебю? Всем ведь известно, что на морях, где ходят драккары, нет богаче места, чем Хедебю. Кто же не налижется до поросячьего визга, когда мимо рук текут медовые реки.
– Кто из вас убил этих двух полудурков, старшин Хохендорфа? – вместо приветствия спросил посланник.
– Я, – ответил Волькша.
– Мне рассказали, как это было. Жаль, что я сам этого не видел, – досадовал даннский ярл: – Да вы садитесь, вкушайте. У Ларса еда, конечно, плохенькая. Так ведь лучше, жаворонок на вертеле, чем кабан в лесу.
Хрольфов манскап не заставил просить себя дважды.
– Вы зачем с Хохендорфских ворот щит Харека сняли? – все так же добродушно спросил правитель Хедебю.
– Он сам упал, – сознался Хрольф. Незлобивость ютландца сбивала шеппаря с толку. То, как вел себя посланник, совсем не вязалось со кличкой «кляузник», которой наградил его Ларс. Впрочем, судя по всему, они относились друг к другу с равным пренебрежением: два вторых человека в своих краях, сведенные вместе таким пустяком, как набег на какой-то жалкий городишко.
– Как это сам? Пятьдесят лет висел – не падал. Его же повесил еще отец отца конунга Харека. А тут вдруг сам упал.
– Видать, время пришло, – сказал Хрольф, переглянувшись с Эгилем.
– Время, говоришь, пришло? – без какого-то особого выражения уточнил толстяк.
– Ну, да, – подтвердил шеппарь.
Вино у Ларса всегда было забористым, а от волнения Хрольф опьянил еще быстрее.
– Послушайте, молодцы, – начал ютландец бодрым, почти веселым голосом, но все поняли, что он, наконец, переходит к основной части своего посольства: – Даннский конунг Харек Великий, сын Гаскла Справедливого, очень зол на вас за проделки в Хохендорфе. Конечно, ругии сами оплошали, что вышли в поле, что украли эту девку и вообще. Но вы нарушили извечный порядок: нельзя грабить то, что находится под чужим щитом прежде, чем победишь того, чей это щит. Так?
Хрольф, как и все варяги, конечно, слышал о таком порядке, но никогда не думал, что кто-то относиться к этому старинному уговору всерьез. Сколько раз сами данны разоряли селения, считавшиеся данниками Сигтуны. Не иначе Бергертайлеры, которые разжалобили Харека «звонким словом», и, правда, были колдунами, раз уж конунг, чьи подданные сами называли его ленивым, так нешуточно осерчал, что месяц гонял по морям Ютладнского ярла.
– Так? – настаивал на ответе толстяк.
– Это как посмотреть, – заюлил Хрольф.
– Как не смотри, а щит Харека на воротах Хохендорфа был. И ты, невзирая на это, городец пощипал. Люто пощипал. Люди говорят, что хотел полонить чуть ли не всех, да челюсть хрустнула – не разявилась так широко. А ругии эти, между прочем, из года в год приносили моему господину дани двадцать тысяч крон серебра.
«Врет!» – Чуть не выкрикнул Хрольф. Не может городок в сотню домов давать столько подати. Его отец платил в херад пять крон в год, и то каждый раз прибеднялся, чтобы платить еще меньше. Чтобы получать хотя бы двадцать сотен, данны должны были обкладывать Хохендорф четверной данью. На сколько же богаты были ругии, чтобы из года в год отдавать такую уйму серебра и не бунтовать!
– Так вот, если ты вернешь ему эти деньги, он простит тебя и всех свейских шёрёвернов вместе с тобой, – продолжил правитель Хедебю, обгрызая кабанье ребро.
– У меня нет таких денег, – возмутился шеппарь Грома.
– У меня тоже, – подмигнул ему посланник: – Но если ты не сделаешь этого, Харек повелит убивать всех мореходов с Бирки до тех пор, пока вы не заплатите сполна.
– А как вы будете отличать своих от чужих? – спросил Хрольф.
– Никак, драккары конунга будут хватать всех, а уже после разбираться.
– Но это же будет означать резню!
– Резню так резню, – согласился толстяк: – Хареку все равно как это назвать, но если до того, как выпадет первый снег, ему не привезут двадцать тысяч крон, он сделает так, как обещал, и не даст шёрёвернам Бирки прохода мимо всех своих владений.
Хрольф опустил голову. Неужели напрасно отдал он серебро корабелам. Не драккар надо было покупать, а бонд в теплом Гётланде.
– Но я могу надоумить тебя, шеппарь, – в который раз подмигнул толстяк: – В этом году в казну Харека не придут деньги из Овсяной заводи. Прошлой осенью франки взбунтовались и прогнали драккары конунга ни с чем. Весной дружина конунга пыталась взять тамошнее городище приступом, но получила по зубам так крепко, что до сих пор зализывает раны. Хавр[194] приносил короне шестьдесят тысяч серебра ежегодно. Сможешь со своими молодцами одолеть Овсяную заводь, возьмешь оттуда сколько сумеешь. Двадцать тысяч отдашь Хареку, а остальное поделишь между своими воинами. Подумай. Если ты один к двенадцати взял Хохендорф, то может и один к ста тебе по плечу, а?
Хрольф продолжал смотреть в дно своей чаши.
– Я все сказал, шеппарь, – уже без всякого зубоскальства сказал посланник даннского конунга: – Ты и твои люди можете идти отсюда, а то от ваших постных рож вино киснет.
Уж лучше бы он кричал, грозил, топал ногами, брызгал слюной, тогда бы Хрольфу и его людям было бы куда легче понять, откуда столько навоза у них в душах. Как побитые псы, шёрёверны уходили со двора синеуса Ларса, ярла Уппландского, которому тоже было все равно, где и как бывший потрошитель сумьских засек возьмет двадцать, целых двадцать тысяч крон серебра и не кроной меньше…
Продолжение следует
Хассело (Hasslø By) – местечко на свеверо-восточном берегу Гюльдберг Зюнд, расположенного между островами Лолланд и Фальстер.
Позвизд – у славян свирепый бог северного ветра, бурь и непогоды.
Виксберг (Viksberg) – местечко в начале еще одной длинной протоки, соединяющей озеро Мэларен с морем
Roth sakta! – Гребите медленно! (Швед.)
Зеница – зрачок (Старослав.)
Липец – месяц Июль по старославянскому календарю.
Bra! Vi ska talla efterеt. Bra? – Хорошо! Поговорим об этом после. Хорошо?
Tar – брать (швед.)
Inte garva! – Не смеяться! (швед.)
Сигтуна (Sigtuna) – древнейшая из столиц Швеции. Согласно официальй истории каменный замок был построен там через 150 лет после описанных событий.
Хедебю – крупнейший порт в Дании. Купцы со всей Европы везли сюда свои товары. Викинги покупали предметы роскоши с Востока, например, шелк и специи.
Vad säger du? – Что ты говоришь? (швед.)
Jag säger… min far inte ser… såg… det – Я говорю… мой отец не видеть… видит… это (швед.)
Венец – в деревянном домостроении ряд бревен одного уровня, сцепленных между собой.
Екерё – большой, протяженностью более пятидесяти километров, остров к востоку от Бирки.
Дид – у славян Бог супружеской любви и семейного счастья, а так же предок.
Лель – у славян бог любви и страсти.
Полеля – у славян бог брака.
Skеl – Ваше здоровье! (швед.)
Кётт Багателлер (köttbagateller) – может быть переведено со шведского языка как «мясные мелочи».
Подвздох – солнечное сплетение.
Ледяные Земли – имеется в виду Исландия.
Тинг – вече, совет, парламент у древних скандинавов.
Овес – по-шведски овес пишется как Havre, точно так же как название гальско-франкского поселения Гарв – Le Havre.