С придорожного валуна, я бегло рекогносцировал местность. Безлюдье, жара и камень в неограниченном количестве. Лишнего вдохновения открытие не принесло, но и не расстроило — деньги имелись, экипирован не хуже испанского гранда, здоровьице нормализовалось и за исключением мерзопакостного привкуса во рту от жевания чудодейственного корнеплода ни чем о себе не напоминало. Я был готов опробовать новую жизнь на зуб! Правда, новизна её относительна. Вбитые в мою башку безымянным кудесником познания, укладывались в прокрустово ложе курса Грановского о Средневековье. Из необычного отмечу полное отсутствие смены дня и ночи. Ни тебе нежно-розовых утренних зорь в дымке стелящегося тумана, ни фиолетовых вечерних небес в окладе предгрозовых пурпурных облаков, ни волшебства звездно-лунной поры поэтов и любовников. Солнечный желто-красный горб занимал добрую половину небосвода и баста! Круглогодично день и лето. Вопрос бодрствования и сна урегулировали просто и строго. Семнадцать "дневных" часов[3], отсчитываемых ударами церковных колоколов (а кое-где и курантов), народ вкалывал, лиходействовал и греховодничал ради хлеба насущного. "Ночное время" — Комплету или время Скорбных Небесных Слез, а попросту дождя[4], тот же народ занимался всем ранее упомянутым, но с риском огрести загробные страдания и муки. О чем его, народ, не единожды предупреждали с амвона попы. Так продолжалось семь дней из десяти: иснайен, саласан, арбан, хамис, джумни, сабти и квира. Три оставшиеся: вигилий, нумен и пиетас вышеупомянутые попы предписывали молиться, посещать храмы и вести "дела благостные, похвалы достойные". Верующие так и поступали, ну, а неверующие, водились и такие, коротали отпущенные сроки в кабаках, игорных домах и борделях. Из прожитых, праведно или неправедно разговор отдельный, декад складывался календарный год, длительность которого определялась созреванием на священных грядках Ардатской (и только там) обители особого сорта репы, прозываемый Даром Небес. Как только снимали урожай, объявляли наступление Великих Благодарений. Народу давали гульнуть Великую Седмицу, а затем монахи под стенания и молитву сеяли репу вновь, личным примером призывая, закруглятся с праздностью. Особо непонятливых секли на площадях розгами, вколачивая почтение к вере и морали.
К диковинам здешнего бытия можно отнести и отсутствие сторон света. В место привычных уму и слуху направлений на запад, восток, север или юг, оговаривали — на закат и от заката, против кюриакэ[5] или по кюриакэ, называя количество лиг[6].
На этом, пожалуй, о необычном все. В данный момент, в нумен шестой декады, приблизительно в четвертый час Септы, я находился на имперском торговом тракте, ведущем в Тиар. Мое одиночество скрашивал назойливо круживший в высохшем небе гриф. Круг за кругом, мягко валясь на крыло, накручивала терпеливая птица над моей головой.
— Черный ворон, я не твой, — пропел я наглому падальщику, преждевременно отнесшего меня к своим гастрономическим притязаниям.
Пение грифа не убедило, и он продолжал медленный полет по кругу.
Время текло, я ни вяло, ни бодро, шагал. Каменный пейзаж разнообразили чахлые деревья, и наблюдалась посещаемость здешних мест людьми. Пообочь дороги, на скрипучей виселичной перекладине болтались дурно пахнувшие останки, какого то прощелыги. Сдержав дыхание, я поспешил пройти дальше, стараясь не оглянуться на мертвый взгляд гноящихся глазниц.
Скоро холмы расступились, пропуская дорогу в долину. Не единой живой души! Камни, жара и манящим миражем, в лиге ходьбы — крошечная тополиная рощица. Пошамкав пересохшим ртом, я мужественно потопал вперед, уповая обрести под белесой зеленью дерев отдых и спасительную прохладу родника. Мечты, мечты! Рощица оказалась малюсенькой, и родника в ней не имелось. За то в тени молодых топольков, надвинув на лоб, от света и мух замусоленную шляпу, дрых экземпляр Homo sapiens — эдакий переросток Илья Муромец.
Возможно, я бы и проследовал мимо, не потревожив безмятежный сон храпевшего на всю округу, но в головах у богатыря лежал туго раздувшийся мех. Правда тут же лежал и меч, но его угрожающий вид мелочь против необоримой жажды, терзавшей меня.
— Послушайте, любезный, — галантно обратился я к хозяину бурдюка.
"Любезный" ответил весьма не любезно.
— Проваливай!
В его тоне не прозвучало ноток дружелюбия. Я вожделенно впился взглядом в бурдюк. Вода! Во рту стало суше, чем в доменной печи и в голову полезли дурные мысли. Рука как у заправского бретёра машинально легла на эфес. Я повнимательней пригляделся к обладателю водных сокровищ.
На вид лет сорок. Бержераковский нос, под глазами мешки, пышные гвардейские усы и рваный шрам на щеке. Одежды в отличие от моих не блистали ни вышивкой, ни золотом. Обыкновенный воинский трудяга, в многократно чиненых сапогах.
— Не подскажите, который час? — не вняв совету проваливать, спросил я, отвергнув грубое насилие и склонившись к "высокой дипломатии".
Детина сел и непонимающе уставился на меня.
— Чего? — переспросил владетель бурдючных вод, бдительно озираясь вокруг. Думаю, будь таких как я с десяток, у него и тогда бы ни один мускул на лице не дрогнул.
— Я спросил о времени? — как можно вежливей повторил я. Естественно! Попроси у него воды, он угостит своим мечищем.
— А я почем знаю, — огорошено ответил богатырь и покосился на бурдюк.
— Весьма жаль. Вы бы оказали мне неоценимую услугу.
— Ты кто? — нахмурился "Муромец". Очевидно, на счет меня у него возникли кое, какие не лишенные оснований подозрения.
Я снял шляпу, чуть-чуть присел отклячив зад, метанул пером цапли по пыльному сапогу и назвался, переврав паспортные данные на тутошний лад.
— Князь Лех фон Вирхофф. Муромец" продолжал не доверчиво буравить меня взглядом. Оно и понятно, князь неухожен и безлошаден. Я, почесав колючую поросль щетины, кратко ответил на подозрения.
— Этой стерве нравились фрондирующие эстеты…, — здесь я картинно вздохнул, глубоко, как в рентгенкабинете, и добавил. — Окна будуара выходили на другую сторону, от коновязи.
Взгляд незнакомца потеплел, но не настолько что бы он предложил глоток воды.
— Если вам что-нибудь говорит название Гюнц… — воспользовался я плодами электроразрядного просвещения.
— Из мятежных маркграфств? — не поверил мой собеседник.
— Из столицы свободных земель, — патетично поправил я "Муромца".
— А в Геттер чего занесло? — в его голосе послышалось ехидное превосходство цивилизованного человека над дикарем.
— По долгу службы, — выразился я кратко.
Моя дипломатия по развешиванию лапши принесла первые плоды. Муромец, правда, без всякой галантности и церемониальных па, назвался.
— Тибо Маршалси, идальго.
То, что он идальго, не секрет и слепому. Из благосостояния — дворянство и вся широта возможностей, какие изыщутся под небесами для приобретения собственных владений. Мой знакомец за прожитые годы не преуспел в создании личного феода.
Пить хотелось ужасно. Но ранг "благородия" не позволял просить. Либо берешь сам, либо ждешь, пока предложат.
— Как далеко до ближайшей харчевни? — продолжал я дурить голову обладателю бурдюка. Маршалси плотоядно пошевелил губами. В его животе призывно уркнуло, словно там взяли на трубе аккорд турецкого марша.
— К Приме можно успеть.
Столько терпеть чистый садомазохизм! Но не затевать же свару из-за пинты воды? Выход нашелся сам собой. Маршалси пораздумав или послушав призывные вопли голодного брюха предложил.
— Могу проводить… Если не против…
— Вот и отлично, — одобрил я и заговорщицки ухмыльнувшись, сделал тонкий ход достойный самого Тайлерана. — Перекусим на сон грядущий.
Маршалси скривился. Не он это предложил! Но если я настаиваю… Тогда другое дело.
Нахлобучив помятую шляпу с жиденьким плюмажем, Маршалси поднялся с земли, возвысившись надо мной, что гора над Магомедом. Кажется, какой-то придурок хотел применить грубую силу? Мое здоровье сказало огромное спасибо моей дипломатичности. Инвалидность так не вяжется с обликом героя.
Еще раз, оглядевшись, Маршалси справился у меня.
— Ты налегке?
— Наличие багажа зависит от целей путешествия, а не от платежеспособности, — изрек я многозначительно.
— Понятно, — хмыкнул не склонный к доверчивости Маршалси и, подняв бурдюк, протянул мне. — Промочи горло.
Откупорил мех, я хорошенько приложился. Вино с пряностями (не вода!), вдохнуло в меня вторую жизнь.
Идти в компании бесспорно приятней, чем ковылять одинокой понурой дворнягой. И особенно приятно, что налаживанию взаимоотношений замечательно помогал бурдюк, который, в конце концов, был опорожнен.
— А что в Гюнце опять война? — спросил Маршалси, зашвырнув распитый на двоих мех.
— В Гюнце всегда война! — с патриотическим пафосом ответствовал я. — Знаешь, какая у нас поговорка? Если не хватаешься за меч при скрипе табурета под собственной задницей, значит ты покойник.
— Из-за чего на этот раз?
— А разве нужны причины? Друг мой, для ведения войны нужны полет души и широта взглядов, — молол я как по писанному. — Территориальные претензии, династические споры, политические кризисы, торговый дисбаланс… Все это сплошное занудство.
— И все-таки? — уточнил Маршалси, не осилив моего хмельного бреда.
— Для всей вселенной последняя война будет актом возмездия клана Мак Фьюр клану Кимуро. Гордый Чертополох оскорблен Горной Розой. Но я не вся вселенная, а часть Гюнца, — бессовестно завирал я, — И мне доподлинно известно, сыр-бор у них из-за легкомысленности беспутной Мак Фьюр, доверившей свое девичество ухарю Кимуро. Теперь, когда последствия доверчивости разрослись, так что не один портной не задрапирует их внушительную округлость, а Кимуро лишь многозначительно улыбается и строит непонимающие мины, дело решили выправить старым дедовским способом. Мечом!
Я так отчаянно жестикулировал, скрашивая рассказ пантомимой, что едва не завалился в канаву. Маршалси поймал меня за кружевной ворот и заботливо отвел на середину дороги.
— Раз там у вас горячая пора, какого рожна ты плутаешь по Мореяку? Тут такая глухомань! От одного окружающего пейзажа умом тронешься!
— Я на службе, — напомнил я Маршалси. — А на службе не задают вопросов.
Во взгляде Маршалси блеснула искорка зависти. Рядом с ним находился не абы кто, бродяжка в поисках лучшей доли и кормежки, а человек при деле и при убеждениях. Собственно так и было. Я числился у работодателя в порученцах по особо важным вопросам, иначе, зачем меня вытаскивать из кутузки. Ну, а убеждения? Долго ли их достать из пыльного архива прошедшей юности.
— Странная служба, — заинтригованный моими словами размышлял мой попутчик. — Для шпиона ты треплив, для посланника не представителен, для вербовщика вольных клинков беден…
— Для совратителя слишком коряв, для похитителя — пеш, — помог я товарищу в отборе приличествуюшего повода нахождения в отдаленной провинции. — Для казнокрада — спокоен, для каторжанина — румян… Дело, по которому я направлен в империю личного порядка. Конечно, я бы с большим удовольствием ездил в карете, дефилировал по Хейму, шаркал ножкой на званых балах, пел серенады под балконами столичных красавиц, фехтовал на дуэлях за право считаться первым клинком… Словом был бы весь на виду, что перезревший прыщ на носу министра финансов, и каждый шпик в столице знал бы про меня больше чем родная мама. Но иногда… иногда приходится не иметь рекомендательных писем, жить скромнее монаха и изображать инфансонаб, ради выполнения поручения.
— Если хорошо платят можно и потерпеть, — резюмировал мою "лапшу" Маршалси.
— О! В яблочко! — воздев указующий перст к небу, поддакнул я. — Кстати, а почему ты здесь? Почему не в Хейме? Горизонты и перспективы открываются от чужих парадных и будуаров, но ни как не с обочины дороги.
— Без денег в столице тоска, — прозвучавший пессимизм Маршалси соразмерен его габаритам. — Будь ты честен или семь пядей во лбу, но без подношений на службу в Хейме не попадешь.
— А что же прекрасные незнакомки? — с видом знатока дворцовых нравов спросил я. — С коих пор они обращают внимания на кошелек, а не на мотню.
— Обращают, — согласился мой друг. — Если она застегнута на брильянтовые пуговицы.
— Вы меня разочаровываете, — сокрушался я, будто бы сам лишился реальной возможности достичь высот общественного положения. — А у меня складывалось противоположное мнение…
— Твое мнение без звонкой монеты стоит не много, — перебил меня Маршалси
— А знакомства? Manus manum lavat[7], — козырнул я перед собеседником латинским афоризмом. — Неужели не нашлось ни кого замолвить за тебя словечко?
— Нашлось, — в порыве откровенности Маршалси достал сложенный вчетверо листок. Развернув, подал мне. На гербовой бумаге, волей Императорского Суда, идальго Тибо Маршалси, под угрозой ареста и казни, предписывалось не приближаться к столице ближе двадцати лиг.
— Плевать на писанину, — состроил я брезгливую гримасу. — В сортир предписания крючкотворов и их закон! Меч, вот закон!
— Плетью обуха не перешибешь, — остудил мое негодование Маршалси и, видя мою готовность до хрипоты оспаривать его утверждение оговорился. — Да и не в этом дело.
Как не был я под хмельком, каким героем себя не мнил, но в моей башке хватило серого вещества сообразить, действительно дело не в этом.
Я вернул лист. Маршалси аккуратно сложил и убрал бумагу. Мне стало досадно за хорошего парня, чьи таланты не востребованы и пропадают на задворках империи.
— Раз тебе заказана столица, приглашаю прогуляться в Ожен. Я должен прибыть в сей славный город не позже дня Поминания.
Насчет "славного", я бессовестно загнул. Понятия не имел, чем славен, или не славен Ожен.
— Ты рехнулся! — оторопел Маршалси. — Кто тебе, еретику, дозволит войти в Святой город!
— А кого я буду спрашивать, — чисто с дворянским высокомерием ответил я. — Князю везде дорога.
Идальго сдвинул шляпу на затылок, присматриваясь ко мне. Я подбоченился и выпятил грудь. Жаль под рукой не было фронтового фотографа. Отличный типаж для передовицы боевого листка.
— Наглость сверх меры, — услышал я от Маршалси. — Ты в Гюнце князь. А в империи — еретик. А на всякого еретика у нас припасено по злющей жрице. Самое безобидное, что тебе гостеприимно предложат в Ожене, — Маршалси коряво присел в реверансе. — Костер!!!
Подвиг Джордано Бруно не тот ориентир, по которому стоило держать курс, но выбирать не приходилось. Служба!
— Мне необходимо в Ожен, — повторил я, но позировать перестал. — И на мне не написано из маркграфств я или нет.
— Ты хоть представляешь, как попадают в Ожен, про остальное пока молчу, — возбужденно жестикулировал Маршалси.
— Как, как! Через ворота, — неуверенно ответил я. Шпионские трюки хоть и шли на ум, но их я приберег на потом.
— Ворота воротами, — интонацией и жестами Маршалси пытался донести до моего сознания важность своих слов. — Через Воды Очищения! И любая несущая караул стерва с ланжем[8], глянув на твой необрезанный детородный орган, признает в тебе еретика и маркграфского шпиона.
Опанцы! На босу ногу шлепанцы! — вспомнил я глупое присловье армейского дружка. — Неувязочка, гражданин герой! Как быть?
Требовалось время обдумать нездоровую ситуацию. И серьезно обдумать.
— Там жриц, что в арбузе семечек, — настойчиво информировал Маршалси, дивясь моему упрямству. — Мухи и те предъявляют им пропуск, когда хотят залететь в Ожен. Без пропуска сеньориты не стесняясь, утопят тебя в священном озере. И никто не посчитает их действия святотатством. Еретиком больше, еретиком меньше.
— Заладил! Жрицы, жрицы, — досадовал я на его предупреждение. — Я должен попасть в город!
— Ты слышишь, о чем я тебе говорю?
— Понятно слышу! Но мне надо в город!
Моя твердолобость оказала бы честь любому политику.
— Зачем тебе в поповский скворечник? — недоумевал Маршалси.
— Запалю с четырех сторон, — пошутил я, не торопясь посвящать идальго в обстоятельства дела.
Маршалси было "до лампочки" пущу я красного петуха в хоромы духовным пастырям или нет. Он обреченно махнул рукой.
— Ты безнадежен. Не удивлюсь, если от тебя захотели избавиться и поручили провальное предприятие. Знай, и мотай на ус, князь еретиков, в Геттере одна возможность прожить долго. Не переходить дорогу жрицам Кабиры. Лучше не попадаться им на глаза вовсе. А Ожен такое место, где их полным полно и там…
— Слышал! — перебил я. — Даже мухи предъявляют им пропуска на вход.
— Именно!
Богатырская фигура идальго несколько поблекла. На Илью Муромца он уже не походил. Не богатырь, а так, тень пенсионера Сталлоне. Возникла прямая угроза лишиться колоритного гида.
— Дружище, не переживайте сверх меры, — поспешил я успокоить переволновавшегося приятеля. — Мне нужен попутчик и только. Я не прошу провожать меня до самых ворот, и потом на виду у всех вытирать слезы и махать вслед сопливым платочком. Как завиднеются шпили на крышах, можете считаться свободным, стопроцентно выполнившим долг. Дальше я сам!
Слова не привнесли в душу идальго бодрости и уверенности.
— Харчи и вино за мной счет, — предложил я Маршалси и дополнительно посулил. — Плюс пятьдесят реалов за хлопоты.
— Восемьдесят, — попросил Маршалси хмурясь.
— Шестьдесят, — уступил я немного.
— А жрицы? — напомнил идальго.
— Семьдесят, — увеличил я оклад горе-работничку.
— Половину вперед, — тут же потребовал Маршалси.
— Но! Но! Не зарывайтесь, — отмел я требование об авансе. В жизни не любил вымогателей.
Маршалси покривился и не очень радостно хмыкнул.
— Надеюсь, обойдется.
Из достигнутого соглашения следовало: первое — профессию кондотьера выбирают исключительно те, кого жизнь приперла к стенке, второе — служба, казавшаяся легкой прогулкой, на деле зело хлопотная. Выходит, поп знал, за что щедро платил деньги…
Тракт, прямым отрезком прошил низину и, протиснувшись между скальными осыпями и болотцем, вывел к околку леса. Обогнув сонное царство тополей, поднялся на взгорок. Откуда как на ладони виделись поля в полосках меж, стога скошенного сена и в самой дали черные кубики домов. За ними, размазанная муть каменных башен Кастехона. Бить ноги предстояло еще долго.
Первые семь часов назывались "Септа", последующие десять "Декта". Отсчитывались часы по порядку: первый час Септы, второй час Септы и т. д. Комплета длилась на семь часов: Прима, Дуо, Терция, Квадра, Пента, Секста, Дуо Секста.
Иногда это мог быть туман, иногда плотная взвесь мельчайших капелек воды.
Постоянный ветер, направление которого составляло 90 градусов к линии наблюдатель-закат.
Примерно 4.8 км.
Лат. Рука руку моет.
Разновидность алебарды.