– Может быть, вы сядете? – спросил я. Он и так был высокий, к тому же стоял – я казался себе совсем маленьким. – Я плохо вас слышу и не все понимаю.
– Мне так лучше. Я сидел весь день на работе, – ответил он. У него были волосатые руки. Он почесывал правую руку крепкими пальцами левой (наверное, она занемела – он слишком долго опирался на нее). – И слышишь ты меня хорошо. А вот понимать действительно не понимаешь. Ты не знаешь моей половины этой истории, как раньше я не знал твоей – до вчерашнего дня я мог только догадываться. Твоя половина и моя не дополняют друг друга и не составляют единого целого, они просто случайно пересекаются. Лучше сказать, твоя история пересекает мою. Моя произошла потому, что я ничего не знал, а вот твоя ее пересекает. О некоторых вещах лучше узнавать сразу. Если бы ты кому-нибудь позвонил в ту ночь и тот человек известил бы меня!
(«Нам невыносима мысль о том, что близкие могут не знать о нашей беде, что они хотя бы одну минуту пребывают в неведении о переменах в нашей жизни: полагают, что мы женаты, хотя мы уже овдовели, что у нас есть родители, – а мы уже сироты, что рядом с нами есть кто-то близкий, а нас уже бросили, что мы здоровы, а мы в это время заболели. Или считают, что мы живы, а мы уже умерли».)
– Я вас не понимаю, – снова сказал я, и на сей раз это была не совсем правда.
Он помолчал несколько секунд, провел рукой по расчесанным на косой пробор волосам (раньше так причесывали детей, наверное, с тех пор он так и причесывается), и, когда он заговорил снова, голос его звучал еще глуше, ои стал еще более низким, ржавым и хриплым, словно Деану мешала говорить застарелая астма или на голове его был шлем:
– Сейчас поймешь. Сейчас я расскажу тебе, что случилось за то время, пока я не знал о смерти Марты, расскажу, что я сделал за это время и чего не сделал, что готов был сделать и что случилось без моего участия. Твоей вины в этом кет, ты тут ни при чем, в этом никто не виноват. Стечение обстоятельств. Это произошло, вот и все. Может быть, это судьба. Не все и не всегда происходит только из-за того, что кто-то вмешался в ход событий, потому что чего-то хотел и к чему-то стремился. Но нередко к тому, что происходит с нами, оказываются причастными другие люди, иногда даже не подозревая об этом, чаще всего не имея даже возможности когда-нибудь узнать об этом. Ты, сам того не подозревая, оказался участником моей истории. Мы незнакомы, я для тебя никто, но сейчас ты узнаешь обо всем, и лучше тебе об этом узнать – тогда ты сможешь понять меня. Я не буду тянуть, не бойся, это не очень длинная история, и рассказываю я быстро.
«У него тоже на душе тяжкий груз, – подумал я, – он тоже во власти чар и хочет, чтобы они поскорее рассеялись. О чем он говорит? Он повторяет слова Единственного о том, что никто не умирает своей смертью. Мы часто не знаем о смерти человека, встретившегося нам на пути, лишь потому, что даже не заме гили, как наши пути пересеклись. Я спрашивал себя, о какой второй смерти он говорит. Все события, непрерывно происходящие в мире, связаны между собой в единую цепь, одни события влекут за собой другие, а мы об этом ничего не знаем, наш путь – это путь неведения, и это единственно возможный путь. О какой второй смерти он говорит?»
– Хорошо. У меня тоже не слишком много времени, – сказал я, хотя это было не совсем так: на следующий день мне нужно было только позвонить тому неприятному актеру (деваться некуда – он дает мне работу). И еще, наверное, позвонить Луисе – шаг оправданный: она сама просила меня позвонить.
Деан взял пульт и включил телевизор, сразу же убрав звук, пробежался по каналам и снова выключил телевизор (машинальный нервный жест, привычный жест одинокого мужчины – мы все время от времени делаем так, чтобы узнать, что там происходит в мире за время нашего постоянного в нем отсутствия).
– Я был в Лондоне не один, – сказал он, – это нетрудно предположить (как нетрудно и предположить, что я был там один. Предположить можно все, что угодно, другое дело – какое из предположений окажется верным). Год назад у меня появилась любовница – молоденькая медсестра из больницы «Ла-Лус», здесь неподалеку. – И он махнул рукой куда-то в сторону балкона-террасы. – Сначала ничего особенного, как у тебя с Мартой в тот ваш первый вечер, правда, для тебя все так и кончилось ничем, не знаю уж, к счастью для тебя или к несчастью. Я узнал об этом только вчера, раньше я мог только подозревать и догадываться. Ну вот, одна из девушек в белых халатиках, которую я встретил в соседнем баре. Мы перебросились несколькими словами, я заказал для нее какой-то коктейль, мы посмеялись над чем-то вместе с ее подругами (их мнение значит очень много), прошлись вместе. («Безобидные шаги», – подумал я). Ты знаешь, как это бывает: двое идут рядом, останавливаются на перекрестке, потому что горит красный свет, и вдруг приникают друг к другу. А на следующий день уже встречаешь ее после работы, и вы вместе идете ужинать и наконец оказываетесь у нее дома. («И он снимает с нее белесые чулки с катышками около шва».) Ничего необычного, ничего особенного – некоторое разнообразие в жизни. Но это повторяется и повторяется, уже без свидетелей, без одобрительного смеха подружек, и незаметно это входит в привычку: ты звонишь ей примерно в одно и то же время, приходя с ней в бар, ты уже знаешь, что заказать, и вдруг ловишь себя на том, что уже помнишь наизусть ее рабочий график. Некоторые воспринимают это как знаки свыше, как предзнаменование, другие не придают этому особого значения. Каждый понимает происходящее по-своему, каждый рассказывает свою историю, двух похожих историй нет, даже если два человека рассказывают об одном и том же событии, участниками которого были они оба. («И принадлежат эти истории не только тем, кто в них участвовал, или тем, кто их придумал: когда история рассказана, она становится достоянием всех, ее передают из уст в уста, ее искажают и перевирают, и каждый в конце концов рассказывает свою историю».) И ты проводишь в ее доме уже слишком много времени, и прощание длится с каждым разом все дольше, ты привыкаешь к этим тайным встречам, физическая близость (а не слова или поступки) порождает близость душевную, а потом ей уже кажется, что она приобрела на тебя права. Смешно: ты рвешься домой, а через несколько дней все равно снова возвращаешься туда, откуда так хотел уйти и где тебя слишком долго удерживали ласками, поцелуями, нежными просьбами и жалобами. Я думаю, каждому приятно чувствовать, что его любят. («И видеть в этих глазах свое отражение: я слишком долго рядом с тобой, ты от меня устал».)
Деан замолчал, подошел к столику, чтобы налить себе еще виски. Он пил в том же темпе, что и рассказывал, а рассказывал он действительно быстро.
– Ваша жена об этом знала? – осмелился я задать вопрос, воспользовавшись паузой. Я не осмелился только произнести имя Марты в его присутствии. Деан вернулся на прежнее место.
– Нет, – ответил он, – нет, нет. – Вопрос, которым прерывают чей-то рассказ, никогда не остается без ответа. – То есть я думаю, что она не знала. Мы с ней никогда друг друга ни о чем не спрашивали, каждый ждал, пока другой сам расскажет. Я, конечно, постарался сделать все, чтобы она не узнала. Когда наши с Евой отношения зашли слишком далеко, мы перестали появляться вместе на улице – я больше не встречал ее после работы, не водил ее ужинать, как в тот первый раз. Мы встречались только у нее, звонить мне домой я запретил. Наш мир был закрыт для всех, особенно для ее подружек. У меня была своя жизнь, и я не мог рисковать. К тому же я не хотел, чтобы эти отношения продолжались, хотя они все продолжались и продолжались. («Теперь мне придется помнить и это имя – имя Ева», – подумал я.) Не знаю, не думаю. В последнее время я несколько раз замечал, что Марта плачет ночью, уткнувшись в подушку. В первый раз я ничего ей не сказал, да и плакала она недолго. Во второй раз я спросил: «Что случилось?» – и она ответила: «Ничего, ничего». – «Но ты же плачешь!» – «Это просто ночные страхи, со мной бывает иногда». – «Какие страхи?» – спросил я. – «Не знаю. Я вдруг начинаю бояться, что что-нибудь может случиться с тобой, со мной или с ребенком». – «Но что с нами может случиться?» – «Я все понимаю, просто я в последнее время очень устаю. Это все от усталости, это пройдет. Когда покидают силы, видишь все в черном свете. Не беспокойся, днем со мной такого не бывает». Я не придал тогда этому большого значения, но кто знает, может быть, она о чем-то догадывалась, и твое присутствие здесь свидетельство тому. – И Деан посмотрел на меня долгим взглядом, словно ждал от меня ответа на вопрос, которого он не задавал.
– Не думаю, – только и сказал я. – Она всегда говорила о вас спокойным и естественным тоном, я не думаю, что она что-то подозревала. Когда бы позвонили из Лондона, мы еще ни о чем таком не думали. А потом все получилось, как получилось.
– Я тебя ни о чем не спрашиваю, – вспылил Деан. – Луиса мне все рассказала вчера, детали меня не интересуют! – Стакан, зажатый у него в руке, казалось, вот-вот хрустнет. – Я тебя не спрашиваю, – повторил он и ослабил пальцы. – Имей это в виду. Я просто тебе рассказываю, а ты должен только слушать. – Этот мужчина умел быть жестким, как Джек Пэлэнс.
– Хорошо, – сказал я, – я слушаю. Продолжайте.
Деану стало стыдно за свою резкость. Он сделал несколько шагов, постукивая по стакану короткими крепкими ногтями. Он явно хотел, чтобы его рассказ звучал беспристрастно, чтобы в его тоне не звучало ни гнева, ни обиды. Поскрипывал паркет.
Потом он снова заговорил, а я снова стал слушать. Его губы стали совсем тонкими, почти неразличимыми.
– Когда я звонил домой в ту ночь, все было еще в порядке. Более или менее в порядке. Тремя неделями раньше моя медсестра объявила мне, что беременна. Кто бы мог предположить: мы всегда были так осторожны! Впрочем, полной безопасности никогда быть не может. Я решил, что она нарочно все подстроила. Я уже давно хотел покончить со всем этим, положить конец нашим ненужным встречам и бесконечным прощаниям, я не хотел, чтобы Марта снова плакала или боялась чего-то, даже если не понимала, чего именно. Ева становилась все более прилипчивой, у меня тоже не хватало сил порвать с ней – если к женщине тянет, с этим трудно бороться. Одного года для этого мало, я еще не освободился от нее – и вдруг беременность! Она была медсестрой, ошибиться она не могла. Женщины могут делать со своим телом все что хотят. Они могут сделать так, чтобы в их теле, после того как они побывали в объятиях мужчины (любого мужчины, даже самого жестокого или самого подлого), зародилось что-то новое, чего не было раньше. («Ge-licgan, – подумал я, – кажется, именно так звучал этот глагол. Его забыли, от него отказались. Возможно, то, что он обозначал, было слишком ужасно, так что лучше было не давать этому имени».) Только представь: вдруг появляется что-то, чего не было раньше, и это что-то меняется, растет, пока не будет исторгнуто после того, как выполнит свою функцию – сделать их матерями и породить другую, новую связь, которая, уже в другой, видимой форме, будет длиться очень долго, дольше, чем их собственная жизнь. Это не просто их продолжение, это то, ради чего они пришли в этот мир. Я это видел: у меня тоже есть сын, и для меня он значит не то же самое, что для его матери. («Мать считает, что она и должна была стать матерью, а старая дева – что ей суждено было остаться девственницей, убийца уверен, что он и должен был стать убийцей, жертва – что ей была уготована роль жертвы».) Я просил ее сделать аборт, но она сначала отказалась и пригрозила все рассказать Марте. Я сказал, что буду все отрицать, заявлю, что вообще с ней незнаком. («Я не знаю тебя, старик, я тебя в жизни не видел».) Она засмеялась: она знала, есть анализы, которые безошибочно определяют отцовство. И тогда у меня осталось только одно средство: припугнуть, что больше никогда в жизни я не буду с ней. Она очень меня любила – я не хвастаюсь, это действительно так, – готова была ради меня на все. Но она из тех, кто принимает решения раз и навсегда и уже не может от них отступиться. Она решила все же рискнуть – а вдруг выйдет?
Деан умолк и торопливым жестом взял сигарету из моей пачки, что лежала на столе. Он взял мои спички и, еще не успев зажечь сигарету, продолжил:
– Она добилась немного, чувства делают нас слабыми, из-за них мы всегда проигрываем («или из-за того, что не хотим изменить однажды принятого решения»), в конце концов она уступила в обмен на несколько туманных обещаний, и мы решили воспользоваться моей поездкой в Лондон: во-первых, ей как медсестре было хорошо известно, что в Лондоне эти вещи делают лучше, чем где-либо еще, а во-вторых, я был бы рядом с ней. Смешно звучит, но я подумал, что там мы снова могли бы вместе гулять по улицам, ужинать вместе в ресторанах, хотя остановиться я предпочел на всякий случай в разных местах – мое пребывание в Лондоне оплачивала фирма, в отеле я мог столкнуться с кем-нибудь из коллег, так что лучше, чтобы нас там не видели вместе. Я нашел для нее отель недалеко от моего, на Слоун-сквер, не где-нибудь. Я дал ей деньги на все, в том числе на врачей, поездка не стоила ей ни гроша. Никто не знал, что мы едем вместе, даже ее подруги – они бы очень переживали за нее, к тому же надавали бы ей кучу поручений. В первый вечер я повел ее в очень симпатичный индийский ресторан, чтобы немного развлечь накануне того, что ей предстояло.
– «Бомбей-Брассери», я знаю этот ресторан, – сказал я. Я не смог удержаться.
– Откуда ты знаешь? – удивился Деан. У него необыкновенная способность удивляться. Ноздри его раздулись – это могло быть признаком вспыльчивости или жестокости.
– Вы сказали об этом вашей жене, когда звонили, а она сказала мне и спросила, знаю ли я это место.
– Понятно. Значит, ты тоже его знаешь.
Я был пару раз в его огромных залах в колониальном стиле, где у входа сидит пианистка в вечернем платье, официанты и метрдотели чрезвычайно предупредительны, а под потолком зимой и летом гоняют воздух огромные лопасти вентиляторов. Там чувствуешь себя как в театре. Для Англии это довольно дорогой ресторан, но не чересчур. Хорошее место для дружеского ужина, для того, чтобы отметить сделку или отпраздновать какое-то событие. А вот для ужина с дамой этот ресторан выбирают редко – только в тех случаях, когда хотят произвести впечатление на неопытную или небогатую девушку или любовницу, которую никогда или почти никогда никуда не водят (жена на улице Конде-де-ла-Симера, как всегда, – правда, сегодня она ужинает не одна, и это не просто ужин; любовница всегда дома, а сегодня – путешествует, и это путешествие ей оплатили, к этому путешествию ее вынудили) и которую можно поразить интерьером, напоить допьяна индийским пивом и коктейлями («Бомбей Сансет», «Бомбей Скайлайн», «Пинк-Камелия», «Бомбей Блюз») и которую больше не нужно никуда вести, а можно сразу взять такси и ехать в гостиницу или домой, с которой не нужно говорить после ужина, обильно приправленного специями, а нужно только взять ее голову и целовать, раздевать, ласкать. Хрупкая купленная голова в обрамлении чужих ладоней – словно голова монарха во время коронации или голова человека, к которой тянутся руки душителя, – об этом я думал, глядя на качавшиеся в полутьме самолеты в комнате малыша Эухенио в ночь, когда умирала Марта Тельес. Наверное, самолеты все еще там – висят, охраняя его сон и готовясь к еженощному бою – утомительному ночному бою, фантастическому бою крошечных самолетов, подвешенных на нитках. Инертное (или величавое?) покачивание. («Завтра – тебе в удел отчаянье и смерть».)
– Да, и он мне очень нравится, – ответил я, – я был там раза два-три. Уже давно.
– Его рекомендуют путеводители, – сказал Деан примирительным тоном, словно извинялся. – Я привел ее туда. Мы пили и много смеялись, она, казалось, не думала о том, что ждет ее завтра. Ей даже нужно было выпить, чтобы легче заснуть, да и мне тоже: мне предстояло проводить ее в клинику и подождать на улице на случай, если вдруг возникнут какие-нибудь проблемы или ей вдруг станет страшно (часа два, как она мне сказала), хотя вряд ли могло случиться что-нибудь непредвиденное – она была медсестра, она все знала. Медсестры часто впадают в депрессию в такой ситуации. Это кажется удивительным при их профессии, но одно дело лечить других, и совсем иное – быть пациентом самому. Я удивился, что ее не поместили в стационар – хотя бы на одну ночь или на несколько часов, – но она знала все лучше, чем я, она организовала все через больницу, где сама работала. По-английски она говорила не хуже меня.
– Я изучал английскую филологию, – сказал я (глупое замечание, – к счастью, Деан пропустил его мимо ушей). Я налил себе еще виски, он подождал, пока я налью, и продолжил:
– В тот вечер после ужина я отвез ее в отель на такси. Мы не поднялись в номер: в ее теле было что-то, чего на следующий день в нем уже не будет, и не стоило накануне слишком много думать об этом. Она не казалась слишком подавленной или просто искусно скрывала свое состояние (в этом ей помогли коктейли), она казалась даже довольной, была очень нежна со мной – может быть, мои обещания много для нее значили. У входа в гостиницу она поцеловала меня. Это был просветленный поцелуй, если можно так сказать: в нем была надежда и нежность, он дал мне уверенность, что она никогда не упрекнет меня за то, что я заставил ее пройти через такое. До своего отеля я дошел пешком – пара шагов – и, поднявшись в номер, сразу позвонил Марте, чтобы сообщить, что долетел хорошо, и узнать, как дела дома. Она не сказала мне, что ужинает с тобой или с кем-то еще. Я думал, что она одна с ребенком. И после этого у тебя хватает наглости заявлять, что ни о чем таком вы и не помышляли! – Деан выпрямился и посмотрел мне прямо в глаза, в его взгляде сверкнула ненависть, он наконец чиркнул спичкой и зажег взятую у меня сигарету. Он не хотел, чтобы наш разговор принял другой оборот – он позвал меня не за этим, – и искра в его глазах погасла. – В ту ночь я спал неспокойно, все время просыпался. Я считал, что причина тому – во мне самом и в Еве (а не в Марте, хотя думал я в ту ночь об обеих). То, что происходило в Лондоне, происходило потому, что существовала Марта. Каждый из наших близких занимает в нашей жизни свое место, но бывает, что другие пытаются потеснить их или занять их место, как только оно освобождается. («Ты тоже плохо спал на том острове, ни одна из двух твоих ночей не была спокойной, – подумал я. – Но все равно ты ничего не услышал. До тебя не донесся ни шелест простыней, на которые я ложился, ни звяканье тарелок во время нашего домашнего ужина, ни звон бокалов с «Chateau Malartic», ни пронзительный звук агонии, ни громыханье тревоги, ни скрежет недомогания и депрессии, ни дребезжанье страха и раскаяния, ни напев усталой оклеветанной смерти, сделавшей свое дело. Ты слышал только шум машин, мчавшихся по левой стороне улицы, громыханье высоких автобусов, гул ночного города, многоязычный гомон индийского ресторана, отзвуки иных напевов, может быть тоже погребальных, – иначе почему ты говоришь о Еве в прошедшем времени?») Если бы я знал, если бы я знал в ту ночь то, что уже знал ты! («Я знал это, потому что я это видел, и я был охвачен ужасом и не мог ничему помешать, идиот! Я только обнял ее, чтобы ей легче было умирать. Это не я должен был быть рядом с ней». Как и тогда в ресторане, я снова обращался к нему на «ты»: ведь я хотел оскорбить его. Меня разозлили его последние слова – они звучали упреком. Он уехал с Евой решать свои проблемы, о которых Марта понятия не имела, так чего же он хочет?) – Деан подошел к креслу и, пошатнувшись (словно поскользнулся на плотном снегу), тяжело опустился на подлокотник. (Я уже видел его в таком состоянии – точно так же он внезапно лишился сил перед открытой могилой, – он тогда испачкался землей, запачкал свой плащ.) Сейчас он казался беззащитным. – Если бы я только знал! Тогда в Лондоне все было бы иначе. Я не позволил бы ей идти в клинику на следующий день – в этом уже не было бы необходимости: маленький братик для Эухенио и новая мать. Почему бы и нет, раз уж так получилось. Нужно человеку что-то или не нужно – зависит от того, что у него есть и чего у него нет, от того, чье место освобождается рядом с ним; наши потребности и желания (и наши чувства тоже) меняются по мере того, как мы кого-то теряем, или кто-то нас покидает, или нас лишают чего-то, я тебе уже это говорил. Можно принимать решения раз и навсегда, но ведь обстоятельства могут измениться – это зависит от того, все ли нас в нашей жизни устраивает, и от того, что нам нужно именно в эту минуту. – Он сам себе противоречил, говоря о чувствах, но, возможно, это потому, что раньше он говорил от лица Евы, а теперь – от своего лица.
– Я вам уже говорил, – возразил я, – я не решился позвонить второй раз. Мне не хватило смелости еще раз поговорить с портье. У них не было никакого Деана, и Бальестероса вполне могло не оказаться. Сказать по правде, я не знаю, имел ли я право даже на то, чтобы выяснять вашу фамилию.
– Как вы ее выяснили?
– Здесь лежали письма, я нашел письмо из банка.
– Неплохо соображаете. Не каждый додумается. – Он вдруг начал обращаться ко мне на «вы». Неожиданно почувствовал ко мне уважение, вспомнил с запозданием о нормах приличия или просто последовал моему примеру? Но это продолжалось только несколько секунд, потом он снова перешел на «ты». – Я вас ни в чем не виню, я просто рассказываю, что произошло со мной только потому, что я поздно обо всем узнал, рассказываю, как провел те часы, а их было немало. Я не обвиняю вас и в том, что вы оставили ребенка одного, как мог бы сделать страдающий и разгневанный вдовец. С ребенком ничего не случилось, и я не могу упрекать вас за то, что могло бы произойти. Ведь все зависит от результата, верно? Все, что длится во времени, даже если оно длится всего миг. Два одинаковых действия не являются равнозначными, если привели к разным последствиям; пуля, попавшая в цель, и пуля, не попавшая в нее, – это пули разные; одно дело если, ударив ножом, ты поразил противника, другое – если промахнулся. Мы полагаем, что все зависит от нас, мы строим планы и принимаем решения, но я не знаю, зависит ли хоть что-нибудь от наших намерений. А иногда и нет никаких намерений. Может быть, и у вас их тогда не было. («„Да", „нет", „возможно", а время идет, и мы часто бываем вынуждены действовать вслепую, не понимая до конца, что происходит, и не зная, что будет дальше, просто потому, что время не ждет, оно бежит вперед и торопит нас, и нам нужно принимать решения, хотя мы не знаем, что происходит, и действовать, хотя мы не знаем как».) – Деан погасил недокуренную сигарету и соскользнул в кресло (сейчас он уже не возвышался надо мной).
Рукава его рубашки были закатаны, а узел галстука еще более ослаблен, но он все равно выглядел подтянутым.
– Но все-таки здесь что-то произошло, – продолжил он.
Мне не очень хотелось слушать его пошлую историю, которая не имела ко мне никакого отношения, но он хотел рассказать ее именно мне, так что, возможно, какое-то отношение она ко мне имела.
– Иногда я спрашиваю себя, как развивались бы события, если б тебя не было тогда в спальне Марты. – И он кивнул в сторону коридора, который (я знал это) вел в спальню. – Я не имею в виду ее смерть, я только хочу сказать, что она, может быть, позвонила бы кому-нибудь, когда почувствовала себя плохо. Может быть, не мне, чтобы я не волновался там, в другой стране, а своей сестре или кому-нибудь из друзей или знакомых, или соседям, или врачу. Позвонила бы и попросила о помощи. Может быть, она не позвонила именно потому, что была с тобой, может быть, надеялась, что все пройдет и праздник будет продолжаться. («Ты с ума сошел! Звонить ему! Да он меня убьет!» – вспомнил я ответ Марты Тельес на мое предложение позвонить в Лондон и известить этого человека. Возможно, Деан прав, возможно, если б Марта была одна, она позвонила бы кому-нибудь. Но это ее не спасло бы, это могло бы спасти только его, и теперь его не мучила бы совесть».) Всегда что-то случается, это правда, но правда и то, что с одними случается, а с другими – нет, и те, с кем случается, жалуются остальным. («Но что-то же заставляет нас действовать, что-то не дает нам покоя! Лучше всего – ничего не делать и ничего не говорить, но молчание и бездействие часто приводят к тем же, если не к худшим, результатам. Словно пока мы живы, гнев, обида и неисполнимые желания будут рождаться в нашей душе сами собой, доставляя нам ненужные страдания».) Но это неважно. Это коснулось меня и тебя. А больше всего это коснулось их. На следующее утро мы с Евой пошли в клинику. Это хорошая клиника недалеко от наших отелей, на Слоун-стрит. Ты знаешь этот район, там все так красиво и чисто. Она вошла, а я остался – мне там нечего было делать, да и ока считала, что так будет лучше. Я сказал ей, что подожду в кафе напротив, почитаю газеты, что никуда не буду уходить на случай, если вдруг понадобится моя помощь, – часа два, не больше, не так и долго. Одну деловую встречу я назначил на после обеда, остальные – на следующий день. Времени было достаточно: мы собирались пробыть там четыре дня, до пятницы. Билеты у нас были на один рейс, но места разные – мы не хотели, чтобы нас видели вместе. Когда мы прощались, она была бледная, и я в первый раз заметил в ее глазах страх. Может быть, она раскаивалась в своем решении, но было уже поздно. Я обнял ее и поцеловал в щеку. «Все будет хорошо, – сказал я ей, – я буду все время думать о тебе, я буду здесь, рядом». Я видел, как она – длинное пальто, платок на голове, туфли на низком каблуке, почти что детские, – входит в вестибюль и теряется там в толпе (в больницах народу куда больше, чем в отелях). Я купил несколько испанских и английских газет и сел за столик в кафе. Утро было прекрасное: прохладное, но солнечное, такие в Лондоне выпадают нечасто. Вопреки своим обещаниям я старался не думать о ней и о том, что с ней сейчас происходит, но не мог не думать об этом. Я не мог себе представить, что с ней в этот момент происходит, – я не знаю, как это все там делается, да и не хочу знать. Я думал о… Ладно, оставим это. – Деан поднял руку ко лбу, потер лоб крепкими пальцами, потом потер переносицу, словно человек, только что снявший очки. Только он не носил очков. – Через час я не выдержал. Я больше не в силах был пытаться читать газеты, которые меня совсем не интересовали. Я встал, расплатился, медленно пересек пространство, отделявшее кафе от клиники, вошел в переполненный вестибюль, где люди ждали или спешили куда-то, входили и выходили, – просто муравейник какой-то. Всюду сновали коллеги Евы, всегда такие озабоченные, – наверное, она чувствовала себя среди них как дома. Я подошел к окну регистратуры и на вполне приличном английском спросил, где можно подождать Еву, Еву Гарсиа (имя я продиктовал по буквам). Я сказал, что ей должны были делать операцию, и солгал, что не мог прийти раньше, вместе с ней. («А мне придется теперь помнить и эту фамилию вместе с этим именем», – подумал я.) Я нервничал, и на душе у меня было тревожно, я не хотел ничего делать и ничего исправлять, я только хотел быть ближе, чтобы она сразу увидела меня, когда выйдет оттуда, откуда она должна была выйти, – здание было такое большое! Медсестра спросила меня: «Когда ее положили?» Я ответил, что около часа назад. Она спросила, была ли это срочная госпитализация. Я ответил, что нет, что это заранее назначенная операция, что Ева должна была прийти именно в этот день. «Такого не может быть, – ответила мне медсестра, продолжая искать в компьютере фамилию Гарсиа. – Если ее оперируют сегодня, ее должны были положить в клинику самое позднее вчера». – «Это не очень сложная операция», – объяснил я. Медсестра подняла на меня глаза и задала мне тот вопрос, которого я боялся: «О какой именно операции идет речь?» Я не хотел произносить это слово, я сказал: «Прерывание беременности». Я перевел это дословно, я не знаю, существует ли в английском языке этот эвфемизм, но она меня поняла. Она ответила: «Это невозможно. Ее обязательно положили бы вчера». Она еще раз проверила по компьютеру, просмотрела список поступивших накануне. Мне пришла в голову та же мысль, что и тебе, и я попросил посмотреть еще и на фамилию Валье. Это ее вторая фамилия, она Ева Гарсиа Валье. «Никакой Гарсиа и никакой Валье. Ни вчера, ни сегодня, – ответила она, оторвавшись от экрана. – В клинике нет никого ни с одной из этих фамилий». – «Вы уверены?» – Я ничего не понимал. – «Совершенно уверена», – сказала она и убрала с экрана список. Она не собиралась перепроверять. Это был окончательный ответ. Медсестра посмотрела на меня внимательно. «Вы ее муж?» – Спросила она. Не знаю, чем был вызван ее вопрос, сочувствием или нездоровым любопытством, – Евы в списке не было, и медсестре должно было быть все равно, кем она мне приходится. «Да, – ответил я. – Спасибо». Я отошел в сторону. Медсестра смотрела на меня ничего не выражающим взглядом, Я стоял в вестибюле, не зная, что делать, смотрел, как проходят мимо врачи и медсестры, пациенты и посетители. Я подумал, что Ева могла зарегистрироваться под чужим именем, но это вряд ли было возможно: у нее наверняка попросили бы документы. Я увидел, как некоторые посетители исчезают за одной из дверей. Я последовал за ними и оказался в большом зале, который был похож на зал ожидания. Этот зал тоже был переполнен. Множество людей сидели в потертых креслах. Я растерянно оглядывался. И вдруг вдалеке я увидел ее. Ева сидела в одном из этих кресел, закинув ногу на ногу. На ней уже не было ни пальто, ни платка. Глаза ее были опущены. В руках у нее был журнал. Она казалась спокойной – наверное, случилась какая-то задержка, и ее еще не зарегистрировали. Но, пока я шел к ней, мне в голову пришли совсем другие мысли. Она читала яркий журнал, еженедельник, и не подняла глаз, пока я не подошел к ее креслу и не положил руку ей на плечо. «Что ты здесь делаешь?» – спросил я. Я хотел спросить: «Тебя еще не положили?» – но подумал, что так я подскажу ей, как выкрутиться, или подтолкну ее к тому, чтобы лгать дальше. Она вздрогнула. Прошел целый час после того, как мы расстались, мне казалось, что с тех пор прошел уже век. Она быстро закрыла журнал, испуганно глядя на меня. Она хотела встать, но я удержал ее. Я сел рядом, крепко сжал ее запястье и спросил уже в ярости: «Что ты здесь делаешь? В регистратуре мне сказали, что тебя нет в списках пациентов. Что все это значит?» Она смотрела остекленевшими глазами, она не могла сказать ни слова, она молчала. «Операции не будет?» – спросил я. Она отрицательно покачала головой, глаза ее увлажнились, но слезы не выступили. «Аборта нет, беременности нет, ничего нет?» – спросил я. Она взяла свой платок с соседнего кресла, закрыла им лицо и зарыдала. Мы быстро вышли оттуда, почти бегом пересекли вестибюль. Я почти тащил ее за собой, крепко держа за запястье. – Деан остановился, чтобы сделать еще глоток, и бокал еще раз на несколько секунд закрыл его губы.
«Легко жить в счастливом неведении, – подумал я, – больше того, это наше естественное состояние: мы все так живем, и никто не стал из-за этого дураком, так что страдать нет причины», – так сказал сам Деан, хотя и добавил: «Но мы страдаем, и страдаем ужасно, когда в конце концов все узнаем!»
– Нет новой связи, – сказал я.
– Вот-вот, – согласился Деан, – нет уничтожения новой связи, как бывает, если перестает существовать то, что могло бы существовать. А ведь это могло сблизить нас еще больше – отказ от того, что могло бы существовать и могло бы быть общим, сближает больше, чем согласие на то, чтобы это что-то существовало и развивалось нормально. Ничто не сближает так, как неудачи, разочарования, разлуки и даже разрыв – маленькие шрамы, которые остаются навсегда и напоминают о том, чего не было, но что могло бы быть. («Или от чего мы сами отказались», – подумал я.) Эти шрамы напоминают нам: «Я сделал это ради тебя, ты передо мной в долгу». С тем, что давно в прошлом, с тем, что существовало только в нашем воображении, и с тем, чего не произошло, сохраняется связь. («И с мертвыми, наверное, тоже».) Если бы я тогда не начал тревожиться, если бы не пошел в клинику, Ева пришла бы в кафе через два часа с заплаканным лицом, еле держась на ногах, как героиня, только что совершившая подвиг, и я утешал бы ее до конца своих дней. Можешь себе представить, у нее в сумочке лежал заготовленный заранее окровавленный кусочек ваты, который она, как бы случайно, должна была показать мне, чтобы я острее почувствовал свою вину, – женщины всегда найдут, где взять кровь. («Я тоже видел такой кусочек ваты в мусорном ведре, здесь, в доме твоей жены Марты Тельес, клочок ваты с капелькой крови. Марта тогда была уже мертва».) Мы не сказали друг другу ни слова. Когда мы доехали до ее гостиницы, я даже не вышел из такси, просто молча открыл ей дверь, словно приказывал убираться. Я хотел остаться один. Я решил пройтись и купить подарки Марте и сыну («Компенсация за ожидание, знак внимания, попытка заглушить угрызения совести – теперь уже не важно, чем были эти подарки: они опоздали»), я не хотел больше видеть Еву. Никогда. Нам предстояло возвращаться одним рейсом, но наши места были не рядом. Я знать ничего о ней не хотел. Я где-то наспех перекусил и вернулся в гостиницу, встретился с одним из партнеров и обсудил с ним дела. Я был не в состоянии сосредоточиться на том, что он мне говорил, я думал о своем. Я вспоминал все эти три недели, в течение которых меня обманывали, все эти ссоры, угрозы, хлопоты, нашу поездку. «Каким же я был дураком!» – думал я. («На самом деле ни к чему так страдать – просто время, когда ты жил, не зная того, что узнал сейчас, стало вдруг странным, зыбким и нереальным».) Ева звонила мне три раза, я ей не перезвонил. Позвонить сюда мне и в голову не приходило – я был слишком раздражен, чтобы говорить с Мартой, я хотел прийти в себя. А в это время меня уже искали. Ты унес листок с моим телефоном, и меня не могли найти. («Но я же не хотел, это получилось случайно, нельзя меня в этом винить».) Я снова вышел на улицу. Я никак не мог успокоиться, наоборот, возбуждение мое все росло. Я сел на метро и поехал в центр. Походил там немного, купил еще какие-то подарки, зашел в кинотеатр на Лестер-сквер, но я недостаточно понимаю английский, чтобы следить за сюжетом, к тому же мысли мои были заняты другим. Я вышел, не досмотрев фильма, но в гостиницу вернулся только в половине девятого. В вестибюле меня ждала Ева. Не знаю, сколько времени она там просидела, листая журнал. Увидев меня, она быстро встала и подняла руки, словно для того, чтобы защититься от удара. «Мне нужно с тобой поговорить, – сказала она, – пожалуйста, давай поговорим». Она ничего не ела весь день (я тоже почти ничего не ел), весь день просидела в своем номере и сейчас еле держалась на ногах. Глаза у нее были заплаканные. Я сказал ей, что я ее выслушаю, но это ничего не изменит. Нужно было найти неподалеку место, где можно поужинать. Для Англии было уже поздновато, но я знал, что «Бомбей-Брассери» еще открыт, поэтому мы взяли такси и поехали туда, но на этот раз уже без всякой помпы – словно мы потерялись в чужом городе и возвращались в единственное знакомое нам место. Привести ее туда, мне кажется, значило еще и наказать ее: в этом ресторане накануне вечером я из кожи вон лез, чтобы ее ублажить. В этот раз мы не обращали внимания ни на пианистку, ни на официантов в экзотической одежде, ни на сцену. Мы заказали первое, что попалось в меню, – на самом деле нам кусок не лез в горло, – заказали коктейли. Пить мы пили. Я пил бокал за бокалом и скоро был уже пьян от индийского пива – от него быстро пьянеешь, оно должно было помочь мне заснуть ток ночью. Если бы я знал тогда, что Марты уже нет в живых, я не испытывал бы такой ненависти к моей бедной медсестре, больше того, я простил бы ее. У меня оставалась бы только она, понимаешь? К тем, кто остается, становишься добрее.
– О чем вы говорили? Что она вам сказала?
Деан резко поднялся, словно его задел мой вопрос. Сейчас он снова стоял, облокотясь на полку.
Красивая поза, красивый мужчина – высокий, худощавый. Он помрачнел, энергичный подбородок подрагивал, золотистые глаза горели гневом, как тогда, когда он уходил из ресторана и Тельес не позволил ему заплатить по счету. Только сейчас в них не было зеленоватого отсвета грозы (на улице был туман), лишь отсвет электрической лампы.
– Ничего. Что она могла мне сказать? Пыталась меня разжалобить, умоляла, пыталась оправдаться в том, чему нет оправдания, – не все можно простить, даже если это сделано из любви. Нельзя считать поступок правильным только потому, что к нему подтолкнуло сильное чувство. Хотя, возможно, я согласился бы с этой точкой зрения, если бы знал о том, что происходило здесь. Но я ничего не знал.
– Абсолютно правильных поступков вообще не бывает, – некстати заметил я. Действие кокаина проходило, я уже не мог полностью себя контролировать.
– Да, ни мой поступок, ни твой правильными не назовешь.
Деан взял у меня еще сигарету. Ее он зажег сразу и сделал подряд две затяжки. Курильщиком он, скорее всего, не был, а курил для того, чтобы руки были чем-то заняты, пока он рассказывает. Так мне тогда показалось. А еще я подумал тогда, что мысли у него интересные, но он не умеет их излагать. Да и кто из нас умеет?
– Она пыталась рассказать, почему она так сделала, но я не слушал – я и сам все понимал. Она видела, как я отдаляюсь от нее, и не хотела меня потерять – одна только мысль об этом приводила ее в ужас. Она хотела забеременеть, но это было очень трудно: я был очень осторожен, я тебе уже говорил. Она боялась, что не сможет меня удержать, боялась, что пройдет еще год – и я ее разлюблю. Говорила, что у нее сердце разрывалось, когда я торопился уйти от нее, спешил домой – ведь когда-то все было по-другому, когда-то мне и правда нелегко было отрываться от нее, я знаю, что это было так, но я уже не помню. («Тот, кто уходит, целует в дверях того, кто остается, – так же целовались они позавчера и так же будут целоваться послезавтра, их первая ночь была уже давно и давно уже забыта – столько прошло с тех пор недель и месяцев».) Она говорила, что я стал другим – сухим, раздражительным, словно вдруг стал чужим, она не знала, что делать: мы всегда теряемся, если видим, что мир вокруг изменился, а мы остались прежними. («Я тебя не знаю, не знаю, кто ты, я в жизни своей тебя не видел. Не проси у меня ничего и не говори мне нежностей, потому что я уже не тот, что прежде, и ты тоже не та» – вот чем все кончается рано или поздно.) И вот тогда-то она и придумала всю эту комедию. Она полагала, что аборт нас объединит, что меня тронет ее жертва и ее самоотверженность. И она была права, все так и вышло бы, если б мне хватило выдержки и я дочитал бы свои газеты до конца, если бы сидел послушно в том кафе, как и обещал ей, не ушел оттуда, не отправился искать ее на случай, если ей понадобится помощь. Просидел же я так больше часа, делая вид, что читаю, но думая только о ней и о руках врача, которые что-то делают с ее телом, и время ожидания казалось мне вечностью, а она в это время листала журнал. Не знаю, понимаешь ли ты, о чем я говорю.